В
эту минуту директор ненавидел служащего, рекомендованного ему правлением... Говорили, что брат Кисляко-ва — крупный чиновник министерства финансов. Кисля-ков служил добросовестно, умел писать убедительные, правда, похожие на газетные статьи доклады, но, по мнению директора, он ничего не понимал в коммерции. Он близко сошелся с Волковым, говорили, будто Прасковья Васильевна обманывает мужа с его другом, Клингель с неприятным чувством вспомнил Волкова, настойчиво добивавшегося кредита в банке. Его считали в колонии ловким дельцом. Он и сам любил говорить: «лучше быть жуликом, чем дураком». Того, кто не был достаточно ловким, он считал глупцом.
В колонии все, кроме директора банка, охотно принимали Волкова. Дамы были в восторге от его вольных шуток. Друзья ласково называли его дядей Арсюшей. Клингель нахмурился, вспомнив, что даже его жена как-то в клубе публично назвала его так фамильярно.
Несмотря на испытываемое им к Волкову чувство брезгливости, Клингель не мог быть к нему несправедливым. Волков был, действительно, энергичным коммерсантом и ярко выделялся среди этих дельцов, которые хотели сохранять холодную кровь и заниматься коммерцией.
Неприятное молчание Клингеля, сосредоточенно смотревшего на трехстрочное авизо, затянулось. Кис-ляков так и не дождался ответа директора. Он нервно сдернул со стола ведомость и, покачнувшись от крутого поворота, быстро вышел из кабинета.
Кисляков точно оставил в банке вместе с бумагами и свою деловитую сухость. Он приветливо улыбнулся Григорию, дожидавшемуся у крыльца, и крепко пожал ему руку:
— Я говорил о вас с Арсением Ефимовичем... Мы, может быть, встретим его по дороге.
Не успели они пройти среди редеющей базарной толпы и двух десятков шагов, как спутник Григория показал ему на медленно двигающийся экипаж.
— А вон и Арсений Ефимович...
Седок в брезентовом пальто-пыльнике приветственно махнул им рукой.
Кисляков тронул Григория за плечо:
— Пойдемте, я еще раз поговорю с ним.
Пока Кисляков разговаривал с Волковым, Григорий со вниманием рассматривал своего будущего хозяина. Блондин, большого роста, с опущенными вниз усами, он имел приветливый вид. Желтые глаза его были слегка сощурены, отчего длинное лицо его казалось преисполненным добродушия и лукавства.
В добротный, вместительный экипаж Волкова был впряжен гнедой раскормленный рысак. На козлах сидел нарядно одетый в синий кафтан маленький, почти черный кучер-казах в модных степняцких сапогах на высоких каблуках.
Волков махнул рукой Григорию: — Идите, что ж вы?..
Он протянул ему большую мягкую руку с широкими плоскими пальцами.
— Садитесь, поедем щи хлебать. Считайте себя на службе с этого дня. О жалованьи вечером договоримся,
Волков хитро подмигнул Кислякову, точно ему и самому показалось забавным такое быстрое решение:
— Не как в ваших банковских канцеляриях, Миша, а?—никакого прошения!—Раз-два и человека устроил, а?
Кисляков засмеялся:
— Ты хотя бы спросил у молодого человека, кто он, посмотрел бы документы.
Волков качнул головой и по-туземному отрицательно щелкнул языком.
— Я, Миша, человека вижу по лицу. Лицо лучше паспорта, а паспорт и купить можно. Так, что ли, молодой человек?—спросил он, хлопая Григория по колену.
Григорий смешался от пристального взгляда своего будущего хозяина. Желтые глаза Волкова смотрели настороженно и странно противоречили его добродушному, приветливому виду.
Экипаж свернул на проселочную дорогу. Мимо побежали поля с ярко-зеленой люцерной в цвету, с непроходимыми чащами высокой джугары. Поля скоро сменило длинное болото, полное желтой, как густой домашний квас, водой и с белой кромкой соли у берегов.
Волков указал Григорию на высившийся за болотом глинобитный дом с пятью окнами, прикрытыми зелеными ставнями.
— А вон и мой домишко. Ну-ка, Курбан, подгони гнедка! Небось, Прасковья Васильевна с Татьяной дождались нас...
Вахмистр Астраханского казачьего полка, стоявшего в Петро-Александровске, Арсений Ефимович Волков по окончании службы не пожелал возвратиться в станицу. Отец его, зажиточный казак, был суровым и требовательным хуторянином, а вахмистр за долгие годы службы отвык от крестьянской работы.
Бравый, исполнительный казак был по нраву командиру полка. Он предложил одному из поставщиков взять на службу отставного вахмистра.
Расторопный приказчик скоро понял несложную коммерцию своего хозяина. Через год службы бывший вахмистр научился не хуже хозяина угощать приемщиков казны и сдавать им гнилой продукт, научился веселой шуткой отвлекать внимание доверчивых дехкан и носком ноги придерживать доску десятичных весов.
Волков вошел в доверие к поставщику и, пользуясь деньгами хозяина, стал сам потихоньку заниматься поставками.
Хозяин скоро обнаружил операции ловкого приказчика и долго бранил его.
— Больно ты скор, Арсений,— говорил он укоряюще,— так и норовишь под шкурку залезть. Нет, чтобы деньгу наживать исподволь, потихоньку, чтобы, значит, и хозяину обидно не было. Меня, брат, тоже вот сорок лет гоняли, пока сам хозяином стал. И ты послужи, да. покланяйся.
Поставщик не лишил приказчика своего доверия, только стал строже приглядывать за ним.
Молодцеватый, всегда чисто одетый казак перенес внимание на дочь хозяина и, несмотря на бдительный присмотр отца и матери, увлек ее.
Отец побоялся скандала и дал богатое приданое за беременной дочерью, устроил пышную свадьбу. Но отказался работать с зятем.
— По-родственному-то ты с меня скоро последнюю рубашку спустишь. Уж теперь живи, как сам знаешь, Арсений.
Волков не стал спорить с тестем. Забрав беременную жену, он переехал из Петро-Александровска на левый берег — в Хивинское ханство.
Там он долго служил приказчиком на хлопкоочистительных заводах, заведывал мелкими заготовитель-ными пунктами в кишлаках и хорошо изучил узбекский язык.
Хозяева ценили в нем отличного знатока хлопка, люцерны, шерсти, каракуля, но подолгу не держали и спешили заменить более совестливым приказчиком.
Волкова знали на всем побережье Аму-Дарьи, от Керков и до Аральского моря. Его имя было замешано в прогремевшем на весь Туркестанский край дерзком ограблении приказчика иностранной компании. Прибывший из Ташкента следователь по особо важным делам после короткой беседы наедине с Волковым прекратил дело за отсутствием улик. Пропавшие деньги—пятьдесят тысяч рублей — были взысканы хивинским ханом с жителей округа, где произошло ограбление.
Через год после визита следователя Волков, бросив службу, переехал в Новый Ургенч и занялся там маклерством и мелкими подрядами. Его денежных дел никто не знал, но он жил хорошо, хлебосольно, был известным человеком в колонии и в ханстве.
В полумрачной гостиной, обставленной мягкой мебелью в чехлах, с круглым столом перед диваном и большим музыкальным ящиком в углу, сидели две дамы —жена Волкова Татьяна Андреевна и Прасковья Васильевна Кислякова.
Прасковья Васильевна не сразу узнала Григория, Муж напомнил ей о нем.
— Ой, он совсем другой стал! В воротничке и при галстуке —совсем интересный молодой человек!—нараспев по-деревенски произнесла Прасковья Васильевна, бесцеремонно оглядывая Григория.
Жена Волкова, смуглая худая дама, с сожженными лихорадкой сухими губами и черными блестящими глазами, молча подала Григорию горячую руку.
— Вот принял его на работу, Прасковья Васильевна,— сказал Волков.—Надо же дать человеку кусок хлеба заработать!
Татьяна Андреевна взглянула на Григория безразличным взглядом.
— Давайте обедать, Арсений, давно уже все перепрело.
Они пришли в обширную столовую с олеографиями в дорогих багетных рамах на стенах, с огромным ореховым буфетом в углу. У стола, накрытого к обеду, прислуживали — одетый в русскую вышитую рубашку слуга-каракалпак и горничная в белом передничке.
Волков посадил Григория рядом с Прасковьей Васильевной и передал ему бутылку пива.
— Спиртные напитки вам, молодой человек, еще рано потреблять,— сказал он, наполняя рюмки дам желтой от апельсиновой корки водкой.— Вам хорошо бы наливку пить с дамами, да у нас дамы-то с перчиком, крепко крепкое любят, а?—подмигнул он Кисля-
кову.
— С вами не только водку, а голый спирт начнешь пить,— бросила Прасковья Васильевна.— У вас у всех на уме днем дела и деньги, ночью преферанс и водка! А нам куда деваться? Со скуки и мы на все руки.
Кисляков залпом выпил большую стопку водки и подхватил вилкой ломтик золотистой ветчины.
— Кстати, Арсений,— сказал он, намазывая ветчину горчицей и заливая ее уксусом,— за какие это услуги тебя угощал ужином тот плюгавенький лодзинский вояжер?
Волков захохотал.
— За совет, Миша, за умный совет... Его фирма каждый год получала от Егора Мешкова тысяч на пятнадцать заказов на равендук, шпагат, на веревку, а вот в нынешнем году Мешков уперся. Этот лодзинский жучок и в дом к нему влез, за женой ухаживал, за дочкой. Мешков от него даже бегать начал — не дам заказа! Я ему, вояжеру-то, и говорю: «Угостишь хорошим ужином, научу». Ну и научил...
Волков прервал рассказ и занялся французскими сардинами. Прасковья Васильевна даже вскрикнула от
возмущения:
— Дядя Арсюша, вы что это? Наше терпение испытываете?..
Волков довольно рассмеялся, вытер усы салфеткой:
— Надо же вас подразнить, чтобы лучше слушали...
Мешков труслив, как заяц, и блудлив, как кошка. Вы, небось слыхали, он хорошим бабам продажных предпочитает. Каждую пятницу, после докторского осмотра, в одиннадцать утра, нахлобучит по самые глаза шляпу, чтобы не узнали, и идет в публичное заведение. Вояжер парень ловкий. Он в первую же пятницу уговорил жену и дочь Мешкова поехать с утра кататься. В одиннадцать утра экипаж остановился недалеко от заведения. Вояжер извинился, говорит, на минутку по делу. Сунул дамам коробку с заграничным шоколадом, а сам в заведение. За двери стал. Только Мешков на порог, вояжер ему навстречу, говорит: «Уезжаю, как с заказом?» Мешков хоть и перепугался на первых порах, а виду не подал, сказал, что тут дел решать не может, дома подумает, посоветуется с женой. Вояжер говорит: «Зачем дома, ваша жена и дочка — вон они в экипаже сидя!, меня дожидаются. Я их позову сюда. Мешкова чуть кондрашка не хватил. Он говорит: «Не надо, не зови. Заказ готов? Давай подпишу». Он ему тут же в публичном заведении и заказ подписал и вексель в задаток дал...
— Хорош вояжер, хорош Мешков, но и совет хорош...— брезгливо сказала Татьяна Андреевна.
— Ну, вы напрасно Арсения Ефимовича с ними равняете,— возразила Прасковья Васильевна.— Он же только совет дал...
Слуга-каракалпак подал на стол огромную миску дымящихся жирных шей. Татьяна Андреевна с помощью горничной разлила щи по тарелкам.
Волков весело шутил с гостями, не оставлял без внимания и своих слуг. Он предлагал старику-каракалпаку взять горничную второй женой и набивался в сваты. Жена Волкова равнодушно слушала шутки и рассказы мужа и почти не принимала участия в шумной беседе.
Григорий размяк от пива и, глубоко признательный Волкову за хороший прием, с большой предупредительностью отвечал на бросаемые им вскользь деловые вопросы.
В перерыв между вторым и третьим блюдом Волков принес из кабинета исписанный лист бумаги.
— Прочтите, что тут написано?—протянул он Григорию бумагу.
Григорий вслух прочитал и перевел на русский язык узбекский текст документа о найме работника.
— «Нафсимни ижорага куйдим» — вы эти слова переводите «нанялся я»... Разве это правильно?— спросил Волков.
— Я перевел смысл, а не буквально,— пояснил Григорий. Слово «нафс», «нафс» значит «дух, дыхание» и одновременно: «Тело, кровь, плоть». То-есть этот работник сдал в аренду вам, хозяину, свое тело и свою душу. Он отказывается на время своей службы у вас от своей личности, делается как бы вашей вещью, рабом.
Лицо Волкова расплылось в широкую довольную улыбку. Он подмигнул Кислякову:
— Какого молодца-то я нанял, а? Уж Волков, Миша, не ошибется!
Раскрасневшаяся от жары и водки, Прасковья Васильевна наклонилась к Григорию:
— Это счастье ваше, Григорий Васильевич, что к Арсению Ефимовичу попали,— сказала она, обдавая его жарким проспиртованным дыханьем и крепким запахом пота. — Его все знают, у него служить вам будет легко. И в наш клуб будете ходить по его карточке.
— Я могу вступить членом...
Прасковья Васильевна засмеялась, замахала рукой, бурный хмельной смех не давал ей говорить. Жена Волкова пояснила Григорию причину ее смеха:
— В члены клуба принимают только представителей фирм, заводчиков и самостоятельных хозяев. Они нарочно установили высокий членский взнос, чтобы не принимать мелких служащих, чувствовать себя без них свободней.
Григорий с удивлением взглянул на жену Волкова: в голосе этой дамы с аккуратно зачесанными седыми прядями волос слышалось осуждение среды, к которой она сама принадлежала.
Кисляков быстро хмелел. Его обвислые мокрые усы теперь закрывали весь рот, лицо налилось кровью. Он жаловался Волкову на Клингеля:
— Положительно невозможный человек! Я говорю ему: «надо привлекать к работе энергичных, знающих край людей». А он насупился, молчит. Он не может развернуть работу банка. В конце концов правление просто закроет отделение. И тогда все наши с тобой
мечты о широком развитии русского дела в ханстве погибнут. И он еще называет себя русским финансистом, этот человек, абсолютно лишенный всяких корпоративных чувств.
— А ты говорил ему обо мне?— спросил Волков, наполняя водкой рюмку Кислякова.
— О тебе и разговор шел... Нет, ты подумай, он как-то при мне посмел назвать тебя ловкачом!
— Когда ж это коммерсант-то ловким не был, а? В коммерции надо быть ловким, Миша. Ты под чужую шкуру не залезешь,—тебе под шкурку залезут. Сумел— взял, не сумел —- свое отдал. В коммерции лучше быть жуликом, чем дураком. Мы банковские-то дела хорошо знаем, Миша, там ловкачи сидят почище нас, грешных. Клингель-то и сам хапнуть приехал. Черт его понес бы из Петербурга в Новый Ургенч отделением банка заведовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40