И все же это не наш поезд.
Выбиты окна, задраны листы железа. И зияющие шырки в стенах — вагоны прямо просвечиваются насквозь.
Поезд мертв. Из него никто не выходит, и в него никто не садится. Передо мной, вздрогнув, застыла перекошенная подножка, я впился глазами в отполированный руками пассажиров поручень. Его кто-то перегрыз. Невероятно! Металл толщиною в мою руку перекушен зубами, и я вижу бороздки. Следы от зубов блестят...
Кажется, поезд стоит не три положенные ему минуты — дольше. Когда наконец паровоз устало толкает израненные вагоны, я чувствую, как занемела у меня шея.
Смотрю вслед удаляющемуся поезду и думаю: «Как же тогда человек, если толстенные железки перекусывает, как нитку? Вот она какая, война!..»
Не знаю, может, задним числом, но мне верится, что именно в тот день я понял, что идет какая-то иная война, чем та, про которую я так любил читать книги и смотреть фильмы. Совсем не та. Моя — нестрашная, победная война, а эта какая-то обидно-непонятная, чужая.
Я так думаю сейчас потому, что хорошо помню свои ощущения. Многое забылось, выветрилось больше чем за три десятка лет, а вот это напряженно-тревожное чувство— совершается что-то ужасное, совсем не то, о чем я думал, не то, чего я мог ожидать и о чем, как мне казалось, еще продолжают говорить в тылу,— помню хорошо. Помню даже, откуда родилось это чувство: из отчаянного, истошного крика тетки Ульяны. Он навсегда вошел в меня: «Лю-у-де-ей поубивало!» И перебитый неведомой силой поручень вагона. Я вдруг понял, что на этой войне убивают людей, которых я знаю. Ведь уже их нет — тех, кто ехал в этом вагоне!
Может не стать отца, Виктора, могут убить кого-то из нас. Война все ближе и ближе, она уже под Ростовом. Все знают, как это близко. И по карте и так, поездом. К нам года два назад приезжала тетка из Ростова. «Вчера села, а сегодня уже тут»,— по-казачьи певуче растягивала она слова.
Да я и сам знаю, что близко. Неужели этого никто не понимает?
Вчера смотрел хронику перед кинофильмом «Мы из Кронштадта». Показывали подбитые немецкие танки. Низкие, угловатые, с крестами, и рядом в траве черные, раздувшиеся трупы. Почти в пол-экрана сапог убитого. Голенище короткое, широким раструбом, и в нем торчит толкушка, точь-в-точь какой мать толчет картошку, только ручка немного длиннее. Еле догадался, что это немецкая граната.
Потом показали отбитую деревню. Печные трубы, плачущая женщина и наши красноармейцы. Больше всего меня удивили, нет, поразили красноармейцы. Небритые, грязные, смертельно усталые. Таких я видел на окопах, когда мы с Сережкой ездили к отцу. Но ведь там работали стройбаты! А на войне регулярная армия. И отец так говорил. В нее он и рвался. В регулярной настоящие красноармейцы, как наш Виктор. Молодец к молодцу. Вот ходят они по городу — подтянутые, опрятные.
Жить стало тревожно, тяжко. Приходили письма от Виктора уже с войны, а в них ни одного слова, где он. Спрашиваю у мамы, а она молча показывает на овальный штамп: «Проверено военной цензурой».
Все понимаю, не маленький. И все же обидно. Неужели он не может сказать, где они воюют? Ну хотя бы намеком. Я бы догадался. Я же не Сережка. Он, конечно, пацан, ему только девять, а мне-то уже четырнадцатый...
В школе полно новостей. Даже ходить сюда стало интереснее. Появились новые уроки. У нас военное, а у девчонок — санитарное дело. Мы изучаем винтовку, ручную гранату РГД, противогаз, маршируем строем. На наших уроках интереснее, чем у девчонок. Еще бы, мы имеем дело с настоящим оружием, а они — с бинтами, марлей, шинами, носилками. Мы выбегаем во двор с винтовками (правда, их всего две на школу), девчонки— с санитарными сумками.
А недавно из районо пришло распоряжение провести несколько уроков в старших классах в противогазах. И вышел конфуз. Девочки сразу стали задыхаться.
— Противогазы неисправные!
Поменялись с мальчишками. Потом стали меняться мальчишки с мальчишками. Физик Александр Иванович, добродушный, доверчивый старикан, взялся сам проверять маски. Повскакали с мест, хохот, толкотня, шум.
— Вы же старшие в школе! — закричал на нас добряк Александр Иванович.— Как же так можно? — И обиженно отвернулся к окну.
Прозвенел звонок, Александр Иванович взял журнал и, еще больше сгорбившись, вышел. Мы затихли. Теперь нас даже некому отругать. Строгого завуча, который мог задать такой нагоняй, что уходили от него со слезами, призвали в армию.
Новости, новости... Новости каждый день. В городе полно военных. Они в каждом доме. У нас поселились веселые и «богатые» люди — шоферы. Они даже не всегда ходят на свою военную кухню за обедом. Из поездок привозят мясо, птицу, рыбу, картошку, овощи. Перепадает и нам. Живем сытно.
— Вот теперь бы поехать к отцу,— говорит мама, глядя на продукты, которые нам щедро дают военные.— Как он там, бедный?
Сейчас она больше переживает за отца.
— Виктор на месте, в части, а отец в дороге.
Как только приходит с работы, так сразу спрашивает:
— Писем нет?
Но были у нас и радости. Наши освободили Ростов. Мы, мальчишки, просто ошалели от этой новости.
— Ну, теперь пойдет! — запальчиво кричу я матери.— Теперь держись!..
А мама испуганно обрывает меня:
— Ой, не дай бог, если отец там... Заступи и сохрани.
Она всего боится. Чем ее убедить? Достаю из полевой сумки (подарок дяди Саши, шофера) учебник. Показываю карту:
— Смотри, смотри, куда погнали.
— Все равно близко, чего ж тут,— шепчет она. Рядом стоит Сергей. Он удивленно таращит распахнутые глазенки, силится что-то сказать, потом кидается к портфелю, достает мой старый учебник географии для четвертого класса и быстро разворачивает карту:
— А тут дальше. Вот Ростов, а вот Сталинград. Мама грустно смотрит на Сергея, глаза ее вдруг будто начинают таять. Отвернувшись, она говорит:
— Давайте собирать ужин.
За ужином то же. Говорим о Ростове, об эвакуированных из этого города.
— Они теперь поедут домой?
Мать кивает. Мама не спорит с нами, но меня злит, что она слушает нас рассеянно. Чего она? Вон как турнули фашистов! Скоро войне конец...
Но мама только качает головой. И вот когда через неделю, в декабре, началось контрнаступление под Москвой, я, горячась, стал доказывать ей:
— Ну, видишь, видишь. Теперь все! Война кончается.
А она:
— Где наш отец? Не угодил бы он туда? И о Викторе плачет, ругает его:
— Глупый, глупый, чего он рвался на ту войну? Туда всегда успеешь.
С ней стало неинтересно говорить. Вот с дядей Сашей, шофером, другое дело. Он все понимает. С ним и о сводках Совинформбюро, и про второй фронт, и про рабочих Германии — все интересно.
— Они поднимутся, Рот фронт еще живой!
Дядя Саша соглашается. Не спорит. Ему я рассказал про военный план нашей троицы — где лучше всего было бы открыть англичанам и американцам второй фронт.
— Фашисты ждут их в Бельгии или Франции, а союзникам надо двинуть прямо Гитлеру под нос, высадиться в Германии.
Я показал дяде Саше карту, исчерченную красными линиями маршрутов кораблей и голубыми трассами воздушных десантов.
— У нас все учтено. Вот здесь прикрытия с моря, а здесь — с воздуха. В тылу диверсионные группы Рот фронта.
Дядя Саша молчал. Он серьезно рассматривал карту.
— Что? Непонятно у нас?
— Да нет...
— Главное — внезапность удара,— доказываю я.— Бить фашистов надо их же оружием.
— Хорошо бы! — наконец соглашается дядя Саша.— Вот теперь, когда их от Москвы погнали, им бы, союзникам, и начать.
— Конечно, самый подходящий момент!
Дядя Саша, как отец, он все понимает. Гитлеровцев гонят с треском. Каждый день по радио называют освобожденные города и населенные пункты: Наро-Фоминск, Клин, Волоколамск, Можайск...
Раньше я и не знал об этих городах, а сейчас они стали родными. Их названия повторяют все, а я с ходу придумываю рифмы: «Клин — из немцев блин», «Калуга — фашистам туго», «Старый Оскол — фрицам кол».
После Москвы так здорово пошло, что наша троица и вправду стала ждать сообщения по радио об открытии второго фронта. Но шел месяц за месяцем лютой военной зимы, а сообщения не было, и войне, как говорила мать, «конца-краю не видно».
Уехал на своем ЗИСе дядя Саша. Их автоколонна ушла на Ростов. Значит, на войну. Жизнь как-то сразу поскучнела, и в сводках Информбюро не стало названий освобожденных городов. Даже нечего рассказывать маме. Она приходит с работы и после вопроса о письмах от отца и Виктора всегда спрашивает:
— Что в сводке?
— Тяжелые бои под Вязьмой, Ржевом и этим, как его, Демянском.
Мама слушает рассеянно.
— А еще что?
— Много передавали про партизан,— выпаливаю я.— Передали, что колхозники партизанского края прорвались в Ленинград. Двести саней с продуктами.
Мама, не дослушав, устало идет на кухню.
Давно заметил, раз в сводках много сообщений о партизанах, значит, на фронте нет крупных операций. Наступление под Москвой закончилось. А от отца было письмо — «едем в Тулу». Значит, он где-то там
Однажды на нашей станции остановился необычный товарняк. На открытых платформах стояли диковинные грузовики, выкрашенные в зеленый пятнистый цвет. Меня поразило, что у машин и кузова и кабины из железа. Таких я еще никогда не видел. А когда перевел взгляд на колеса, то прямо ахнул. Протектор такой, как гусеницы у танка. Я даже подумал: а может, и колеса из металла. Вся машина из железа. Только окна в кабине да фары из стекла. И то перед фарами — железные решетки. Вот это машины. Звери! Вот бы дяде Саше такую! А то он, наверное, со своим стареньким ЗИСом замаялся там.
— Ты чего, оголец? — шумнул мне с платформы заснеженный тулуп.
— Дяденька, а что это?
— Второй фронт, сынок.
У платформы собиралась толпа, и «тулуп» весело, скорее для согрева, чем для порядка, стал покрикивать:
— А ну от военного имущества. Проходи, проходи. А ну!
Я смотрел на диковинные колеса, и меня словно огнем обожгла догадка: «А ведь и правда, война может не скоро кончиться».
Потом бежал домой и думая об этих машинах и словах часового про второй фронт.
ЗИГЗАГИ .
Меня сокрушило сообщение, переданное по радио. Под Харьковом пропало без вести 70 тысяч наших войск...
Ослышался? Но мама почти в голос запричитала:
— Ой, боже, ой, лышечко. Там же Витя наш!..
Сергей испуганно смотрел на мать. Личико его задрожало. Мне тоже стало не по себе. Виктор в последнем письме намекнул: «Скоро услышите про нас». Когда началось харьковское наступление, мы решили — он там.
И вот эта весть как обухом по голове. С начала войны радио не сообщало такого. А было всякое. По три города в день оставляли. И я знал: если наши уходят, то в живых уже нет никого. А тут 70 тысяч без вести. Как же это? Такая массища людей. Даже невозможно представить сколько. Стал считать. Кинотеатр «Комсомолец» вмещает 700 человек. Когда мы выходим из него, заполняется вся улица. Если люди выйдут из десяти кинотеатров, то это будет только семь тысяч. Значит, сто «Комсомольцев».
Попытался представить такую толпу. Она заполняла всю центральную площадь города, прилегающие скверы и садик, растекалась по улицам... На меня будто жаром пахнуло из печи.
Нет, с этим открытием я уже не мог оставаться дома. Побежал к Косте.
Он сидел с двухлетней Катькой, вечной его обузой, и, конечно, ничего не знал. Я рассказал про Харьков, потом про то, сколько, по моим представлениям, это будет народу, и он тоже испугался.
— Ты только матери про кинотеатр не говори. А то начнет...
— Что ты? Там же наш Виктор...
— Что ты, он же летчик!
Мы вдруг замолчали, будто споткнулись о запретную тему.
Костин отец тоже был на войне, и в их доме жили те же страхи, что и в нашем.
— Уже все роют окопы,— начал Костя и вопрошающе посмотрел на меня: знаю ли я эту новость? — У матери на мебельном,— продолжал он как можно спокойнее.— На кожзаводе тоже. Везде роют.—И, видимо догадавшись, что я не знаю, окончательно срезал меня: —
На нашей Верхней улице тоже начали. Колышков по-навбивали...
Я вскочил, готовый бежать на улицу. Костя, выждав минутку и кивнув в сторону сестренки, которая возилась с какими-то баночками, шепнул мне:
— Вот уложу эту, и пойдем. Катька словно ужаленная закричала:
— Не буду спать, не буду!
— Будешь, будешь! — Костя был железным человеком. Он подхватил одной рукой сестренку и потащил к кроватке.— Будешь. Ишь моду взяла.— Потом пристрожил: — Спи, а то убью!
Катька еще долго всхлипывала, а Костя кричал, как надоела она ему и какое она вреднющее существо. Потом Катька затихла, и утих Костя.
— Спит...— шепнул он, и мы стали на цыпочках выходить. Катька тут же подняла свою нахальную рожицу:
— Я с вами!
Костя так и взвился: «Вреднющее существо» победило. Пришлось Катьку брать с собой.
На краю улицы действительно белело десятка два деревянных колышков. Здесь же была начата траншея. Костя долго объяснял мне, как надо рыть окопы, как бомбоубежища и как ходы сообщения к ним.
— Бомбоубежище — это тот же блиндаж,— покровительственно говорил он.— Только большой блиндаж и много накатов.
Мы заспорили, сколько может быть накатов из бревен. Костя утверждал — шесть, восемь и даже десять. Я говорил, что три, от силы пять.
— А если блиндаж для маршала, для Тимошенко или Ворошилова?
Я растерянно умолк. Потом, рисуя прутиком на песке, он стал объяснять, почему траншеи и ходы сообщения роют зигзагами.
— Понимаешь, если бомба или снаряд падает в один конец зигзага, то другой остается в стороне.
Костя горячился и рисовал один за другим свои зигзаги. Катьке понравилась наша игра. Она тоже нашла палочку и, протопав в центр стратегических линий брата, начала черкать их. Косте пришлось «переселить» свои чертежи.
— Осколки летят по прямой. Если нет зигзага, то всех убивает. Чем больше зигзагов, тем лучше.
Меня поражало, откуда все это Костя знает. Даже зло брало.
С этого дня в поселке все стали рыть блиндажи и окопы. Сколько было разговоров, споров, где и как их рыть! Мы начали свой метрах в тридцати от дома. Одни говорили: далеко.
— Не успеете добежать!
Другие утверждали: слишком близко.
— Дом загорится, и вы в окопе сгорите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52