Рядом с ней согнутая старуха, Ее загнутый птичий нос почти касает! ся подбородка, из провала рта выскакивает гнусавое! «Го-о-оспо-ди, го-о-спо-ди!» Я ее не знаю. У выхода крас! ноармеец, он держит что-то белое. Оказывается, у него забинтована рука. У стены — карабин. При взрывах красноармеец прижимается к нему плечом, будто боится, что карабин упадет.
Наша квартирантка Шура что-то спрашивает его, наверно, выясняет, не земляк ли. Ко всем незнакомым она обращается с одним и тем же вопросом:
— Чи вы не з Украины? Я з Полтавщины.
Блиндаж захлестывает режущий вой. Он сразу всех валит на землю.
Уткнувшись лицом в матрац, обхватив голову, я вижу, как, оторвавшись от самолета, растут бомбы — растут вместе с режущим воем. Как можно видеть с закрытыми глазами, не знаю, но я вижу. Вот уже закрылось все небо. Одни бомбы. Сейчас они накроют блиндаж. Оглушительный грохот ударяет раскатами, сыплется земля. Блиндаж взрывается плачем.
Вадик зашелся в крике, будто его ошпарили кипятком. Всех встряхивает и засыпает пылью. В блиндаже темно. Многометровая толща земли вот-вот рухнет. Молочный от пыли просвет в проеме выхода загораживает чье-то тело. Это выбежала Шура, за ней мелькают еще фигуры. Срывается с места Сергей, за ним мать. Они ныряют в грохочущую тучу пыли и гари. Перелетая через скрюченных и распластанных людей, я выскакиваю за ними и во всю мочь, сколько позволяют мои ноги и легкие, бегу прочь от блиндажа...
В эту бомбежку погибли наши квартирантки — девушки с Полтавщины. Они только днем бывали в нашем блиндаже, а на ночь уходили в свой — вырыли в том же овраге, где был и наш. На следующее утро мама уже сготовила завтрак, а девушки все не шли.
— Сбегайте, разбудите их,— бросила нам мама: Мы с Сергеем побежали и увидели на месте блиндажа кучу развороченных бревен.
Чувствуя недоброе, я спустился вниз. Из земли торчала стеганая фуфайка Шуры. Я осторожно потянул за воротник и отшатнулся...
— Ночью не бомбили,— горестно рассуждала мама.— Значит, их убило еще с вечера.
Только на следующий день, когда немного стихло, мы поспешили туда с лопатами. Откапывать блиндаж бессмысленно. Да и не было у нас на это сил. Второпях закидали землей Шурину фуфайку, развороченные бревна и доски блиндажа и побежали к своему. Небо уже надсадно гудело.
— Сколько же их там, сердешных, было? — вытирала слезы мать.— И передать-то некому, некому рассказать, где их, бедных, поубивало...— Она умолкала, а потом начинала опять плакать, будто уговаривала себя.— А может, одна Шура там осталась, а те повыскакивали?..— И, помолчав, в раздумье добавляла: — А может, к ним еще кто вскочил?..
Так и не узнали, скольких присыпало в том блиндаже. Видно, долго ждали наших квартиранток-девушек в полтавском селе... А может, ждут их там и до сих пор.
УБИТЫЕ
Это было, пожалуй, первое большое затишье после измотавших всех обстрелов и бомбежек. Не стреляли вечером и ночью, не стреляли утром, и я почувствовал, что начинаю оттаивать. Меня потянуло из душного блиндажа, а когда вылез на воздух, понял — не могу сидеть.
— Уже навострил уши! — крикнула мама.
Но это был безобидный крик, который давал мне свободу. Прибежал Костя.
— Знаешь, «Культтовары» сгорели. Сейчас там па-даны шуруют.— Костя отвернулся и хвастливо шепнул мне: — Я кой-что притащил.
Мы побежали. Бог ты мой! Да тут сгорел не только магазин. Верхней улицы как не бывало. И наша школа теперь — вот она. Прямо через пепелища можно к ней. Ну и дела. Поселок будто выклеванный воробьями подсолнух, только кое-где торчат серые дома-семечки. Людей не видно. Лишь старик Глухов сидит на лавочке перед своим домом.
Заскочили в блиндаж к Витьке, заглянули в убежище к Сеньке Грызлову и побежали смотреть то, что Костя раздобыл в «Культтоварах». Костино «кой-что» оказалось ерундой. Обгоревшие внутренности патефона да проекционный фонарь.
— Можно починить,— не сдавался Костя.— Вещь — что надо.
Но на нас его находки впечатления не произве. Витька предложил:
— Вот к полотну бы прорваться, там можно до стать...
Полотном мы называли полотно железной дороги. Там стояли разбитые вагоны, и оттуда, рассказывают, несли все.
— Прямо сахар и конфеты в мешке тащил дед,— не моргнув, соврал Сенька.— А одни таранили ящик папирос. Эти, знаешь, «Пушки» — папиросы.
Мы засмеялись. Ничего там, кроме разбитых и сгоревших вагонов с пшеницей, не было. Да теперь и горелую пшеницу растащили. И все же мы наддали к полотну. Я знал: если что-нибудь принесу домой, мать не станет сильно ругать. «Нагрести хоть пшеницы в карманы».
Новой дорогой через сгоревшие дворы быстро проскочили к железной дороге. Платформа сгорела На ее месте серыми пнями торчали низкие бетонные столбики. Вдоль полотна дороги и на самой насыпи нарыты свежие окопы. Их не было. Может, фронт уже здесь?
Нырнули вниз и начали шарить. Сенька поднял над головой бутылку. Передо мной на дне окопа тоже лежало несколько темных бутылок, я хотел поднять, но Костя заорал:
— Не тронь! Они с горючкой! — Сенька перепуганно швырнул свою бутылку, и она, ударившись о рельс, полыхнула ярким костром. Мы выпрыгнули из окопов.
— Ну, шалопай, ну, шалопай! — задыхаясь, кричал Костя.— Колька ведь от нее сгорел. Ты соображаешь? — И он врезал Сеньке такой подзатыльник, что того бросило вперед. Сенька удержался на ногах. Он не заплакал, хотя веснушки на его раскрасневшемся лице еще долго подрагивали.
Перешли на шаг, опасливо оглядываясь на огонь, который все еще лизал стальной рельс. Меня тоже напугала эта бутылка. Оказывается, от такой погиб Колька Маслов. Два дня умирал от ожогов.
Сенька виновато сопел. Все молчали. Я вспомнил Сенькин рассказ о том, как страшно кричал обожженный Колька...
Мы и не заметили, как перемахнули овраг и выбежали в поле. Вокруг было удивительно пусто, нигде ни души и, главное, не стреляли. Мы уже на территории строящегося завода, где когда-то работал Сенькин отец.
Завода, собственно, нет, есть пустырь (здесь раньше сажали бахчи), огороженный забором. У самой шоссейной дороги стоят два или три здания. Они разбиты, да и забор во многих местах повален. Мы идем к оврагу, там кусты боярышника.
— Нарвем барыни,— предлагает Костя.— Уже, наверно, спелая.
В стороне, ближе к оврагу, несколько землянок. Рядом — железные бочки, разбросанные ящики, разбитая повозка. Там, кажется, было нефтехранилище стройки. Решительно сворачиваем: даже если есть керосин, и то дело. Сейчас мы, мальчишки, добытчики, тащим в свои блиндажи и подвалы все, что может пригодиться в хозяйстве.
Подходим к первой землянке. Рядом со входом лежит на спине красноармеец. Одна рука закинута под голову, другая вытянута вдоль тела.
— Спит,— шепчет Сенька.— И карабин бросил... На петлицах красноармейца по два темно-красных
треугольника. В шею врезался белый целлулоидный подворотничок. Что же он не расстегнул ворот? Ведь задохнется.
Лицо у сержанта темно-коричневое и какое-то неестественно полное, даже лоснится.
— А вон еще,— говорит Костя.— Гляди, вон...
Я отрываю глаза от сержанта и вижу, что за повозкой у раскиданных ящиков тоже лежит красноармеец, а дальше, под крышей другой землянки,— еще два человека.
«Они убитые...» — догадываюсь позднее всех.
Молча обходим землянки и вдруг, будто сговорившись, отворачиваем в сторону и бежим к знакомым кустам боярышника.
Здесь мы дома, но рвать ягоду расхотелось.
— А я думал, они спят...
— А я сразу увидел. Смотрю, все валяется: шинель, вещмешок. А карабин новенький...
Сенька с Витькой шепчутся, а у меня что-то случилось с горлом. Перед глазами кипенно-белый подворотничок сержанта, врезавшийся в шею. Он и мне сдавил горло.
В кустах боярышника — окопы, маленькие, одиночные, меньше метра глубиной. Обходим их.
— Только вырыли,— кивнул головой Сенька на рыжий суглинок.
Прошли к большому, развесистому кусту. Здесь всегда рвали особенно крупную ягоду. Куст почему-то похудел, стал прозрачным. Вон оно что: под ним подкова глубокой траншеи. Конец подковы уходит к оврагу. Траншея отличная. Костя спрыгнул на дно ее и скрылся с головой.
— Смотри,— донесся его голос, и над траншеей, в стороне, вынырнула винтовка.— Видал?
Мы подбежали. Винтовка не наша. Приклад у нее немного другой формы. Рукоятка затвора не торчит, как у нашей, а загнута, прицельная рамка и мушка тоже другие. Подхватываем с Сенькой эту диковинную винтовку и начинаем лихо щелкать затвором. Костя опять в траншее.
— Ух ты, немецкая! — рвет у меня из рук винтовку Сенька.
— Ищи патроны. Ищи! — кричу Косте.
— Нет патронов! — Костя вылез из траншеи у кромки оврага. В руках у него такая же винтовка.
— Давай поищем,— ноет Сенька.
Я понимаю его желание — пострелять из немецкой винтовки — и прыгаю в траншею. Но патронов нет.
Покружили вокруг кустов и идем к поселку. Убитых красноармейцев обходим стороной. Притихли. Замечаю тревожные взгляды ребят. Они смотрят, где лежат солдаты. Что же здесь случилось? Как они погибли? Наконец Сенька спрашивает:
— Неужели немцы были здесь?
— Ты что? — возражает Костя.— Не видишь, окопы наши!
— А винтовки?
— Принесли бойцы. Патронов нет, они и бросили их. Костя все знает. А вот знает ли он, что эти винтовки
домой не принесешь? Ишь закинул за спину и вышагивает. Сенька семенит рядом. Он держит свою винтовку в руках и без конца щелкает затвором. Доиграется, будет© то, что Кольке Маслову с бутылкой!
Все же догадались: винтовки спрятали в развалинах четырехэтажного дома, что близ завода.
— Теперь мы с оружием,— заговорщически сверкнул глазами Сенька.— А патроны раздобудем...
Но Костя так сердито посмотрел на него, что тот тут же умолк.
— Может, из этих винтовок тех красноармейцев... До самых блиндажей мы больше не говорили.
В ОВРАГЕ
С нами случилось то, чего больше всего боялись. Как это произошло, объяснить не могу. Когда бомбы стали рваться совсем близко от нашего блиндажа, через меня начали прыгать люди: так уже было однажды. Я знал, надо сидеть, но не выдержал. В проеме двери увидел цветной мамин сарафан, потом Сережкину темную курточку и тут же сиганул в грохочущий овраг.
Куда и как бежал, не помню, все затмило событие, которое разразилось через несколько минут. Свист бомб повалил меня, и я, как крот, стал закапываться в землю. Где-то рядом упал Сергей, впереди полыхнул красный сарафан, потом земля вдруг накренилась и, расколовшись, опрокинулась на меня. Нос, рот и уши забило удушливым смрадом...
Когда открыл глаза, то увидел, что надо мной стоит Степаныч. Он стучит о землю лопатой и, как в немом кино, открывает и закрывает рот. Рядом, припав на корточки, беззвучно хнычет Сергей. Он тянет Степаныча за руку в сторону, и до меня вдруг сквозь ватную тишину начинают прорываться его всхлипы.
— М-м-а-ма, м-м-а-а-ама гд-е-е?.. Теперь я уже слышу и слова Степаныча:
— Куда бежали? Куда?
Поднимаюсь. С меня осыпается песок. Волосы на голове забиты грязью. Это я обнаруживаю, когда дотрагиваюсь до них рукой. Головы, шеи и плеч не чувствую, будто с них содрали кожу. Поворачиваюсь, как волк, всем туловищем.
Передо мной целый вал свежего, почти речного мокрого песка. Когда падал, его здесь не было. Помню, повалился в ломкую траву, и ее корни мешали мне зарыться в землю...
И вдруг до меня доходит смысл слов Сергея и Степаныча: «Где мама?» Она была впереди... Вон там мелькнул ее сарафан, и нас накрыло. Но теперь там тоже свежий песок. Им засыпано все вокруг.
С ужасом смотрю на воронки. Их две, нет, три. Они по правому краю дна оврага, а мы бежали ближе к левому. Вот откуда этот песок: вал вывороченной земли от первой воронки лег здесь, а мама была дальше. Там должна быть канава. Мой мозг вдруг начинает работать, как машина. Срываюсь и, обогнув первую воронку, бегу к тому месту, где я видел мамин сарафан. Здесь тоже
повсюду мокрый песок, но уже из другой воронки. «Эта бомба небольшая,— с радостной надеждой определяю я.— Земли много, потому что грунт мягкий. Почти все осколки застряли в земле. Дальше, метрах в двадцати, такая же. Она тоже от бомбы не больше ста килограммов».
— Ну,— тормошит меня за плечо Степаныч,— соображай, соображай, где она бежала?
— Здесь была где-то канава. Ее надо найти. Вот там, кажется.
Степаныч настороженно замирает и смотрит почему-то не туда, куда я показываю. Он даже вытянул шею, словно пытается рассмотреть что-то. Потом срывается с места и, обежав воронку, ложится на вывороченный из нее песок, прижимаясь к нему ухом.
Я наконец нахожу канаву. Она наполовину засыпана.
— Здесь надо искать маму! — кричу я.— Здесь! Но Степаныч, прильнув к земле, грозит кулаком,
потом кричит и машет рукой, зовет нас с Сергеем к себе.
Я опять ничего не слышу. В ушах тягучий, будто через вагу, звон. Меня начинает тошнить, и я, обхватив руками живо г, сгибаюсь до самой земли...
Мимо пробегает тетя Маруся Глухова. В руках у нее лопата. Она что-то кричит, но слов ее я тоже не слышу. Бегут еще люди, и мне кажется, что все они прыгают через меня, распластанного на земле. Я вцепился руками в мокрый песок, а он плывет...
Мне уже легче, только прошел бы этот густой, тяг>-чий звон. В овраге быстро темнеет, я еле различаю людей. Они столпились по ту сторону воронки, куда нас звал Степаныч.
«Ведь они ищут маму!» — обжигает меня мысль, и я тут же вскакиваю. Хочу бежать, но ноги дрожат, не слушаются.
...Мама полулежит на самом гребне воронки. Ее за голову поддерживает тетя Маруся и платком вытирает лицо, шею, грудь. Сарафан у мамы разорван, и она одной рукой старается стянуть прореху на груди, а другой упирается в землю, пытаясь встать. Сергей помогает ей, но тетя Маруся отстраняет его:
— Пусть ветерком обдует, не трогайте ее.
Мама жива. Но что у нее с головой? Не волосы, а сплошной ком глины. Мама смотрит по сторонам. Кого-то ищет. Слежу за ее взглядом. Оказывается, здесь не одна мама. Чуть поодаль на боку лежит красноармеец.
Заглядываю сбоку. Ах, вот оно что: гимнастерка на спине у красноармейца изорвана, с налипшими комьями мокрой земли. Я знаю, что это такое, и отвожу глаза.
Люди хлопочут возле другого красноармейца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52