Но отец мой говорил со мной иначе. Всему свое время. Мы жили так, они — по-другому...
Я хочу, чтобы день вступления в комсомол запомнился Андрею. Свой день помню и сейчас. Вернее, это был не день, а вечер 15 апреля сорок третьего.
Помню не только тот хмурый, сырой вечер, но и острое и чуть-чуть тревожное ощущение своего причастия к новой жизни. Мы, пятнадцатилетние мальчишки, сразу взрослеем и уже по-другому смотрим на мир и на себя. Мы теперь на одной ноге с нашим председателем Николаем Ивановичем Грачевым и бригадиром Василием Афанасьевичем Гуляевым. Мы — комсомольцы, они — коммунисты.
Месяц назад нас определили в тракторную бригаду к Василию Афанасьевичу. Ему было под шестьдесят, но выглядел он еще крепким, здоровым мужиком. Мог от зари до зари мотаться по полям, а вечером, после ужина, когда мы уходили спать, у него еще находилось много дел. С кашсваркой Олей нужно решить, чем кормить нас завтра, снарядить подводу за горючим, отремонтировать кому-то из нас — трактористов — магнето, карбюратор. А утром, когда еще чуть брезжит ранний весенний рассвет, он ходил по землянке и будил нас.
— Поднимайтесь, ребятки, поднимайтесь. День сегодня будет такой, что пожалеет тот, кто умер. Поднимайтесь...
Был в нашей бригаде еще один мужчина, татарин Халим Викулов. Худущий, как смерть, неопределенного возраста — ему можно было дать и тридцать и пятьдесят лет. Серое, землистое лицо, широкие кости, которые, казалось, вот-вот прорвут иссохшую кожу.
Василий Афанасьевич знал его до войны и говорил о нем в прошлом времени, точно и впрямь Викулова уже не было, а осталась его тень.
Когда Халим, жестоко закашлявшись, отходил от трактора, бригадир, глядя ему вслед, шептал нам:
— Какой механик был!.. Золотые руки! Теперь нет таких. Вы с ним того... поаккуратнее...
Трактора наши рассыпались на ходу, и вот тут-то мы узнали, кто такой Халим Викулов. У меня была самая старенькая машина, и я с ней больше торчал на стане бригады, чем работал в поле. Как несмышленыш телок, тычусь повсюду, отвинчиваю и завинчиваю гайки, снимаю и вновь ставлю на места детали. Подходит Викулов, берет из моих рук ключи и сердито бросает:
— Умному надо мигнуть, а глупого стегнуть! Отодвинув меня плечом, он склоняется над мотором.
Глядя на легкие, экономные движения его рук, я пристыженно молчу.
— Клапана ни к черту! — сердито скрипит его голос.— Снимай головку.
Суетливо мечусь вокруг Халима, подаю ему то один, то другой ключ, мчусь в землянку за инструментами, на лету ловлю каждое его слово, и он немного добреет.
Через полчаса головка мотора снята, и Халим учит меня, как надо притирать клапаны. Работа несложная и нетяжелая. Сиди себе и вращай коловоротом: пол-оборота вперед, пол-оборота назад...
Я поудобнее усаживаюсь на ящик из-под снарядов и начинаю притирать. Проходит час, другой, а я все шмыгаю и шмыгаю коловоротом. Работа однообразная, выматывает жилы. Навалившись грудью на рукоятку, тру и тру. На минуту прерываюсь, достаю из гнезда клапан, обмакивая его в масле, посыпаю толченым стеклом и опять тру. В поле стрекочут трактора ребят, а я здесь. Глаза заливает пот. Я уже в одной майке. От непросохшей после снега земли тянет сырым холодом, но мне жарко. Руки горят огнем, спину разламывает. Что же это у меня с руками? Бросаю коловорот и удивленно рассматриваю свои руки: грязные, в незаживающих ссадинах. На большом пальце сорвал кровавую мозоль. Вчера не заметил, как набил ее заводной ручкой трактора, а сегодня не заметил, как сорвал. Ну и жизнь! Невидимые ^слезы давят горло. Ко мне подходит бригадир, и я изо всех сил креплюсь, чтобы не расплакаться.
— Смолишь, Андрюха? Давай трохи пособлю... Молча передаю ему коловорот. Василий Афанасьевич
тоже молчит, видно, давая мне время справиться с подступившимися слезами, а потом вдруг весело предлагает:
— Знаешь что, Андрюха, переходи-ка ты в учетчики. Я растерянно смотрю на него, а он, хитровато улыбнувшись, продолжает:
— Ей-богу, переходи... А-а?
— А что учитывать? Вале и то делать нечего.
Валя —наш колхозный бухгалтер. Она дважды в неделю приезжала в бригаду и записывала нашу горе-работу.
— Что Валя, нам нужен свой учетчик. Он же и заправщик —такая должность теперь в бригаде вводится.
«А что? Это, пожалуй, мысль,—обрадовался я.— Возьму и уйду. Надоело мыкаться с моим трактором-развалиной».
— Давайте попробую...-— как можно равнодушнее сказал я Василию Афанасьевичу.
Но тут же подумал: «Почему именно мне предложил бригадир эту должность? Может быть, потому, что я был из города, а всем городским почему-то подыскивали работу «поинтеллигентнее». Если так — откажусь».
Но когда я спросил об этом у Василия Афанасьевича, он ответил:
— Не валяй дурака. При чем тут город. Твой трактор простаивает, ребята работают. Не буду же я их срывать! — И, сунув мне в руки сажень, добавил: — Иди замеряй пахоту.
С того дня каждый вечер, вскинув сажень на плечо, я шел в поле.
15 апреля мы весь день с Викуловым ремонтировали трактор, а вечером допоздна я пробыл в поле, замеряя вспаханные делянки. Василий Афанасьевич, как он выразился, «натаскивал меня на учетчика».
Трактористы прекращали работу только с наступлением полной темноты. А если вечер выдавался лунный и «ладили» — хорошо работали — трактора, то и прихватывали ночь. И тогда мне приходилось замерять работу на ощупь. Трактора уйдут на стан, а я еще битый час, а то и полтора спотыкаюсь по вывороченным плугами глыбам, кручу в руке сажень, считаю гектары. Конечно, все это можно было бы делать и днем, ведь то, что вспахано вчера, легко отличить от сегодняшнего, но наш Василий Афанасьевич любит во всем порядок. Каждый вечер, после ужина, перед тем как трактористы отправлялись спать, он проводил пятиминутки. И я должен был докладывать о выполненной за день работе.
В тот вечер я спешил на стан. Вчера про меня забыла наша кашеварка Оля. Василий Афанасьевич ругал ее немилосердно, она даже заплакала, но мне пришлось отправиться в свой закуток на нарах с пустым желудком. И хотя сегодня утром Оля восполнила мою потерю, наложив мне полную чашку затирухи я боялся, что про меня опять забудут.
У разбитого комбайна, который стоял здесь с лета сорок второго, с тех пор, как начались бои в этих местах, меня встретил дружок Васька Попов.
— Скорей, тут из райкома комсомола приехали.— Он даже задохнулся.— И наша Валька с ними. Дед тоже здесь...
До землянки оставалось метров двести, и Васька успел рассказать мне все. В бригаду приехали наш председатель колхоза Николай Иванович Грачев (Дед), колхозный бухгалтер и секретарь комсомольской организации Валентина Степановна Кохно (она же Валька) и секретарь нашего Красноармейского райкома комсомола Гриша Завгороднев, который, как оказалось, не умер от ран. Сегодня нас будут принимать в комсомол и создавать в тракторной бригаде комсомольскую организацию.
Под двумя закопченными котлами, наполовину врытыми в землю, чуть теплился огонь. Вокруг сидели почти все наши трактористы и прицепщики. Шел обычный ленивый разговор, какой ребята затевали перед ужином, чтобц скоротать минуты ожидания своей порции. Люди перебрасываются фразами, даже хохочут, подшучивая друг над другом, а все щ мысли там, у котла, с блаженно булькающей затирухой.
Весенний день — как год. А едим горячее два раза играно утром и вечером. В обед Оля с сыном Юркой разносят пахарям молоко и хлеб — землистые брусочки, из которых торчат белесые плевелы ячменя и овса или сыплется темно-красная шелуха проса. Трактористу пол-литра молока и триста граммов хлеба, прицепщику — стакан молока и двести граммов. Это нащ рацион хлеба на день.
Меня словно кто приклеил к Олицому котлу, не могу оторвать глаз. Сел у огня и онемел. Разговор оборвался. Все повернулись к нам. Викулов смотрит волком, словно мы вырвали у него кусок изо рта. Отвернув сердитое лицо от тлевших под котлом углей, он недобро бросил:
— Шляетесь, а тут из-за вас голодом морят... Чего расселись, идите в землянку, комсомольцы...
Я так устал за день и мне так хотелось есть, что не было сил ответить Халиму.
— И когда его только выгонят,— простонал Васька, когда мы отошли.
— Выгонишь его, он сегодня из утиля магнето собрал и говорил Деду, что ЧТЗ можно пустить...
— От гад!..— восхищенно прошептал Васька, но тут же добавил жестко:— Я бы все равно выгнал.
— А трактора стояли бы в борозде?
— Не стояли... Вон Мартынок не хуже.
— Мартынок не механик, да и ненадолго он к нам...
— Все равно выгнал бы,— упрямо повторил Васька,— с ним же никто работать не хочет.
— Ты брось, он сегодня утром кровью харкал. Пошел вон туда за комбайн и целый час лежал.
Васька не ответил. Подошли к землянке. Дверь закрыта. На порожке, прислушиваясь, сидел Шурка Быко-деров. Хотя мы молчали, он предостерегающе поднял руку.
— Тише, вы... со Славкой толкуют.— И, нервно хохотнув, добавил: — Они его спрашивают, а он молчит. Потеха, выездное бюро называется, а выездной-то только Гриша, а те все наши.
Действительно, Славкиного голоса не было слышно. Малиново звенел Гришин голос, что-то говорила Валька и басил Дед, а Славка молчал.
— Биографию он уже рассказал,— порывисто повернулся к нам Шурка.— Ровно пять слов выдавил. Теперь вопросы пошли. Только все это пустые хлопоты. Не на такого напали. Умрет, а не скажет.
— Да брось ты, балабон! — сердито оттолкнул его Васька и ближе прошел к двери.
В землянке взрывом грохнул смех. В нем я различил и смех Славки. Значит, все в порядке. Через минуту дверь приоткрылась, и вынырнула в белых вихрах голова Гриши.
— Быкодеров! Заходи! А Чупров пришел?
— Вот он... — отозвался Шурка.
Гриша легко выпрыгнул на одной ноге из дверного проема на первую ступеньку и, видно еще не различая нас со света, шумнул:
— Вы здесь?
— Здесь...
— Сейчас,— весело шепнул он нам и в два прыжка оказался у табурета, перед столом, где стояли его костыли.
Он проделал все это так быстро, что ни мы, ни те, сидевшие за столом, не успели ему помочь. Да он ни чьей помощи и не нуждался. Уже из-за стола Гриша звонко еще раз позвал:
— Быкодеров! Входи!
— Давай,— подтолкнул плечом Шурку Васька,— посмотрим, какой ты храбрый...
Тот вздрогнул и шагнул через порог. Дверь он прикрыл неплотно: видно, так ему легче было чувствовать нас за своей спиной.
— Быкодеров Александр Данилович? — спросила Валька.
Мы припали к щели в двери. Виден был светло-русый Гришин затылок и часть стола, за которым сидели Валька и Василий Афанасьевич. Валька оторвала голову от бумаг, лежавших перед ней, и повторила вопрос:
— Быкодеров Александр Данилович? Почему молчишь?
— А чего говорить? — вздохнул Шурка.— Вы и так знаете, кто я...
— Такой порядок,— поспешил бригадир,— тебя спрашивают, а ты отвечай. Как в армии. Вот пойдешь служить, там научат.
— Ладно...— примирительно согласился Шурка. Валька продолжала:
— Быкодеров Александр Данилович, тысяча девятьсот двадцать восьмого года рождения, образование неполное среднее, семь классов.
— Я не кончил седьмой...— пробубнил Шурка.
— А зачем писал? — строго спросила Валя.
— Так я же учился, целый год проходил, а как посевная началась, сразу в бригаду.
— Раз не окончил, нечего морочить голову, Быкодеров. Образование шесть классов.
— Так я же год проучился, только экзамены остались, и в бригаде это все знают. Вот и Василий Афанасьевич...
— Быкодеров! Веди себя как следует,— прервала его Валя.— Ты где находишься?
— Тише, товарищи,— поднял над столом руку Гриша.— Тише! Чего спорить? Парень действительно учился целый год. И ему обидно.
— Но справки же у цего нет,— раздосадованно вставила Валька.
— Что справки? — ответил ей Гриша.— У него ее и за шесть нет. Школа сгорела. Будет правильно, если мы оставим образование неполное среднее, а семь классов можно и не писать.
— Так тут же графа «Образование», а внизу щ% строчкой — сколько классов окончил,— сердито ткнула карандашом в анкету Валька.
— Вот зануда...— прошипел у меня над ухом Васька.
— Ничего,— бойко вскочил с табурета Гриша и в два прыжка оказался за спиной у Вальки,— вот здесь прямо во всю строку и напиши: неполное среднее. Пиши, пищи, все правильно. Заявление мы читать не будем, давай биографию, ну?
Из невидимого нам угла землянки послышался тяжелый Шуркин вздох, потом сопение и наконец:
— Родился первого декабря двадцать восьмого года.», (пауза) в три часа ночи, мать говорила...
Легкий смешок и стук Валькиного карандаша по столу.
— Дальше, Быкодеров.
— В тридцать пятом пошел в первый класс. Учился до сорок второго...
— Дальше,— требовательно стукнул Валькин карандаш.— Почему из вас нужно каждое слово клещами?
— А чё дальше-то, я все уже рассказал.
— И это вся твоя жизнь? — удивленно подняла брови Валька.
— Да, вся...— вздохнул из угла Шурка и, видимо сам удивившись краткости своего жизненного пути, добавил:— С сорок второго, с посевной — прицепщик, а теперь на тракторе.
А над столом опять взлетела рука Гриши:
— Думаю, что всем ясно. Переходим к вопросам. Прошу! Вы, Василий Афанасьевич, хотели спросить...
— Да что я...— заерзал на скамье бригадир и начал шарить по карманам свою баночку-портсигар с табаком.— Скажи, Шура, нам про свое семейное положение. Кто твои родители? Где они работают и воюют?
— Так вы же, Василь Афанасьевич, знаете. Мать в колхозе, сейчас в огородной, а батя на фронте.
— Я-то знаю, а другие, может, и нет.
— И другие знают...
— Ты не перебивай меня,— незло прикрикнул бригадир.— Такой порядок, тебе должны задавать вопросы, а ты отвечать.
— Да чего ж отвечать, если все знают?
— Быкодеров! — сердито постучал Валькин карандаш.
— Еще вопросы? — тряхнул светлыми кудрями Гриша.
— Письмо от отца когда было? — спросил невидимый нам председатель колхоза.
Валька удивленно подняла плечи, но Гриша легко придержал ее за руку.
— А вот летом, как тогда пришло, так и все... Он у нас на Севере, под Мурманском был.
— Ну, это ничего,— поспешил замять свой вопрос Дед.— Раз бумаги не было, значит, жив. Писать-то покуда некуда было, все порушено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52