Теперь все стадо бесстрашно шло в воду.
Это было удивительное зрелище: только темные головы над водой да тусклый стальной блеск рогов — целый лес голов с прижатыми к спинам рогами. И тишина, даже слышен плеск рассекаемой воды. Пастухи перестали бить бичами и тоже замерли. Они, как изваяния, стояли на берегу, молча провожали глазами уплывающий скот. Думаю, и сама Волга не видывала такого.
Мы стояли над кручей до тех пор, пока первые темные точки не стали появляться километрах в четырех-пяти от нас на том берегу...
И вот теперь передо мною совсем другая река. Все будто смел огненный смерч. Все погибло? Нет, не все. Есть и живые. Они зарылись в землю и воюют, держатся по берегу реки. Раз немцы не идут дальше, значит, еще много живых. Только их не видно, они с головой зарылись в землю.
Тихо переворачиваюсь на живот, трогаю Сергея за плечо.
— Пошли! — вырывается сдавленный хрип из моего горла, и мы летим через пустырь.
Сергей легко обгоняет меня, а в моих глазах — горячие радужные круги, бедро пылает. Нога деревенеет, но я бегу и наконец падаю на кучу мусора, так и не добежав до развалин. Падаю и чувствую, что опоздал с этим падением. Надо мной уже завывают и по-поросячьи противно хрюкают мины. Это бьют с бугра, от немцев. Разгребаю мусор и ужом ползу к развалине. Там скрылся Сергей. Взрывы встряхивают воздух и засыпают меня землей. Удушливая вонь сгоревшего тола, отдающего огуречным рассолом. Ползу. Ничего, сейчас и по тем, кто бьет сюда, шарахнут из-за Волги. Ни-че-е-го...
БАБКА УСТЯ
И это было только вчера? А сегодня?
Сегодня стряслось страшное. Что теперь будет со всеми? Нас хоть и немного здесь осталось, но ведь мы еще живы! Как же они нас бросили? Как? Только вопросы, и нет на них ответов.
Чувствую, как к самому горлу подступили и ползут выше, к глазам, слезы. Сейчас заплачу. Меня доконало вот это: «Как они могли!» Если бы здесь воевали отец и брат Виктор, они бы не допустили такого. Слышите, не допустили! А теперь что? Они там вместе со всеми, а мы здесь.
Я изо всех сил держусь, не хочу, чтобы мои слезы видели Сергей и Витька, но мне так обидно, так плохо, что хочется зареветь, закричать на весь мир. Из меня рвутся эти два слова: «Как могли?», «Как могли?», «Как...»
Зря тогда мы с Витькой не убежали с тем парнем-рыбаком, который ушел с рабочим батальоном. Зря!
А ведь хотели. Но нас остановили. А как же больная ма ма и Серега? Как все, кто здесь? И дядя Миша Горюно нам наказывал: «Вы остаетесь старшими в доме».
В каком доме? Домов-то давно нет. Ничего нет! И где дядя Миша сам? Почему он допустил этого хиляка немца сюда. Почему?
Удержался, не заплакал. Но во мне что-то сгорело в эти минуты. Я перестал верить в людей, перестал верить и в слова и в дела взрослых.
Так я думал, и тогда меня никто бы не смог переубедить. Мне казалось, что я знаю о людях и о жизни все до дна, знаю, потому что заглянул в бездну.
Но знает не тот, кто много видит, а тот, кто много думает. Это мне еще предстояло понять.
День тянется долго. Еще нет и двенадцати, а кажется, уже прошла вечность. Из блиндажа не выходим. Боимся. Только для бабки Усти вроде бы ничего не произошло: перетряхнула постель, подмела пол и сейчас не спеша пошлепала по ступенькам выбрасывать мусор. Глядя ей вслед, вдруг оживают и наши мамы.
— А ну, заголяйтесь,— неестественно бодро говорит тетя Нюра.— Будем перевязки делать.— С тебя, Андрей, начнем? Ты вроде похрабрее будешь...
Делая перевязку, Витькина мама говорит моей:
— Вчера как сумасшедшие скакали, вот и сегодня рана опять открылась.— Она умолкает, потом что-то шепчет. Я, сцепив зубы, терплю.— Это хорошо, что открылась,— уже для меня повторяет она.— Сейчас прочистим, и все как рукой снимет...
Так она говорит всякий раз, когда перевязывает нас. Но что-то ее таинственная «рука» плохо помогает. У Витьки так совсем не заживает. Но он виноват сам: залезает под бинт грязными пальцами.
В блиндаже запахло водкой. Тетя Нюра уже не льет ее так щедро, как в день нашего ранения. Да и водку перелили из бутылки в пузырек. Тетя Нюра только начинает смачивать марлевую салфетку, а мое бедро уже пылает огнем.
— Я осторожно, я чуть-чуть,— приговаривает она,— потерпи, ты же мужик.
Но у «мужика» из глаз сами собою льются слезы. Кричу, рану разрывает раскаленными клещами. Мама прижимает мои руки к нарам, а они рвутся к бедру.
С Витькой та же история. Он кричит еще свирепее меня.
Когда начинается экзекуция перевязки и если в это время не стреляют, Сергею разрешается выходить из блиндажа. Если же стреляют, он забивается в дальний угол нар и накрывает голову тряпьем. Его трясет от нашего крика. Это у него после контузии.
Сейчас не стреляют, и он сидит у входа в блиндаж, свесив ноги на порожки. Мне видны только его коричневые ботинки с ободранными носами. Раньше за эти сбитые носы у совсем новых ботинок ему бы досталось от мамы, а теперь до этого никому нет дела.
Блаженно лежу на спине. Раненое бедро как бы догорает, и мне кажется, что те угли, которые меня жгли, постепенно рассыпаются в теплую золу. Благодать...
В блиндаже сыро, пахнет плесенью. По ночам начинаем мерзнуть.
— Холод пролезает к нам через землю,— объясняет всем Сергей.— Видишь, по утрам мороз уже,— показывает он на побелевшую дверь блиндажа.
— Это не мороз,— говорю я,— а роса, морозам еще рано.
— Тогда изморозь,— упирается брат,— дверь холодная, я пробовал. И зори холодные.
Я и сам знаю, что вслед за холодными, седыми росами и густыми туманами приходят и первые заморозки. Что тогда? Вчера слышал, как наши мамы шептались — собираются сложить в блиндаже печку.
— А то сгинем,— горько вздохнула моя мама.
...Витька перестал кричать. Всхлипывая, он перевалился на бок и отдувается. Я продолжаю смотреть в проем раскрытой двери. Покачиваются Серегины ботинки с облупленными носами, виден кусок закатного неба. Оно уже почти чисто, дымов над городом мало, гореть нечему. Только высокие столбы рыжей и черной пыли постоянно вздымаются на развалинах и пожарищах. Гремят взрывы. Проходит время, и столбы рассыпаются, но тут же дыбятся в небо новые.
Смотрю на квадрат голубого осеннего неба. Ему нет дела, что творится на земле, что стряслось с нами здесь, у выгнувшегося дугой берега Волги. Почему я раньше не замечал ни синего неба, ни седых, как изморозь, осенних рос, ни закатов? Почему никогда так не думал, как сейчас? Неужели потому, что осень сорок второго может для меня стать последней, как она была последней для тех, кто еще вчера жил и вот так же, как мы, дрожал, суетился, куда-то рвался и не ведал, что его ждет сегодня.
Я никогда так не думал и не знал, что человек может сразу рассуждать и о жизни, и о смерти, и о себе, и о всех людях на земле. Не знал, что это все так близко друг от друга, все рядом, все сцепилось.
Сергей спустился в блиндаж. Как все быстро меняется: до нашего ранения его считали мальцом, мама чуть не на привязи держала подле себя, а сейчас, когда нас укладывают на нары, он старший мужчина в блиндаже, и все заботы на нем. Ему надо достать сухих дров, наковырять на пепелищах углей, сбегать за водой, побывать у соседей в блиндаже: узнать новости.
Когда Сергей собирается уходить, мама говорит все те же слова, что говорила и нам:
— Смотри, осторожно. Начнут стрелять, возвращайся.
Так было еще вчера, а сегодня мы все затаились и црса не кажем из блиндажа. Самая смелая из нас бабка Устя. Вот она еще раз стряхнула землю с постелей на нарах, сложила нашу одежду и пошла к выходу.
— В разведку, бабушка? — спрашивает Сергей.
— В разведку, милый,— невесело отшучивается она.
— Я с тобой!
— Сиди! — останавливает его окрик мамы, и брат, недовольно ворча, возвращается на нары.
В блиндаже опять повисает гнетущая, тягучая тишина, будто мы только что кого-то похоронили.
— Ну что там? — нетерпеливо спрашивает наша мама, когда бабка появляется в блиндаже.
— Шныряют по поселку пруссаки,— отвечает бабка Устя и тяжело вздыхает! - О-хо-хо, о-о-хо-хо, грехи наши. Что деится, что деится... И сказано в святом писании: живые будут завидовать мертвым. Господь бог за все прегрешения наши...
— Замолчите, мама, со своим богом,— недобро кричит на нее тетя Нюра.— Если б он был, ваш бог, то не допустил бы такого. Хватит! Надоело!
Бабка бормочет что-то про себя, уходит в свой угол блиндажа, и оттуда еще долго слышится: «Что деится, что деится, люди ако звери, о-хо-хо, о-о-хо-хо...»
«Все люди, все человеки»,— говорил мудрый Степа-ныч. Как-то ему теперь там лежится в ящике из-под снарядов «катюши»? А то, что мы положили его в воду, ничего: Степаныч — волгарь. Ему-то теперь все равно, а нам? И где его невестка тетя Маруся? Она же с нами собиралась уходить от войны, собиралась поглядеть на дрожки. Приходила еще днем и обещала заглянуть к вечеру.
Надо же! Оказывается, и это происходило только вчера, в той, в другой жизни, когда здесь были наши.
Выглядела тетя Маруся Глухова плохо, какая-то черная, еще больше исхудавшая, с обвислой кожей на щеках и ввалившимися, горячими глазами. Глядя на нее, мама сокрушенно сказала:
— Краше в гроб кладут. С тобою что, Мария?
— Вот тут что-то давит,— и она прижала кулаки к плоской груди,— прямо камень...
Тете Марусе положили в миску немного пшенной каши, но она не дотронулась — то ли стеснялась съесть нашу порцию, то ли ей действительно не хотелось есть. Она рассказала нам, что не видела ни одного красноармейца в поселке и это, наверное, не к добру. А мы ее все начали успокаивать, особенно усердствовала тетя Нюра Горюнова.
— Они все к железной дороге подались, немца аж под самой бугор турнули...
— Может, и турнули...— неуверенно повторила тетя Маруся и умолкла.
Разговор шел лениво, с затяжными паузами. Так говорят люди о давно сказанном и надоевшем.
— А вот наши,— и мама кивнула в сторону нар, где мы лежали,— собираются уходить.
— Куда? — равнодушно спросила тетя Маруся.
— Из поселка,— ответил я.
— А-а-а,— протянула она и, помолчав, натянуто улыбнулась: — А в какую сторону?
— Хотят по берегу, в сторону Бекетовки,— ответила за меня мама.— Вон сегодня и телегу уже нашли. Теперь осталось погрузиться и ехать...
При этих словах тетя Мария вдруг оживилась.
— А может, и вправду туда пробиваться? В Беке-товке, говорят, есть и переправа через Волгу. Чё ж дожидаться смерти? — И она начала нас расспрашивать, что за дрожки и где мы их нашли. Теперь в разговоре участвовали все, кроме бабки Усти. Она сидела в своем закутке на нарах и в полной темноте вязала чулок. Скудный свет от коптилки, сделанной из сплющенной снарядной гильзы, не доходил до нее, и меня всегда поражало, как она могла вязать вслепую.
Тетя Маруся согласилась, что лучше дрожки делат на двух колесах, но все это надо решить там, на месте Уходя от нас, она сказала:
— Я все сама посмотрю. А завтра можно и в до рогу...
Тетя Маруся ушла, а мы, мальчишки, еще долго шептались, все обсуждали и рядили, как сделаем двуколку и как будем уходить из поселка. Тетя Маруся такой союзник, что взрослые теперь не будут смеяться над нашей затеей. Вон моя мама даже сказала, что можно сшить шлеи из мешковины. Легче будет тащить дрожки.
Сидели на нарах и шептались, как нам делать двуколку — с ящиком или без него. Витька говорил, что с ящиком лучше.
— И детям будет удобнее,— поддержал его Сергей.— Вон Катька Бухтиярова, она такая, что ее без ящика привязывать надо. А Люся Четверикова? — Мы уже сказали и тете Паше Бухтияровой и маминой сестре тете Наде Четвериковой, а у нее двое маленьких ребятишек Вла-дик-то может еще и сам идти, ему уже пять, а вот Люсю, как и Катьку, надо везти, им еще и двух нет.
Шепчемся, а сами прислушиваемся к усиливающейся канонаде. По улице палили сразу и наши и немцы. В тяжелое уханье снарядов и противное фырканье летящих мин врывался заполошный треск пулеметных и автоматных очередей, одиночных винтовочных выстрелов. Такой стрельбы мы еще не слышали. Она доносилась уже не из-за полотна железной дороги, а откуда-то совсем рядом. Теперь понятно, почему до сих пор не появилась тетя Маруся.
Канонада грохотала все ближе, и решительность наших мам — «уходить!»,— которой мы так долго добивались, таяла.
А тут еще подлила масла в огонь бабка Устя. Молчала, молчала, даже с каким-то любопытством следила за нашими хлопотами, как смотрят взрослые на безобидные шалости детей, а когда мама стачала две отличные шлеи и Витька, достав из-под нар отцовский ящик с инструментами, сказал, что завтра идет с ним в овраг, она вдруг вышла из своего закутка.
— Вы зачем детей сбиваете с толку? — закричала бабка на наших мам, и я сразу узнал Ту властную и сердитую бабку Устю, от зычного голоса которой у Витьки всегда голова втягивалась в плечи.— Зачем? Их и так не удержишь...
— А чего же мы здесь высидим,— возразила тетя Нюра. Но бабка Устя, словно задохнувшись, прикрикнула на нее:
— Своего ума нет, хоть у людей спросила бы. Куда пойдешь, куда детей потащишь? Посмотрите, что деится. Уже никого в поселке нет, отбегались...
— Но и сидеть тоже,'— робко отозвалась мама,— смерти ждать...
Но и ее бабка Устя сердито окоротила:
— Ты, Лукерья, вольна своими детьми распоряжаться, а нас не сбивай. Не сбивай! Слышишь!
И все поняли, что в блиндаже последнее слово за бабкой Устей. Наши мамы могут говорить, предлагать, даже спорить, но решать будет она. Прожили у Горюно-вых почти месяц и до сих пор не знали этого только потому, что бабка Устя ни во что не вмешивалась, она была сама по себе, а мы — сами по себе. А теперь коснулось, как нам жить дальше, и она отстранила всех.
— Раскомандовалась, как Чапаев. Мы тоже не пешки,— буркнул я.
— Замолчи! — Мать дернула меня за рукав. Но меня взяло такое зло, что я соскочил с нар.
— А мы все равно уйдем. Уйдем! — крикнул я.
— А ну марш на место, сверчок! — гаркнула бабка Устя.
Сбросив сандалии, я покорно полез в угол нар, где была наша постель. За мною подались Витька и Серега
Стрельба не прекращалась. И на нары заползал сухой перестук крупнокалиберного пулемета. Он бил монотонно, как автомат, который то включат, то выключат:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52