.. Да и со временем там на фронте знаешь как...
— Как понимаешь задачи комсомола, Быкодеров? — прервала Деда Валька.
Шура вздохнул, откашлялся.
— Как все. Мне работать в колхозе, а батьке бить Гитлера.
— Как работать? — спросил Дед.
— Известно как. Чтоб трактор всегда в полной исправности, чтоб простоев по моей вине не случилось, чтоб дисциплина. А остальное — как все.
— Думаю, что Александр Быкодеров в основном понимает задачи комсомола на сегодняшний день,— поднялся Гриша.— Есть еще вопросы? Переходим к голосованию. Единогласно. Против и воздержавшихся нет. Поздравляем тебя, комсомолец Александр Быкодеров, от имени бюро райкома ВЛКСМ и коммунистов колхоза.
И он юркнул в невидимый нам угол, где стоял Шурка, и оттуда звенел его голос.
— Валентина Степановна выпишет тебе комсомольский билет. Фотокарточку сдал?
— Нет. У меня только старая, довоенная, после пятого класса фотографировался, а после шестого уже не фотографировали...
— Ладно, Шура, пока без фотографии выпишем, а потом разживешься, приклеим.
— Да у них, Григорий Кузьмич, ни у кого нет,— заметила Валька.— Принесли мне какие-то детсадовские, стыдно смотреть.
— Ничего, Валюша, выписывай им так. Можешь быть свободным, комсомолец Александр Быкодеров, еще раз поздравляю.— И Гриша позвал нас: — Заходи! Живо! Да вы по одному. Все равно разговор будет отдельно с каждым.
Проходя мимо нас, Шурка, растянув рот до ушей, ткнул кулаком меня в живот.
Я ответил тем же. Васька ловко подставил ему ногу, и тот, оступившись, вылетел за дверь.
Сделали мы это чисто, по хорошо наигранной комбинации, как сейчас говорят спортивные комментаторы, бригадир прикрикнул на нас:
— Ну, лошадки необъезженные!
— Чупров или Попов, выйдите кто-нибудь,— бросила Валька.— В комсомол группой не принимают.
Бригадир испытующе окинул нас взглядом, захохотал:
— Разве ты не видишь, Валюша, они же веревочкой связаны. Два друга.
— Ничего,— повернул к нам разгоряченное лицо Гриша.— Ты, Василий, пройди сюда,— и он метнул рукой в сторону края стола, где, потрескивая, коптила «катюша»,— а ты, Андрей, там подожди,— он кивнул в сторону нар.— Ну так — начнем прямо с биографии. Слушаем тебя, Василий Попов.
Из темного угла мне хорошо было видно лицо Васьки.
Он стоял за спиной Мартынка, и тому пришлось повернуться, чтобы видеть Ваську. Только сейчас, при неярком свете «катюши», я рассмотрел, как же Мартынок худ. Он всегда ходил в замасленной телогрейке, в каких ходили и мы, а теперь сидел в чистой хлопчатобумажной гимнастерке с аккуратно подшитым белым воротничком. Этот кипенно-белый воротничок сильно оттенял его худобу.
Сколько Мартынку? Лет сорок? Больше? Да нет, я слышал, как он ругался с Халимом Викуловым и сказал: «Мы одногодки». А тот с девятнадцатого. Выходит, только на девять старше меня. Что же это с ним такое?
Появился он в бригаде недели три назад. Привез его Дед.
— Принимайте тракториста и шофера,— сказал Мартынок, стаскивая с запотевшего лба ушанку.— Ранболь-ной я. Комиссовали из госпиталя. Можно бы домой ехать, да фашист не пускает.
— А куда ж ехать-то? — спросил бригадир.
— В Молдавию, под город Бельцы...
— О, тогда придется малость подождать,— покачал головой Василий Афанасьевич и повел гостя в землянку — показать его место на нарах.
В первый же день мы поняли, что Мартынок не очень общительный мужик. Но, как заключил наш Василий Афанасьевич, жить с ним было можно. К нам, подросткам, относился хорошо. Дня три назад Мартынок даже вступился за Славку и чуть не застрелил Халима. Выбежал из землянки с карабином, бледный, клацает затвором и орет: «Застрелю, гнида!» А Халим на него: «Я тоже могу взять». Стоят друг перед другом два доходяги и орут до хрипоты. Потом Мартынок швырнул карабин на крышу землянки: «Не буду поганить о тебя руки».
Халим все же, видно, испугался, потянул себе с крыши землянки немецкую винтовку — там их лежало штук пять-шесть.
Оружия этого у нас на стене сколько хочешь. Палку ищешь — не сразу найдешь, а винтовки и карабины ребята каждый день с полей приносят. Вот и сейчас в углу землянки стоит полдюжины. Все вычищены, смазаны. Это Мартынок, он любит с оружием возиться.
Мартынок поменял позу. Теперь мне видна только правая сторона его исхудалого лица. А что, если он умрет? Ляжет сегодня спать, а утром не встанет. Хорошо помню, что именно в тот вечер вид Мартыика испугал меня. Я не хотел, чтобы война и его унесла.
Когда я оторвался от своих воспоминаний, Васька уже рассказал биографию и теперь отвечал на вопросы. Его почему-то спросили, как он думает о своей жизни в будущем. Мне этот вопрос показался не только неуместным, но и нелепым. Спросил Мартынок.
— Это после войны, что ли? — удивился Васька.— Да пусть кончается скорей.
— А все же? — посмотрел на него председатель.— Теперь уже скоро, вон от Ростова и Краснодара погнали.
У Васьки отец погиб. Еще в прошлом году прислали похоронку. Мать работала здесь же, в полевой бригаде. Они зарывали на наших полях окопы. Дома две сестренки— семи и двенадцати лет. Хозяйничают сами. Он старший в семье. Уж не поэтому ли ему задали такой вопрос?
— Да как,— потер свой лоб Васька.— Как все — работать. Сестренок на ноги надо ставить. На механика учиться буду, а война кончится, может, еще куда...
— А в комсомол почему вступаешь? — спросил Гриша.
— Как почему? — не понял вопроса Васька.— У меня батя на войне... Потом, может, и меня в армию, вон уже приписное в военкомате выдали...
— Ну, до вас-то дело не дойдет,— вмешался опять Мартынок.— Еще двадцать пятый надо забрать, а там двадцать шестой еще...
— Ты, Кирюха, в своем госпитале трошки подотстал от жизни,— засмеялся бригадир.— Двадцать пятый уже весь мобилизовали, а двадцать шестой тоже шевелить начали. Вон Колька Хрулев, он рожденный в марте, так ему уже повестка — явиться с котелком.
— Так мы не кончим сегодня прием,— нетерпеливо постучал о стол Валькин карандаш, и Гриша, порывисто подавшись с табурета, предложил:
— Давайте голосовать.
Проголосовали единогласно, и Васька после поздрав* лений прошел на мое место, а я стал на его.
Моя биография оказалась тоже до обидного короткой» как и биография Васьки и Шурки, хотя я и пытался удли» нить ее за счет «семейного положения». Чтобы мне меньше задавали вопросов, я сразу сказал об отце и старшем брате.
— Сейчас они на фронте,— закончил я свой рассказ. Немного помолчал и добавил: — Писем нет. От отца до самой бомбежки шли, а от брата последнее в мае было, скоро год...
— Ну, тогда живые они оба,— как-то неестественно бодро подхватил Дед.— Номер полевой почты у них сменился за это время — вот письма и не доходят, а нового вашего адреса они не знают. Вы на старую квартиру-то ездили? Может, туда письма идут?
— А чего ездить, там ничего нет. Ни дома, ни улицы..,
— М-да, брат,— вздохнул Дед.— Теперь, Андрюха, у всех так. У меня вон самого невестка с внучкой... На Тракторном жили. Сын пока пишет, в каждом письме за них спрашивает. А я отписываю, что эвакуировались они, а сам знаю: не успели... А твои-то, Андрюха, живы. На войне ведь тоже не всех убивают...
Дед совсем сбил меня с толку. Гриша что-то спросил, а я не расслышал. Стою и думаю про отца и брата. Раз меня так уговаривают, наверное, и вправду их уже нет. Что тогда? Как жить? У моих друзей свои дома, а мы заняли какой-то разбитый, с сорванной крышей. А что, как вернутся хозяева? Хорошо, скоро лето, а придет зима? И тут же успокоил себя. К зиме-то война кончится, вон как турнули гитлеровцев.
— Ты чего молчишь? — тронул меня за рукав бригадир.— Гриша про учебу спрашивает. Имеешь ли планы какие?
— Думаю учиться, война вот кончится.
— Тебе в девятый? — подхватил Дед.— Вон с Гришей' и катайте. Один в девятый, другой в десятый...— Он на секунду запнулся, потом уже не так бодро добавил:— Но прежде Гитлера надо прикончить.
— С Уставом и Программой знаком? — спросил Гриша.
— Знаком.
— Тогда голосуем.
Когда мы вышли из сырой и душной землянки, поднявшийся ветерок дружно разгонял туман, и на небе стали проступать звезды. Ужинать решили на дворе. Все, кроме Викулова, ждали нас. Мы знали, какая это была пытка— сидеть подле котла и ждать. И отойти от булькающей кашицы не заставишь себя, и ждать, пока тебе ее дадут, нет сил. Но даже маленький сын Оли Юрка сидел со всеми и ждал.
Сразу загремели алюминиевые миски и котелки. Я протянул Оле свой румынский котелок, напоминавший полоскательницу, только не круглую, а четырехугольную, и она щедро опрокинула в исто полную поварешку уже загустевшего пшенного кондера.
— Комсомольцам по полной, с верхом! — весело приговаривала она, ловко шлепая кондер в подставленные посудины.— Можно и добавки!
Наше колхозное начальство и Гриша решили заночевать в бригаде, и кондер был сварен с расчетом и на них.
Дед, присаживаясь перед миской и оглаживая руками бородку, шутливо обронил:
— Эх, по такому-то случаю...— и выжидающе посмотрел в сторону бригадира.
— Раз начальство говорит: надо, мы, солдаты, должны сказать: есть! — прокряхтел Василий Афанасьевич и, достав из кармана ключ от своего сундучка, протянул его кашеварке: — Сходи, Олюша, там у меня растирание. По ночам нещадно хвораю, а берегу, вдруг какой случай. Да иди, разберешься. Там всего одна стоит.
— А почему это ты, бригадир, светомаскировку не соблюдаешь? — наигранно-сердито покосился Дед на крохотную, шестивольтовую лампочку, которую питал леченый и перелеченый аккумулятор — изобретение Халима Викулова.
— Э-э, брат,— хитро подмигнул бригадир, разливая разведенный спирт в кружки.— Он у нас, свет-то, ученый. Когда надо, сам тухнет.
— И когда не надо...— добавил Мартынок.
— Халим! — шумнул Дед в темноту.— Давай с нами.— И подтолкнул бригадира:— Что же ты, зови.
Василий Афанасьевич безнадежно махнул рукой и лениво позвал:
— Халим, давай, а то у нас кондер стынет...
— Я свой съел,— скрипнул простуженным голосом Халим.
— С нами, за урожай! — хитро сощурил глаза Дед.
— Посеять еще надо,— прохрипел Викулов.
— А-а! — нетерпеливо поднял свою кружку бригадир.— Пустое дело. Поехали...
Выпили и молча принялись за кондер. Только Оля задержала свою кружку, и лицо ее вдруг словно окаменело. Отвернулась, ладонью свободной руки вытерла глаза и прошептала:
— За Ивана Матвеевича, мужа мово...— И губы ее мелко задрожали.
— А ты чего же, секретарь? — повернулся Дед в нашу сторону.— Или комсомольцам не положено?
— Да нет, Николай Иванович, мы вот тут с ребятами уже за чай принялись. Да и что ж разорять вас.
— По доброму-то времени,— погрустнел Дед,— все не так надо. Праздник бы ребятам устроить по такому случаю.
А сегодня и так ужин праздничный,— обиженно отозвался бригадир.— Ты думаешь, Николай Иванович, кондер мы каждый день здесь едим? А в этот почти полбутылки постного масла Оля вбухала.
— Ничего я не думаю, Василий, знаю все лучше тебя, а хочется ребят отметить. Им бы с тетрадками» книжками... а они вот здесь...
И вдруг, вскинув голову, резко выкрикнул:
— Валюша, а Валюша, скажи мне как комсомольский секретарь и колхозный бухгалтер, можем ли мы хлопцам по литру молока в день выдавать?
— Как секретарь скажу, Николай Иванович, давно надо,— бойко ответила Валька,— а вот как бухгалтер...
— Ну, хоть завтра-то,— прервал ее Дед,— мы сможем этим орлам по литру?
— Тогда придется кому-то меньше выписать,— вздохнула Валька,— у огородников срежем.
— Опять у огородников,— простонал, как от зубной боли, Дед.— Мне уже там нельзя показываться. Ну, да черт с ними! Они небось уже редиску первую трескают, а в кладовую только лук зеленый сдают. Режь!
Покончив с чаем, а вернее, с кипятком, заваренным сильно пережаренным и потолченным в ступе ячменем (и конечно, без сахара), мы побрели к землянке. Гриша поднял свои костыли, о чем-то пошептался с Николаем Ивановичем — видно, договорился, когда он завтра уедет из бригады,— и легко попрыгал за нами.
— Давайте ляжем на дворе? — предложил я, надеясь, что не все ребята согласятся и тогда мы с Васькой сможем поговорить с Гришей.
Появление Гриши всегда было праздником. Мы ждали его, как ждут самого дорогого человека. Я только недавно перестал называть Юрой, потому что никак не шел из памяти тот осенний месяц сорок второго, когда я его знал под этим именем. Для нас Юра, то есть Гриша Завгороднев, был личностью особой. У него были ордена Отечественной войны I степени и Красного Знамени — не на ленточке, а на винте.
Гриша не всегда носил свои ордена, а сегодня надел; понимал, что они для нас значат.
Мы вынесли из землянки свои замасленные тюфяки, большое Васькино одеяло, а вместо подушек каждый прихватил телогрейку. Долго трясли свою постель, стараясь вытряхнуть блох. Эти паразиты были нашим несчастьем. Трясли постель до одури, хотя и знали, что, как только ляжем, уже через полчаса твари обязательно будут скакать.
Гриша лег между мной и Васькой, но одеяла хватило еще и на Шурку Быкодерова и Славку Воловика. Гриша начал расспрашивать, как мы живем, а мы все ждали его рассказа о том, как он ходил в разведку, как его ранило. И поэтому, когда Шурка вдруг начал говорить о делах в бригаде, я толкнул его в бок. Но он, ничего не поняв, отодвинулся от меня и, приподнявшись на локте, невозмутимо продолжал:
— Знаешь, начали пахать на третьем поле. Жуть, там окоп на окопе, да такие, что не обойдешь и не объедешь. Одна траншея так метров на триста тянется. А кругом такие ямины от блиндажей, их и зарыть нельзя. Не поле, а одни объезды.
— А сколько уже вспахали?
— Да только начали, вчера гоны отбивали.
— А всего уже сколько?
— Сто тридцать гектаров на сегодня,— ответил я и тут же вспомнил: как же это сегодня Василий Афанасьевич не проводил свою летучку? Наверно, завтра утром спохватится и начнет шуметь на меня: «Почему не доложил? Сколько вспахано?»
А Шурка все еще разглагольствовал.
— Пашем, а толку что? Видно, все пойдет под пары. Сеять-то нечем. А если и придут семена, так когда это будет и что тогда может вырасти?
— Гриша! А ведь ты обещал пойти с нами в Елхи и показать, где воевал и где тебя ранило,— не выдержал Васька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52