Но что они имеют в виду? Что, они в самом деле враги антисемитизма? Вовсе нет! Они против борьбы, разумеется, не возражают, только вот методы должны быть иные! Или не так?
А речь-то идет именно о самом отношении к этой борьбе.
Уж я-то хорошо знаю, что это значит — связывать антисемитизм с методами борьбы! Методы становятся все хуже. Методы борьбы! Суть в том, чтобы такой борьбы вообще не было, чтобы она не существовала вовсе, иначе всегда кончается чем-нибудь подобным!— Он показал рукой на далекое гетто.
Сентиментальное танго Петровского на минуту отдалилось, потом снова зазвучало очень явственно.
Анна сидела, склонившись над чаем. Ирена тоже молчала.
Ян машинально потянулся за новой сигаретой.
— Ты говоришь, не надо борьбы,— обратился он к брату.— Мол, нет взаимных оскорблений, обид... Хорошо! Но разве это только от нас зависит?
Юлек потряс головой.
— Не люблю фраз!
— Это вовсе не фразы...
— А что? Пустая болтовня! Допустим, я скажу, что это зависит и от нас и от евреев? К чему я должен апеллировать? К доброй воле? Слова, все слова... А тут не слова нужны...
Ян откинулся на спинку стула.
— Ну?
Юлек молчал. Вдруг из прихожей послышался короткий звонок.
— Это, верно, Влодек!— молвила Анна.
Ян пошел отворять. Это и в самом деле был Карский. Юлек, услышав его голос, поднялся из-за стола.
— Идите в нашу комнату,— посоветовала Анна.— Там можете поговорить.
— Минут пятнадцать, не больше,— обещал Юлек. В дверях он столкнулся с братом.
— Ты так и не ответил мне,— напомнил ему Ян. Юлек рассмеялся.
— Не бойся, это тебя не минует!
Поскольку ужин закончился, Анна предложила перейти в мастерскую. При звуке ее голоса Ирена очнулась от задумчивости, с трудом поднялась. Выглядела она очень измученной.
— А может, вы хотели бы лечь?— спросила Анна. Ирена поспешно отказалась. Они с Яном прошли
в мастерскую. Анна осталась в столовой — убрать со стола.
Сумерки перешли в ночь. Но небо, распростершееся над земным мраком, было еще светлое и такое свежее и нежное, какое бывает только ранйей весенней порой.
Ян притворил балкон, опустил светомаскировочную штору и зажег маленькую лампочку на низком столике у стены. В комнате стало очень уютно.
Ирена села в глубокое кресло...
— Скажи!— промолвила она вдруг.— Что мне, собственно, делать, что мне с собою делать?
Ян остановился на средине комнаты.
— Что-нибудь придумаем,,..— сказал он неуверенно.
— Но что?
Он, по своему обыкновению, ответил вопросом:
— А что ты, собственно, делала на Новинярской, там, где мы встретились?
— Там? Ничего. Просто пошла... Посмотреть!
— Как же можно? Ты же рисковала, с тобою бог знает что могло случиться...
— Я не думала об этом!— пожала она плечами.— А вообще-то, что со мной могло случиться? То, что с теми, за стенами, ничего худшего.
— Ты говорила, что хочешь жить...
— Да, хочу,— сказала она.— Но...
— Что «но»?
— Временами уже не умею. В самом деле, уже не умею!
Воцарилось молчание. Петровский продолжал наигрывать на гармони.
— Где ты жила в последнее время?— спросил Ян.
— В последнее? В Мокотове, у Маковских... Ты знаешь его, нет?
Маковский был ассистентом Лильена и в свое время, когда Лильены, уже под фамилией Грабовских, вынуждены были спешно покинуть свое жилье на отвоцкой линии, профессор, после возвращения из Кракова, жил у него несколько недель. Малецкий знал молодого историка еще по Смугу.
— И что?— Он сел в кресло напротив Ирены.— Опять что-то случилось?
Она кивнула.
— Что?
— То, что всегда!— ответила она коротко.
Она жила у Маковских несколько недель и, почти не выходя из дома, считала себя в безопасности. Кто-то, однако, проведал о ней. Как раз сегодня утром, в отсутствие Маковских, пожаловало двое молодых людей. Один из них был агентом гестапо. Несмотря на арийские документы Ирены, они забрали ее с собой в ожидавшую у дома машину. Были весьма любезны с нею, но не скрывали, что везут ее на Аллею Шуха *. По пути она откупилась последней золотой пятирублевкой, которая была при ней. Вышла из машины перед самой Аллеей, однако в Мокотов возвращаться побоялась.
— Выходит, Маковские ни о чем не знают?— спросил он.
— Нет!
Ян предложил завтра же поехать к ним, рассказать обо всем и привезти ей оттуда самые необходимые вещи.
— Разумеется, нет смысла туда возвращаться!— решил он.— Лучше не рисковать.
Она равнодушно согласилась: да, так будет лучше.
— Но что дальше?— склонила она голову.— Что дальше? Как мне жить? Ведь я уже никогда не смогу быть нормальным человеком. Ты знаешь, любое новое лицо невольно вызывает у меня одну мысль: предаст или не предаст? Это страшно, ты не представляешь, что это такое...
В эту минуту в мастерскую вошла Анна. На мгновение задержалась в дверях, потом тихо присела на кушетку.
Ирена, подняв голову, посмотрела на Яна.
— Знаешь ли ты, что, встретив тебя, я подумала о том же?
Он не ответил.
— Допустим даже, что я продержусь до конца...
— Тогда все изменится!— вставил он.
— Нет, люди не изменятся!— возразила она.— Разве что у них уже не будет права убить меня. Но увидишь, те два молодых человека, которые везли меня сегодня на машине, будут смотреть на меня с презрением, сожалея при этом, что уже не могут заработать на мне жалкой золотой пятирублевки.
— Что ты говоришь такое?— возмутился он.
— Вот увидишь! Нас еще больше возненавидят, ведь мы будем свободно ходить по улицам, вернемся в свои жилища, к своим занятиям, обретем свои права. Не возражай, я знаю, что так будет, и ты это знаешь. Сейчас обыкновенный стыд не позволяет многим людям выказывать нам неприязнь. Они принимают нас скрепя сердце, прячут из чувства долга. Но потом уже не потребуется вынуждать себя!
1 Аллея Шуха — улица в Варшаве, где в период фашистской оккупации помещалось гестапо.
А мы со своей стороны ничего не забудем. Ты знаешь, евреи не умеют забывать зло. В отличие от вас. Вы обо всем забываете. И о том, что вами помыкают, и о том, что вы кем-то помыкаете...
Ему нечего было возразить, потому что он думал так же. Впрочем, он сам жаждал забвения, оно было глубочайшей потребностью его сердца и ума. И ему захотелось защитить хотя бы свою слабость, как-то оправдать ее, облагородить.
— А не есть ли это надежда?— задумчиво сказал он.
— Что?— не поняла она.
— Забвение! Надежда на лучшее,— продолжал он.— Неужели нам через всю жизнь тащить за собою эти кошмарные годы, никогда от них не оторваться?
— Не знаю!— ответила она.— Из меня за эти несколько лет сделали совсем другого человека, принудили стать иной, чем я была. И, кажется, преуспели в этом. Как же я могу забыть весь этот период?
— Всех изменили эти годы,— заметил Ян.
— Но не всех лишили достоинства!
Анна, которая все это время сидела на краешке кушетки, поджав под себя ноги, вдруг вскинула голову.
— Разве человека в самом деле можно лишить достоинства?— тихо спросила она.
Ирена повернулась к ней.
— Можно ли? О да! Поверьте мне, можно. У человека можно отнять все: волю, гордость, желание, надежду — все, даже страх... Я сама это видела, наблюдала это. Знаете, как погиб мой отец?
Когда начались первые массовые убийства евреев, а именно, летом сорок второго года профессор вместе с Иреной находились в одном имении в Меховском воеводстве. Пани Лильен жила пока что под Краковом, но вскоре тоже должна была приехать к ним в деревню. Пребывание Лильенов в новом именье было очень неплохо обставлено. Ирена числилась служащей местного винокуренного завода, а профессор жил в усадьбе в качестве учителя сыновей владельца. Первые месяцы пребывания в именье прошли спокойно, и могло показаться, что наконец-то после стольких мытарств прошлого года они смогут здесь прийти в себя и как-то продержаться. Надо было еще только переправить в деревню пани Лильен. Но в то самое время, когда вопрос о ее приезде был окончательно решен, начались массовые репрессии против евреев. Вскоре они достигли и той местности, где нашли
пристанище Ирена с отцом. Когда однажды под вечер в ближайший городок Обаров прибыл специальный карательный отряд гестаповцев и приступил к уничтожению тамошних евреев, кто-то, не назвавшись, позвонил владельцу именья относительно Лильенов и их национальности. Оставалось одно — бежать.
Ни в одной из соседних усадеб укрыть Лильенов было невозможно, отъезд в Краков из-за грозящей в пути опасности тоже пока что исключался. Вдобавок профессор очень плохо себя чувствовал,— еще не оправился после тяжелого гриппа, то и дело пошаливало сердце. В этих условиях оставался вроде бы единственный шанс уцелеть: укрыться в ближних лесах. Это посоветовал хозяин Лильенов, и профессор с Иреной согласились. До поры до времени они могли скрываться в лесной сторожке в восьми километрах от имения, там переждать наиболее опасней период. Профессор не хотел, чтобы их сопровождал кто-нибудь из домашней прислуги или из усадьбы. Он уже не доверял людям, почти ни на кого не полагался. И они пошли одни...
В прихожей хлопнули входные двери. Ирена умолкла. В мастерскую вошел Юлек. Он оглядел всех и, заметив, что прервал какой-то разговор, встал в сторонке. Вынул табак и начал скручивать цигарку.
— И что дальше?— спросил Ян.
— Это была ужасная ночь!— продолжала Ирена.— Такая темная... Мы не слишком-то ориентировались в лесу. Сначала еще как-то узнавали окрестность, но потом, когда пришлось свернуть с дороги и идти тропинками, совсем заблудились. Собственно, я тогда только поняла, что мы сбились с пути, когда начало уже светать. Отец едва шел, приходилось то и дело отдыхать. Сердце сильно его беспокоило. Это был уже совсем другой человек. Выглядел он как старый, больной еврей, этакий перепуганный еврейчик, страшившийся смерти. Он ужасно боялся попасть к немцам в руки. Только присядем на минуту, тотчас срывается с места, все ему чудилось, что сторожка где-то тут, поблизости. Я-то уже понимала, что нам не найти ее, но он все еще надеялся.
Когда рассвело, мы вышли на какую-то дорогу. Еще не совсем светло было, стояла мгла... Отец не хотел выходить на дорогу, ну я пошла одна и вижу — движется по направлению к нам большая темная толпа. Представляете что я там пережила? Я хотела тут же уйти в глубь л са, но отец не мог двигаться. Побледнел
ужасно, затрясся весь... Я думала, это конец. Ну, укрылись мы в придорожных кустах, были там у обочины густые кусты, ольшаник, кажется. Легли на землю, отец дышал тяжело и все дрожал, будто холодно ему. Минуты казались часами, пока те люди не приблизились к нам. Я прижалась лицом к земле, роса на траве была, если б дольше так пролежала, заснула бы, наверное, так устала. И вдруг слышу голос отца, измененный до неузнаваемости, дрожащий: «Ирена, это евреи!» Подняла я голову, вижу, толпа совсем уж близко. В самом деле, одни евреи... женщины, старики, дети, беднота еврейская. Потом уж я узнала, что это были евреи из Обарова, те, которых ночью не успели на месте расстрелять. Гнали их на какой-то сборный пункт, где собирали евреев из других городков и деревень, из всех здешних мест. Вы и представить себе не можете, что это было за зрелище, такого вовек не забудешь! Людское стадо, сбитое в кучу, некоторые босиком, с котомками, запыленные все, грязные, с бледными, измученными лицами. У многих лица окровавленные, женщины малых детей на руках несут... Одна девчоночка, маленькая такая, чернявая, худенькая, в розовом ситцевом платьице в горошек, несла двух младенцев, одного на руках, другого на спине...
Сперва я даже не заметила, что их охраняет кто-то. Только потом уж увидела того немца. Он шел сбоку, по траве, наверно, чтоб сапог своих сверкающих не запылить... вид очень невинный, молоденький такой парнишка, лет семнадцати или восемнадцати. Прошел почти рядом со мной, в каких-нибудь двух шагах... я даже слышала, как сапоги его скрипят.
Вдруг чувствую — отец с земли поднимается. Хорошо помню, что хотела в ту минуту крикнуть, остановить его... но нет, что тогда со мною происходило — не расскажешь. Я знала, что должна что-то сделать, не позволить ему уйти, последовать за ним, но ничего не сделала... лежала без движения и только смотрела. Увидела, как отец, согнувшись, сгорбившись, встал на обочине дороги, и тогда несколько человек из тех, что поближе шли, остановились. Я видела их глаза, почти мертвые, глаза слепцов. Они остановились и смотрели этими своими невидящими глазами на отца... И тогда тот паренек обернулся, решив, наверно, что отец отделился от толпы, ^крикнул, подбежал к нему, ударил раз, другой бичом по голове и лицу и толкнул так сильно, что отец упал. И еще пнул его ногой пару раз. Какая-то старая еврейка хотела помочь отцу встать, но тоже получила удар бичом, и отец наконец сам поднялся. Стал сперва на четвереньки, потом выпрямился... помню, я закрыла глаза, а когда укрыла их, уже не могла отыскать отца в толпе... все были похожи друг на друга...
Долгое время царила тишина.
— А может, они все же не погибли?— промолвил Ян. Их могли отправить в лагерь...
— Где там!— зашевелился у стены Юлек.— Ты что, не знаешь, как это все происходило? Устраивали в одном месте, где-нибудь у шоссе, так называемый сборный пункт и туда сгоняли евреев со всей округи. Сперва производили селекцию. Молодых, здоровых и сильных забирали на работы, остальных приканчивали на месте. Всех подряд, как шли они.», детей, женщин, стариков...
— Да!— подтвердила Ирена.— Им велели копать рвы, а потом устанавливали пулеметы.
Юлек придвинулся поближе. В полумраке, в своих высоких сапогах и военного покроя бриджах, он казался еще выше.
— Знаете, кто меня недавно спрашивал о вас? Он думал, я вас знаю.
Она вопросительно посмотрела на него.
— Стефан Вейнерт.
Вейнерты были близкими родственниками пани Лильен, а Стефан Вейнерт — сверстником Ирены.
— Что вы говорите?— обрадовалась она.— А я не знала, что Стефан жив.
— Жив.
— Где вы его видели? Его родителей убили.
— Знаю. Стефан тоже сидел. Но это совсем другое дело... В общем-то, парню повезло! Ему удалось бежать.
— И где же он?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45