Анджей ухватился за жердину, с угла подпиравшую стог, и ловко, немного помогая себе плечом, на котором висел рюкзак, стал карабкаться наверх.
— Э, да тут вовсе не так высоко!— несколько разочарованно констатировал он.
Он был уже близко к навесу, когда, задержавшись, перегнулся к Зоське.
— Ну как, до этого места взберешься сама? Зоське показалось, что голос Анджея звучит очень
высоко над нею. Она стояла, задрав голову, но было так темно, что ей не видны были даже очертания фигуры Анджея. Она прижала руки к груди. И снова подступила тошнота.
— Зоська,— позвал Анджей,
— Тут я,— шепнула она.
— Сумеешь взобраться?
— Да,— ответила она, хотя вовсе не была в том уверена.
— Тогда давай! Я обожду тут и подам тебе руку.
Она стояла у стога с совершенно одеревенелыми ногами. А когда потной ладонью ухватилась за шершавую жердину и почувствовала, как лицо и руки щекочет сено, ее охватило такое бессилие, словно бы внезапно во всем теле ослабли мышцы, а кости размягчились.
— Ну как там?— снова крикнул Анджей, уже немного раздраженно.— Влезешь?
Голос этот отрезвил Зоську. Жуткое чувство, будто она проваливается в небытие, постепенно покидало ее. Но все, что она делала потом, до той минуты, когда плечи Анджея вознесли ее на самый верх стога, происходило как бы без ее участия, без ее усилий. И вдруг, словно пробудившись ото сна, она осознала, что стоит на коленях в сене, и оно мягко прогибается под ней. Анджей, вероятно, находился рядом, она чувствовала на щеке его теплое дыхание. Здесь было безветренно, тепло и даже душно от сильного, одуряющего запаха. Звездное небо исчезло, ночь налилась чернотой.
— Ну как?— спросил Анджей, сбрасывая рюкзак.— Как тебе здесь нравится, чудесно, верно?
— Ага!
— Лучше, чем в вонючей избе?
— Лучше.
— Жаль только, что закурить нельзя.
Зоська никак не могла еще освоиться с темнотой. Плохо ориентировалась и боялась двигаться, чтобы не оказаться вдруг на краю стога.
— Ты где?
— Тут,— ответил он совсем рядом.
Она нащупала его руку, сильную и худую, в сгибе жесткую от волос, руку, прикосновения которой так жаждала. Очень хотелось удержать ее, но Анджей тотчас вырвал руку.
— Сняла рюкзак?
— Нет еще.
— Почему? Подложи его под голову, будет подушка. Но, хотя ремни рюкзака очень жали, она минуту еще
просидела не двигаясь, ошеломленная внезапным спокойствием. Весь недавний страх совершенно затих в ней, просто не верилось, что может быть так хорошо и легко. И что-то вроде надежды робко пустило в ней ростки. Она сомкнула веки и, прижав руки к своим кружевам, недоверчиво вслушивалась в едва различимый чистый шепот. «О боже!— В мыслях ее вдруг возникло самое горячее, никогда не утоляемое желание.— Если б я могла иметь ребенка...» *
Между тем Анджей, отстранившись от Зоськи, занялся приготовлением себе постели. Сделал в сене довольно глубокую ямку. Потом вытащил из рюкзака теплый шерстяной свитер, обернул им рюкзак и поместил его в головах. Получилась отличная подушка. Наконец, когда все было готово, он вытянулся на спине и с боков стал сгребать на себя сено. Теперь только, когда тепло проникло в него отовсюду, он понял, как сильно промерз. Однако, несмотря на усталость и одурманивающий запах, спать совсем не хотелось. Вкоре ему стало жарко, и он убрал с груди немного сена. Положив руки под голову, он лежал на спине с открытыми глазами. Сбоку, из свободного промежутка между вершиной стога и краем навеса, поддувало холодным, насыщенным луговой влажностью ветерком. Видна была и узкая, мерцающая звездами черная полоса неба.
Анджей, чуть повернув голову, всматривался в этот, словно бы в пустоте подвешенный клочок ночи. «И что будет завтра?» — лениво подумал он. Но даже приблизительно не мог себе этого представить. А через год? Будущее было окутано таким непроницаемым мраком, что на минуту его охватило сомнение,— совладает ли он когда-либо с нынешней ситуацией? На что опереться? Положиться на что? Он не находил в себе ни силы, которой можно было бы довериться, ни чувства, которое способно было бы придать жизни хотя бы подобие целесообразности. Однако же лишенный и тени надежды, он ни на минуту не переставал испытывать жажду жизни. Ах, жить, жить! Он упивался этим слепым, неясным желанием и, хотя знал, что никогда им не насытится, поддавался ему не сопротивляясь, выжидая.
Вдруг он осознал, что Зоська еще не легла. Она сидела тихо, не шевелясь, но в самом факте ее бодрствования он почуял угрозу для себя.
— Почему не ложишься?— спросил он. Она молчала. Анджей приподнял голову.
— Ты что, оглохла? Было по-прежнему тихо.
— Ну отзовись, черт побери!-— крикнул он. Зоська шевельнулась. Но отозвалась она лишь спустя
минуту — неприязненным, вызывающим тоном.
— Мешаю тебе?
— Мешаешь. Снова замышляешь чего-то?
— Замышляю!— передразнила она его.— Может, и замышляю, это мое дело. А свое «мешаешь» можешь держать при себе.
Анджей, не отвечая, снова лег на спину и стал вглядываться в небо. Зоська тоже притихла, но ненадолго. Спустя минуту она снова заговорила, немного, правда, спокойней, но еще очень решительно.
— Слушай, что с нами будет?
— Как это, что будет?
— Ведь так дальше не может продолжаться.
— Америку открыла!
— Ты понимаешь хоть, что ты со мною сделал? Он молчал.
— Пять лет, понимаешь?
— Думаешь, я считать не умею?
— Обращаешься со мною, как с ничтожеством, только и знаешь, что унижать да поносить, за человека меня не считаешь, думаешь, у меня уж и вовсе самолюбия нету и мною как угодно помыкать можно.
— Не преувеличивай! Что есть между нами, то есть, и ты прекрасно знаешь, почему.
— Ничего я не знаю,— возразила она поспешно и горестно.— Неужто я и в самом деле такая подлая и низкая?
— А разве я говорю, что ты подлая? Зачем впадать в крайность.
— Никакая не крайность. Для тебя что неугодно, то и крайность. А я тоже человек.
— Тоже.
— Да разве ты видишь во мне человека? Что я тебе сделала?
Анджей сел и, раскидав сено, уперся головой в согнутые колени.
— Что такого я тебе сделала? Полюбила тебя, и потому ты мстишь?
— Вовсе я не мщу.
— А что делаешь? Мстишь.
— Ну ладно, мщу! И что с того?
— Как это, что с того?
— Зачем вообще этот разговор, к чему он ведет? Все и так ясно.
— Вовсе не ясно.
— Может, тебе, а мне ясно. Просто мы не подходидо друг другу. Мало ли таких супругов на свете? Мучаемся оба, убиваем друг друга.
— Ты меня убиваешь.
— А ты меня нет?
— Я всегда хотела тебе как лучше. Анджей помолчал минуту.
— Знаешь,— вдруг сказал он,— был у меня на первом курсе товарищ. Мыкался как я, и, так же как у меня, не было у него никаких надежд на собственные средства завершить образование. И что же? Недавно встретил я его. Здоровый парень, одет франтом, архитектурный кончил, работы невпроворот, через пару лет кучу денег будет загребать. Счастливец, а?
— Зачем ты это говоришь?— шепнула Зоська.
— Зачем? Мне так не подфартило. Он теперь господин архитектор, а я всего-навсего жалкий техник-строитель. Думаешь, он был способнее меня? Где там! Просто посчастливилось ему. Приглянулся он одной старой бабе, а у той было достаточно денег, чтобы пропихнуть его в институт. И выплыл парень!
— Он женился на ней? Анджей рассмеялся.
— Так и думал, что ты спросишь об этом. По-твоему, все женщины только тем и заняты, что рыскают по свету в поисках мужей. Впрочем, успокойся. Та старая бабка уже замужем была.
Долгое время они молчали.
— Анджей!— шепнула наконец Зоська.
— Что?
— Ведь не моя же в том вина, что мама потеряла свои деньги.
— А я разве говорю, что твоя вина? Невезучий я! Впрочем, не столько невезение, сколько махинации этого злосчастного Генричка.
Зоська не любила приятеля матери, но сейчас взяла его под защиту.
— Ведь он хотел как лучше для мамы.
— Хотел! Таким манером ты любого негодяя можешь обратить в ангела.
— Не говори так. Я знаю, из-за того, что мы обеднели, тебе пришлось бросить архитектуру...
— Не надо об этом.
— Ты все хочешь отобрать у меня.
— Что все?
— Я хорошо знаю, что ты меня не любишь. Но я думала, что тогда...
— Когда?
— Когда ты говорил, что хочешь на мне жениться, было иначе. А теперь ты даже воспоминания хочешь у меня отобрать.
— Воспоминания! Что тебе за корысть от этих воспоминаний?
— Я, Анджей, нисколько не изменилась. Всегда такой была.
— Чего ж хорошего?
— Когда мне очень худо, я, бывает, молюсь о том, чтобы разлюбить тебя, освободиться наконец. Молюсь, а сама ведь знаю, что неправда все, ведь я же никогда, ни на одну минуточку на самом-то деле не хотела этого. Просто пытаюсь как-то спастись. Бывало, я думала, что бог за какие-то грехи наказал меня этой любовью, думала, а в то же время знала, что не люби я тебя — еще больше была бы наказана.
Он ничего не ответил.
— Слушай!— вдруг сказала она почти громко.
— Что?
— Я соглашусь на развод, ты будешь свободен, а если захочешь, можешь не видеться со мною до конца жизни.
Анджей даже не шелохнулся.
— Слышишь?
— Слышу. Завтра передумаешь. Или еще раньше.
— Нет, не передумаю. Клянусь, не передумаю.
— Ну, допустим. А как же ты сама справишься? Ничего не умеешь, гроша не заработаешь.
— Заработаю, не беспокойся. Ну знаю, что необразованная я, ничего не умею, и все же справлюсь.
— Как?
— Стирать буду, шить, в прислуги наймусь. Да что тебе за дело? Ты будешь свободный!
— Свободный!
— Но с одним условием.
— Ага, уже и условие. Какое? Зоська заколебалась.
— Ну, скажи, что за условие? Что ты опять придумала? *
— Не говори так.
— Говорю как обычно. Ну?
Она сидела без движения, изо всех сил прижав руки к груди. Потом глубоко вздохнула.
— Я должна иметь ребенка.
Наступила долгая тишина. Сердце у Зоськи колотилось все сильнее и чаще. Молчание, казалось ей, длится бесконечно. Наконец Анджей проговорил:
— Ерунда это.
— Почему?
— Потому что ерунда.
— Я...
Но голос у нее осекся, и только спустя какое-то время она смогла прошептатать:
— Такое отвращение ко мне питаешь? Он молчал.
— О боже!— выдохнула Зоська почти беззвучно. И заплакала тихо, горестно.
Анджей сидел не двигаясь, только сильнее прижался головой к коленям. Внезапно ему вспомнился обрывок давней сцены, когда Зоська так же вот заплакала — тихо, беспомощно, жалобно. Он увидел ее маленькую, темную, украшенную кошмарными мещанскими олеографиями, каморку, в которой она жила вместе с матерью, толстой, крашеной блондинкой — вдовой довольно давно уже умершего провинциального нотариуса, существовавшей в то время на капитал, о стабильности которого у Анджея тогда было, увы, сильно завышенное представление, и без памяти влюбленной в чернявого нахального и крикливого чинушу. Этот Генричек, выгнанный, между прочим, из банка, в котором работал, за подозрительные комбинации, полностью подчинил себе непрактичную, стареющую женщину. Анджей хорошо помнил Зоську той поры: непривлекательная, худенькая, но с необычайно красивыми глазами девица, влачившая жалкое существование без подруг, без знакомых, едва умевшая писать. Она никогда не ходила ни в какую школу, была совершенно не подготовлена к жизни, почитывала глупые романы, лила слезы на сентиментальных американских фильмах и в минуты депрессий утешалась приме-риванием цветных тряпок — остатков давних туалетов
матери. Однако же она была добрая и томилась жаждой иной, лучшей жизни. И эта новая, необычайная, ошеломляющая жизнь внезапно началась цдя нее, когда Ан-джей, тогда студент первого курса архитектурного института, стал их жильцом. Началось у них со случайных, общих и весьма пустых разговоров, потом пошли непринужденные беседы более интимного свойства: она поверяла ему свои заботы и огорчения, а он — находя в ней все более ревностного слушателя — тоже стал рассказывать о себе, об убогом своем детстве — он был сыном бедного портного, занимавшегося кустарным промыслом; о том, как тяжело ему дались школьные годы, как недоедал он и мерз и, наконец, как жаждал с самых ранних лет чего-нибудь достичь в жизни. Сцена, которую вызвали сейчас в памяти Анджея Зоськины слезы, случилась под конец их годового знакомства, когда они уже пару месяцев жили вместе и когда он, впервые осознав, что не сможет ответить на любовь Зоськи взаимностью, смело и честно решил расстаться с нею. И все же не сделал этого. Почему? Ох, отнюдь не потому, что Зоськины слезы расстрогали его. Возврата к студенческой нужде он боялся. Голода, бездомной жизни страшился. В решающую минуту ему не хватило смелости покинуть дом, который обеспечивал ему крышу над головой и полное бесплатное содержание, потому что многих упреков заслуживала Зоськина мать, но в широких жестах ей отказать было нельзя. Решившись жениться на Зоське, мог ли он предполагать, что спустя несколько месяцев в дом этот придет нужда? Что за дурацкая жизнь!
Он не в состоянии был выносить дольше раздирающий душу, хотя и тихий Зоськин плач. Подняв голову, он резко сказал:
— Прекрати!
Она и хотела бы прекратить, но никак не могла удержать ни слез, катившихся из глаз, ни коротких горловых рыданий, которыми давилась. Стыдясь своего плача, она находила в нем и что-то вроде утешения. Ее охватывала все большая жалость к себе, ко всей своей жизни, к погубленной судьбе. И постепенно все болезненные моменты стали утрачивать в этой жалости резкие контуры и растопились в огромную безграничную скорбь. Она боялась только, что Анджей закричит на нее. Но он не отзывался больше, снова лег и прикрылся сеном. Плач понемногу стихал в ней, уступая место все большей уста-
локти. Наконец она стащила с плеч рюкзак, поглубже зарылась в сено, подобрала под себя ноги и, прижав руки к кружевам, с влажными от слез щеками, заснула.
Анджей очень долго лежал с открытыми глазами, вглядываясь в неизменно черный, мерцающий звездами клочок неба. Он потерял счет времени, предполагал только, что, должно быть, уже далеко за полночь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45