Неужели придет время, когда люди смогут наесться вволю и не думать, что есть завтра? Неужели можно будет работать не от зари до зари и иметь еще в каждое воскресенье выходной день? Даже смешно подумать! Главное, не приходили бы с фронта похоронки да нашлись бы те, от которых сейчас ни писем, ни извещений о смерти, как от моих отца и брата. Только бы скорее!.. Только бы скорей!.. А мы ничего, потерпим, мы выдюжим. Вот кончится война, а мы и тогда останемся такими. Нам только вволю наесться бы хлеба, даже не хлеба, а хотя бы картошки, но наесться так, чтобы не думать о еде сразу, когда просыпаешься, не думать о ней днем и вечером, когда закрываешь глаза и не можешь заснуть.
И еще одно. Самое главное. Только бы отец объявился да брат весть подал, а там, как говорит моя мать, мы бы и горюшко покатили, То, что нет квартиры и нам в зиму негде жить, так эта печаль не у одних нас. Да и до зимы еще ой как далеко!
Такие мысли часто одолевали меня в то жаркое лето сорок третьего, когда мы только-только перевалили половину войны. Если бы нам кто сказал тогда, что прошла только половина, мы не поверили бы. Поверить было никак невозможно. Люди не могли пережить еще столько, сколько они уже пережили. Не могли, у них не хватило бы сил.
Трактор рокотал тяжело, точно ему не хватало дыхания. Перед поворотом был небольшой подъем из той самой лощины, где подорвался на мине Васька. Там недалеко от дороги и до сих пор стоит заднее колесо его трактора со скрюченными спицами и сорванными шпорами. Через несколько дней после похорон Васьки мы с Мартынком отбуксировали его трактор на стан, а это изуродованное колесо так и осталось лежать здесь.
Недели через две, уже после того, как зазеленел ячмень, который сеял Васька, мы подняли это колесо и написали на нем: «Здесь погиб тракторист-комсомолец Василий Попов. 23 июня 1926 г.— 29 мая 1943 г.». Вырубили из железа большую пятиконечную звезду и приварили ее к колесу. Вот только не нашли краски покрасить звезду. Мы и надпись-то сделали нигролом. Бригадир обещал привезти краски из МТС, и тогда мы напишем другие, высокие слова. Я их уже придумал. Мы напишем, что на этом месте после войны будет сооружен памятник комсомольцу-трактористу, отдавшему свою светлую жизнь за свободу, счастье и независимость нашей Родины.
Слова мы напишем и памятник поставим, а вот Васьки Попова уже не будет никогда. И тетке Домне ничто не вернет сына. Только лишние слезы. На днях мы опять видели эти слезы. Влетел на своем велосипеде на стан бригадир. Лицо бледное, руки дрожат. Хотел закричать и не смог, только с каким-то простуженным хлипом раскрывал и закрывал старчески перекошенный рот. Потом поднял руку и, указав в сторону ячменного поля, прохрипел:
— Что вы натворили, разбойники, что натворили?!
Все не на шутку перепугались. Таким видели Василия Афанасьевича только раз, в день смерти Васьки. И я сразу понял, сорвался с места и кинулся в поле, к нашему колесу-памятнику. Рядом со мной бежал Шурка. Он испуганно шептал:
— Не надо было ставить это колесо, не надо было писать. Я знал, я боялся...
— Не ной! — крикнул я, но сам думал о том же и ругал себя последними словами: мы поняли, что там что-то произошло. Но что? И бежали как угорелые.
...Тетка Домна потерянно сидела на траве. Рядом стояли женщины, тихо переговаривались. По всему было видно, что буря только что прошла. Женщины бросали короткие взгляды на безмолвную тетку Домну и ждали. Л она сидела отрешенная, такая убитая горем и несчастная, что я весь похолодел. По тому, как безвольно были опущены ее руки, скорбно согнута спина, можно было догадаться, что у нее уже не осталось сил ни кричать, пи говорить, ни двигаться. Она лишь тяжело вздрагивала, "как это бывает с детьми, которые долго плакали и теперь никак по могут успокоиться.
Женщины встретили нас недобро. Злая на язык тетка Мария даже прикрикнула:
— Зачем же казнить человека! Бессердечные...— Ненавистно посмотрела на колесо трактора и сердито повернулась к нам спиной.
Тетка Домна слышала эти слова. Она словно проснулась, тяжело поднялась на одно колено, потом, покачиваясь, встала на ноги. Когда мы со Славкой подбежали к ней, она отстраняюще провела рукой:
— Сама дойду...— постояла, сделала несколько нетвердых шагов к колесу и стала гладить уже взявшийся ржавчиной металл.— Вы, ребята, не убирайте его. Пусть стоит...
Хотела еще что-то сказать, но не смогла, только беззвучно шевелила губами, превозмогая новый приступ отчаяния. Так и пошла от нас. Вслед пошли женщины. Они заговорили негромко, но все сразу.
Мы смотрели вслед подавленно, растерянно, не зная — убирать колесо или оставить, как сказала мать Васьки. Решили оставить все до вечера. Она уже больше сегодня сюда не вернется, а за ужином на общем бригадном совете порешим, как быть. Но еще днем к моему трактору подъехал на велосипеде Василий Афанасьевич.
— Вы эту штуку,— и он кивнул в сторону тракторного колеса,— не троньте. Домне Ивановне дал слово. Просила очень.— Постоял, поскреб своими негнущимися пальцами пепельную голову и добавил: — А памятник ваш — лишние слезы. Не надо было затевать. Но так уж неладно вышло... Уйти бы ей отсюда, чтоб не бередить сердце постоянно... Да разве от жизни уйдешь?..
А у Домны Ивановны еще двое малых детей, их на ноги ставить надо...
Я сижу на второй жатке и сбоку смотрю на тетку Домну. Лица не видно. Только щелка в платке для глаз. Ей ведь еще нет и сорока, а она уже старуха. Хотя и пережили мы нелегкую голодную зиму, а еще весной она была здоровой, крепкой женщиной. И вот что сделала с ней смерть мужа и сына. Только сила да злость до работы у Домны Ивановны не старушечьи. Если просижу еще круг без отдыха, то не выдержу, упаду, а она взмахивает и взмахивает перед собою вилами. Ровно, валок к валку, стелет за лобогрейкой скошенный ячмень.
Вера повернулась и одарила такой обжигающей улыбкой, что мне захотелось соскочить и бежать к трактору. Если бы не Домна Ивановна, я бы, наверно, так и сделал. Сколько же стоит улыбка человека! Вроде бы и жара не такой сумасшедшей стала. Сегодняшний день складывался хорошо, настолько хорошо, что мне следовало поостеречься, как бы он не окончился плохо. Уж я себя знаю. Стоит чуть-чуть больше меры чему-то порадоваться, как обязательно накличу беду. Мать всегда так и говорит: «Ой, что-то ты не к добру развеселился, плакать бы не пришлось». Так оно и выходило.
Но об этом я вспомнил только тогда, когда увидел, что прямо через поле мчит на велосипеде к моему трактору Василий Афанасьевич. За ним во всю прыть бежит удивительно знакомый мне паренек.
Во мне все похолодело: я узнал своего брата Сергея. Что-то случилось, и, видно, страшное, иначе бы бригадир не шпарил вот так напрямик, через посев. Руки у меня стали как свинец, все поплыло, и я словно стал отлетать от всего, что было рядом со мною: от Домны Ивановны, Веры, лобогрейки, трактора...
Сейчас Сергей крикнет такое, что уже не вернешь назад, свершится непоправимое. Пусть он бежит дольше и отдалит беду, пусть помолчит!.. Вера уже остановила трактор и поднялась с сиденья. Сошла на землю и Домна Ивановна, а я словно прирос, боюсь пошевелиться. Вот встану, увидит меня Сергей, крикнет —и померкнет день...
Сергей увидел меня, подпрыгнул, резко взмахнул рукой: «Отец, отец!..»
Он выкрикивал эти слова так, что у меня не оставалось сомнений — Сергей с доброй вестью, и я рванулся навстречу ему.
— Отец заезжал... Я видел его, я видел!..— теперь уже задыхаясь, вопил брат.
— Он жив, ты видел?..— тряс я его за плечи. Сергей полыхнул бездонными счастливыми глазами.
— Видел, у него усы...
— Ой, какой же ты глупый, Сережка! За два года все забыл. У нашего отца всегда были усы.
— Нет, у него теперь настоящие, вот такие! — И брат смешно приложил палец к верхней губе.— Как у Чапаева.
Рядом Василий Афанасьевич. Лицо доброе, с хитрой ухмылкой.
— Вот видишь, Андрюха, живой! Говорил ведь: живой— значит, живой. Ты его еще п повидать сможешь. Садись на мой велосипед и кати па Красноармейск. Их эшелон через станцию Сарепта будет проходить, может, и увидишь. На, держи.— И он весело толкнул мне свой велосипед.
— Да расскажи ты, откуда и куда он едет,— взмолился я.— Где вы его видели?
— Папа из госпиталя,— заспешил Сергей.— Он искал нас целый день в городе. И только приехал — и сразу уезжать...
— А где он сейчас?
— Не пори горячку,— прикрикнул Василий Афанасьевич.— Гони на Красноармейск. Тебе там его и надо ловить.
У Василия Афанасьевича добрый велосипед — довоенный, пензенского завода. На таком можно хоть на край света. Бригадир никогда никому не давал эту «машину» (так уважительно он называл свой велосипед), а теперь вот расщедрился. Понимал, что для меня эта весть об отце. Уже вдогонку крикнул:
— Не напугай отца! Заскочи на стан, умойся и переоденься.
— Не-е...— махнул я рукой и с такой силой налег на педали, что «машина» бригадира сначала застонала, а потом зазвенела. Перед глазами задрожало горячее марево, и я, почти не касаясь седла, навис над рулем велосипеда.
...Только летит навстречу дорога да весело дрожит зыбкий горизонт впереди. Ощущение такое, словно парю над землей. Хотелось кричать на всю округу: «Люди, дорогие человеки! Мой отец жив! Вы понимаете, жив!»
Все в этом мире хорошо: и это оплавившееся от зноя небо, и эта пыльная дорога, и наше светло-серое поле скошенного ячменя, и то, что я птицей лечу к отцу, которого мы почти потеряли...
Такое может понять только тот, кто сам ждал и передумал всякое, кто ждал и боялся признаться себе: чем дольше он ждет, тем меньше надежд, кто разрывал сердце между двумя страхами — стремился хоть что-то разузнать о родном человеке и боялся услышать худую весть, потому что тогда померкнет солнце, не будет кого ждать и на что надеяться.
Нет, пока не заблудилось наше чупровское счастье. Я верю в добрую звезду нашей семьи. Раз объявился отец — значит, отыщется и брат. Домна Ивановна говорит моей матери: «Счастливая ты, Лукерья! Если есть кого ждать, то дождешься... А если нет в живых, то криком кричи — не дозовешься».
Говорит она с такой тоской и неподсудной людям завистью, что переворачивается все внутри.
...Выскочил к железнодорожному переезду. До станции оставалось не больше двух километров. Дорога шла через поселок. Свернул прямо на железнодорожные пути. Теперь если и пойдет эшелон, то увижу отца или он меня. Если, конечно, будет смотреть из вагона в мою сторону, если узнает меня, а я его, если поезд будет идти медленно, если он вообще не прошел, если...
Сколько этих «если»?! Как же все в жизни запутанно и непрочно! Бьются как рыба об лед два человека, надрывают сердца, а может случиться так, что проскочат мимо друг друга и будут потом казнить себя всю жизнь за то, что были рядом и не повидались, не сказали друг другу нужных слов, не прижались, не помолчали несколько минуток вместе. Время такое, что может случиться всякое.
Я уже не ехал, я шел с велосипедом в руках, огибая вагоны, спотыкаясь, через рельсы и шпалы и думал только об одном: «Скорее бы добраться до станции! Скорее бы!..»
Во рту так пересохло, что не ворочается язык. Остановил солдат железнодорожной охраны и спросил, куда иду. Молча кивнул в сторону станции.
— Порядка не знаешь, по путям шляешься. Наверно, он принял меня за железнодорожника.
У этого спрашивать про эшелон отца бесполезно, нужно у сцепщиков, составителей или ремонтных рабочих. И тут же решаю: раз часовой принял меня за железнодорожника— буду говорить, что работаю па соседней станции Бекетовка. Все станции в городе разбомблены в пух и прах, а эта чудом уцелела. Скажу: ремонтирую паровозы. Правда, депо на станции нет, но ремонтные бригады имеются. Мои перепачканные в саже и масле штаны и рубаха тоже что-то значат. Когда проходил мимо часового, он даже посторонился.
Я уже был почти у здания станции — одноэтажной и еще, видно, дореволюционной кирпичной постройки, но, кроме изнывающих от жары одиноких часовых, так никого и не встреч ил. Где-то за станцией, па подъездных путях, лениво громыхали вагоны да посвистывал маневровый паровозик. По людей не видно и там. Потоптался на ме^те, еще раз огляделся и направился через рельсы к зданию станции Волоча за собою велосипед, я уже дважды поднырнул под вагонами и собирался поднырнуть еще под один эшелон, как меня вдруг ухватил за руку невесть откуда появившийся человек. Я волчком крутанулся и вырвался, но велосипед упал. Человек подхватил его с земли и ловким рывком перебросил за спину. Тут же попытался поймать меня. Я отскочил в надежде, что он погонится за мной, и тогда можно будет выручить велосипед. Но он не побежал, а, схватив велосипед, прокричал:
— Опять воровать, теперь уже на велосипеде. Я тебе покажу!..
— Чего? — опешил я.— Ты что, дядя?..
— Я те покажу «дядя», я те покажу, бандитская твоя рожа, ты у меня поворуешь!..— И, выхватив дрожащей рукой из кармана свисток, начал ошалело свистеть.
Кажется, дело табак, я влип в какую-то дурную историю. По-хорошему надо давать стрекача. Но как быть с бригадирским велосипедом? Ведь не бросишь же его! Л что, если кинуться и вырвать?! Передо мной стоял тщедушный старенький человек в замасленной железнодорожной форме. Он был ниже меня ростом, да и слабее. Наверное, он разгадал мое намерение, быстро отскочил с велосипедом на несколько шагов ч с еще большим отчаянием стал дуть в милицейский свисток. Когда я пошел на него, он как-то растерянно и устало вынул свисток изо рта, немного посторонился, точно уступал мне дорогу.
Охота отнимать велосипед пропала. Просить, чтобы сам отдал, было противно, и я сказал:
— Вот так бы давно. Все равно никто не придет. Идем в комендатуру.
— Ничего, потерпи, сейчас явится охрана, сведу тебя под конвоем.
На призывные свистки железнодорожника, конечно, никто и не думал идти.
— Ладно, идем,— миролюбиво согласился наконец железнодорожник и полез под вагон.
Сейчас, когда он был под вагоном, мне ничего не стоило выдернуть у него из рук велосипед, сесть и спокойно уехать. Но как же тогда разыскать эшелон отца?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52