..
Шли через большое, утонувшее в садах село. Дома все больше новые, добротные, обложенные белым силикатным кирпичом под шиферными и железными крышами. Дворы просторные, с садами, огородами, хлевами и сараями, полными скота и птицы. Было то вечернее время, когда вся домашняя живность возвращается с пастбищ. Ворота н калитки во дворах открыты, и улицы оглашаются ревом коров, блеянием овец и коз, резкими голосами хозяек и плаксивыми и радостными криками детей, гоняющихся по улицам за норовистыми телятами и шальными овцами и свиньями.
И опять чем-то далеким, полузабытым пахнуло на меня. Хотелось слушать и слушать эту бестолковую разноголосицу отошедшего дня, вернувшего светлую радость юности.
В этот вечер я узнал о Гришиной жизни и рассказал ему о своей. Разная она у него была и нелегкая.
— Может быть, только сейчас чуть-чуть поослабло,— говорил он.— Игорь вернулся из армии — стал зарабатывать, да и Сашка с Вовкой летом подрабатывают, а то ведь на одну мою зарплату райкомовскую жили. Мария все с ними возилась. Ни бабки, ни деда в доме. Ни у нее родителей, ни у меня — война всех подмела. Только на себя надежда, да я еще и работник таковский. Десятый класс заочно кончил. Это, наверное, еще при тебе?— И, не ожидая ответа, продолжал: — У тебя отец тогда вернулся, и ты в институт мог пойти, а меня прикрыть было некому. Да и не один я уже был — ждали старшего, Алешку. Какая уж тут учеба! И все-таки мне удалось два года поучиться в очном. Когда я стал выбиваться из комсомольского возраста, райком послал меня в областную партийную школу. Стипендия там приличная,— он вздохнул,— а жить нам на две семьи было туго. Окончил эту школу, но работать послали в другой район. Прошел я все должности, какие есть в райкоме. Лет пятнадцать путешествовал с должности на должность, от одних выборов до других. Мотали меня по разным районам области: и на Дону был, и в Заволжье целину осваивал. Другой бы походил в партийных работниках срок, да и подался на основную свою работу: один в агрономы, второй в зоотехники, третий в инженеры. А я всю жизнь на этой общественной — выборной. И вроде бы у меня теперь и специальность такая.
...Стал я прибиваться к городу. Дети поднялись, их учить делу нужно, да и о себе мысль держу. Вроде и стыдно к сорока годам в институт подаваться, а другого выхода не вижу. Надо и мне на старости лет профессией обзаводиться. Мария ругается. И так вечерами дома не бываешь с этими вечными собраниями и заседаниями, а тут еще один хомут на шею. Но не отступился. Конечно, тяжело в мои годы с книжками-тетрадками возжаться, да когда в моей жизни легко было? И записался я, брат, на шесть лет студентом.
Это сказать легко — шесть лет, а они у меня, кажется, полжизни отхватили. Ни в один отпуск не ходил, все выходные и свободные вечера тоже там... Нет, учиться надо вовремя, а не тогда, когда у тебя семеро по лавкам. Домучил я этот институт и как получил диплом агронома, так сразу стал проситься на работу по специальности. Да разве сразу с нашей работы уйдешь? Пришлось еще почти два года в райкоме работать.
А с прошлого года в этом совхозе. Пошел сначала управляющим отделением, а с нового года и директорство принял. Мой предшественник на выдвижение в об-лать пошел. Парень он молодой, толковый. Тридцати нет, а диссертацию защищает. Гриша восхищенными глазами поглядел на меня, будто говоря: «Вот теперь какие на селе у нас работают!»
Все это Гриша рассказывал в несколько приемов, надолго отвлекаясь, расспрашивая меня и опять возвращаясь к своей жизни. Слушая сто, я понемногу привыкал к сегодняшнему степенному и рассудительному Грише, а тот молодой, порывистый, вихрастый паренек, умевший ловко скакать на одной ноге и сворачивать правой рукой цигарку, уходил от меня все дальше и дальше. Сегодняшний Гриша был рядом. Я всматривался в его широкое, скуластое лицо, обожженное солнцем и ветром, оглядывал крепкую, приземистую, но уже располневшую фигуру мужчины средних лет, отца четверых «сынов-орлов», и никак не мог соединить этого реального человека с тем, какого я когда-то знал.
Мы говорили о разном. То вспоминали нашу тракторную бригаду, то возвращались к жизни в Гавриловке, и он рассказывал мне подробности своей подпольной работы, то вдруг говорили о делах в его совхозе и вообще о сельском хозяйстве.
Ребята уже давно поднялись из-за стола и сейчас возились тут же во дворе у мотоцикла. Рослые, крепкие, с выгоревшими на солнце цвета пшеничной соломы волосами и бронзовыми лицами, Завгородневы действительно были «парнями-орлами». Даже самый младший, крепыш Вовка, уже обогнал ростом отца. А Игорь и Сашка были настоящими мужчинами, они брили бороды и курили сигареты. Я любовался ими, когда они сидели за столом и расправлялись с жареным гусем. Каждый положил себе па тарелку по такому куску, что мои дети опасливо переглянулись. Младший Завгороднев положил и Андрею такой же кусок гуся, и сын мой растерянно покраснел, но тот его ободрил:
— Справишься. Только картошку не ешь.
И так было приятно смотреть на эту веселую ораву парней за ужином, что я доброй завистью позавидовал Грише.
Андрей словно ступил в другую страну. Он шагнул из детства в страну взрослых и изо всех сил старался быть таким, как все. Он не суетился, был сдержан, умел слушать других — просто не наш Андрей, да и только! Ребята Гриши приняли его как равного, и вот теперь он им что-то рассказывает. Прислушиваюсь. Речь идет о мотоцикле. Андрей демонстрирует свои познания. «Откуда они у него?» — удивляюсь я. Оказывается, у брата Игоря Первушина есть «Ява», и Андрей знает мотоцикл «как свои пять».
Узнаю об этом только сейчас. Становится как-то не по себе. Да знаем ли мы своих детей? Если честно признаться, то такого серьезного, делового и повзрослевшего сына я не знаю. Вот тебе и мальчишки! Они и вырастут у нас на глазах, а мы все будем считать их несмышленышами.
Уже поднялась из-за стола хозяйка и стала собирать и уносить на кухню посуду, а мы все сидели и без умолку говорили, перескакивая с одной темы на другую, недоговаривая, обрывая па полуслове разговор неожиданно пришедшими на память случаями из той нашей давней жизни, когда и виделось не так, и думалось по-другому. Как говорил Гриша, «перевспоминали» всех, кто работал в бригаде, в колхозе, в районе. Он тоже о многих ничего не знал. Слышал, что Славка Воловик как ушел в сорок пятом в армию, так и остался там. А где он сейчас, неизвестно. А Шурка Быкодеров сейчас на тракторном заводе в больших начальниках ходит.
О Василии Афанасьевиче Гриша сказал, что он умер «где-то после войны».
— Помнишь,— повернул он ко мне вдруг закаменевшее лицо,— все хватался за свою поясницу и скрипел зубами: «Ломит нещадно...»
— Помню...
— А Николай Иванович, Дед наш, коротал еще долго. Последний раз его видел не то в пятьдесят седьмом, не то в пятьдесят восьмом. Я тогда работал секретарем райкома при МТС. Так вот, заехал я к нему, а он перед домом на лавочке в валенках... Летом это было. Сухой и старый, как земля...
— А мой дед Лазарь Иванович тоже до пятьдесят восьмого дожил. Могучий старик был. До ста двух лет не дотянул...
Гриша потянулся к графинчику, налил вино в рюмки и, чуть оторвав свою от стола, кивнул:
— Давай за их память. Добрые старики были,..
— И за Ваську Попова.
— И за Ваську,— грустно добавил он.
Посидели, помолчали и от воспоминаний перешли к дням сегодняшним. Я смотрел на его руки. Сейчас он положил их обе рядом на стол перед собою, и я заметил, что правая, здоровая рука намного больше, а левая как будто чуть усохла. Видно, заметив мой взгляд, он сдернул их со стола.
— Нужно делать дело,— горячо бросил он и поспешно начал рассказывать, как в его совхозе в этом году на бросовой луговине между двумя оврагами старухи и старики пенсионеры вырастили лук. Да такой, что хозяйство получило двадцать тысяч чистой прибыли.
— А сейчас,— загорелись у него глаза,— я для этих своих дорогих стариков и старушек закладываю парники. И совхоз с февраля начнет торговать овощами...
Гриша даже вскочил из-за стола и хотел сейчас же повести меня на ту бросовую луговину, от какой «ни выпаса, ни сена» не было, а вот теперь они там «такое дело завернули».
Я смотрел на распалившегося, увлеченного своим делом человека. Предо мною был одержимый и решительный Завгороднев, и я стал угадывать в этом немолодом, лысеющем человеке того отчаянного и немножко шального паренька, какой, казалось, выветрился из моей памяти, а вот теперь легко возвращается ко мне, сливаясь с теперешним Григорием Кузьмичом Завгородневым, против которого я вначале протестовал и с которым теперь все больше и больше свыкался.
— Ладно,— немного поостыв, бросил он,— покажу завтра. Все хозяйство покажу. Мы тут много затеваем. Дай срок только...
Гриша сел напротив, с другой стороны стола, и начал подробно и увлеченно рассказывать, что они «затевают» в своем хозяйстве. Понизив голос почти до шепота, он доверительно сказал:
— Мы хотим не только догнать, но и обойти по эко-. комическим показателям совхоз «Зсленовский». А он лучший в районе. Вот задача у нас какая на сегодняшний день.
Говорили торопливо, как будто боялись, что вот сейчас кто-то прервет нашу беседу. А мы еще не сказали друг другу ничего, а все только подступаем к тому главному разговору, какой должен обязательно быть у друзей, проживших целую жизнь вдали. Нам еще столько надо спросить, услышать и узнать, что и ночи не хватит.
Вернулись мальчишки с улицы, где все еще раздавалось надсадное бренчание гитары и всполошенные выкрики и улюлюканье вместо песен. Игорь сразу пришел в дом, а Сашка, Вовка и Андрей стояли во дворе и шептались.
— Андрей уговаривает моих лечь в сарае на сене,— шепнул Гриша,— а они ему: «Там неудобно и жарко утром...»— И тут же крикнул ребятам: — Ложитесь, ложитесь, а солнце станет припекать, переберетесь в дом.
Ребята еще долго не могли угомониться. Гриша поднялся из-за стола и прикрикнул:
— Эй вы, молодежь! С вечера не уложишь, а утром не добудишься!
Я вспомнил, что вот так же беззлобно кричал на нас Василий Афанасьевич.
Гриша говорил о своих ребятах с какой-то затаенной улыбкой, нарочито сердито поругивал их, называл разбойниками, лентяями, вертопрахами — теми же словами, какими когда-то нас бранил бригадир. Его отцовские чувства мне были понятны. Я и сам бы не прочь вот так же покричать, приструнить своих детей. Но сейчас меня волновало другое. Что он думает о современной молодежи, посещают ли его те тревоги, которые все чаще заботят меня, часто ли он сравнивает жизнь сыновей со своей молодостью? Когда я ему выпалил все эти вопросы сразу, он как-то неопределенно замолчал, словно немного обиделся. И когда он вдруг заговорил, я еще долго не мог понять причину его раздражения.
— Ты не смотри на то, что поют они черт знает что и танцуют с вывертами. Я вон читал в одной книжке: когда появился вальс, старики точно так же рассуждали.* Безнравственно, извращенные вкусы и всякое другое. Ты смотри в корень — есть что за душой или нет? А у нас уже модой стало ругать молодежь. И то нам не нравится, и это не так. Распустились, разболтались. У нас этого не было, мы лучше...
— Я не из таких. Однако кое-что и меня тревожат.
— Что?
— Видишь, во мне, как ржавый гвоздь, торчит дурная привычка сравнивать. Сравниваю себя и Андрея, сравниваю нашу жизнь и их. И не всегда это сравнение в их пользу.
— А это оттого, что ты себя шибко любишь,—засмеялся Гриша. I
— Напрасно шутишь,— прервал я его.— Дело-то серьезное. Я и сам вижу, что сегодняшняя молодежь не хуже той, к какой принадлежали мы. Скажу тебе больше: когда мне доводится слышать разносы молодежи, всегда вступаю в спор. И все же кое-что настораживает.
И я стал откровенно говорить другу о своих раздумьях и сомнениях.
Гриша слушал настороженно, внимательно, хмурил высокий, переходивший в залысины лоб и то утвердительно кивал, то вдруг замирал, словно обдумывал, как мне лучше возразить.
Речь шла о рационализме молодежи.
— Меня настораживает, что многие современные ребята, прежде чем что-то сделать для общества, дотошно интересуются, а что это даст им. Какую они пользу извлекут лично?
— Да, да,— кивнул Гриша,— я сам замечал и думал... У нас вроде не было, а у них есть. Почему?
— Время такое, что ли? Все везде считают, все планируют
— И время, конечно, но, главное, люди другие.— И Гриша неожиданно спросил: — А может быть, это не так уж и плохо? Я тебе по своему совхозу, да что по совхозу, по району и области скажу. Молодежь не задерживается на тех работах, где нет перспективы роста И это можно понять. У человека жизнь только начинается, а ему уже и расти по службе некуда. Так как же он не будет интересоваться, что получит для себя лично от того дела, за какое взялся? Будет, обязательно будет, и по праву.
— Меня волнует то, что личное начинает затмевать общественное.
— И меня,— подхватил Гриша,— но не надо их противопоставлять Ведь общественное тоже для человека. Надо только, чтобы личное не противостояло общественному, и наоборот.
— Не всегда это можно совместить
— Не всегда,— повторил Гриша,— но надо стремиться Человечество тоже состоит из человеков. И когда человекам плохо, то плохо и человечеству. Но это я так расфилософствовался. А если говорить серьезно, сегодняшние ребята во многом нас обошли. И думают они шире, и делают они многое лучше нас... Уж на что мы, кажется, рано тогда взрослели: и воевали мальчишками, и работать шли, какими они за партами сидят, а все же их поколение,— и он кивнул в сторону сарая, где ребята укладывались спать,— взрослее нашего, старина. Сама юность повзрослела, что ли? Они взрослее нас тех, у них нет той наивности, что ли? Ты помнишь, какими наивняками мы были? Чуть ли не в чертей верили!
— Наивняки-то наивняки, а все же на земле мы покрепче стояли...
— А, покрепче! — ринулся на меня Гриша.— Потому что дело в руках было. Некоторых пугают шалопаи, какие без дела шатаются.
— И они тоже... Но сейчас я говорю о том, что не вижу в нынешних ребятах твердой основы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52