Почтительно, придерживая рукой борта халата у груди, он встал со стула. Тихим голосом хаким объяснил генералу, что пошлина взимается только с подданных хана, покупающих неоплаченный товар. Это не касается русских купцов, пошлину они не платят.
Генерал удовлетворенно сказал:
— Я разберусь с этим вопросом в Петро-Александровске...
— Да вы поскорей, ваше превосходительство,— недовольно сказал толстый торговец.— А то, что же нам убытки-то терпеть...
— Ваши убытки и ваша польза зависят от вашей ловкости, господа,— холодно ответил генерал.— Если ваша жалоба подтвердится, я скажу его высочеству, и он отменит порядок взимания им пошлин.
Генерал повернулся к Клингелю, уставился на него мутноватыми, лишенными выражения глазами.
— У меня к вам небольшое дело, господин генерал,— сказал Клингель подходя к столу.— Русское общество уполномочило меня просить вас воздействовать
на местного хакима, он отказывается срыть городское кладбище.
Генерал неприятно поморщился: жители колонии давно добивались срыва мусульманского кладбища, вопрос о нем дошел даже до генерал-губернатора.
Русская колония увеличивалась с каждым годом. Колония не вмещалась в узкие границы города, задыхалась в грязных улицах. Тиф, скарлатина, дифтерит не прекращались весь год. Все прилегающие к городу участки были скуплены русскими коммерсантами по бешеным ценам и застроены. Город вырос, и старинное мусульманское кладбище, когда-то вынесенное за городские стены, очутилось в центре, мешало движению.
Генерал наклонил голову, хмуро слушая директора банка. Ни хан, ни хаким не возражали против уничтожения кладбища, но это требовало расходов. А русская колония с ее многомиллионными оборотами, свободными от налогов и податей, отказывалась нести расхвды. Генерал-губернатор предписал уладить вопрос, не нарушая, однако, интересов русской торговли.
Генерал кивнул хакиму:
— Что вы скажете по поводу претензии русской колонии, господин хаким?
Хаким поспешно встал в ту же почтительную позу и заговорил тем же заискивающим голосом. Он попросил генерала и директора банка выслушать всеми уважаемого попечителя кладбищенской мусульманской школы.
Попечитель, высокий, сухой старик в белой чалме, с крупными чертами старческого доброго лица, подошел к генералу. Он оперся на клюку обеими руками и спокойно заговорил.
Он сказал генералу, что городское кладбище существует много сотен лет. Оно возникло в те времена, когда Ургенчская крепость еще не была заложена. При кладбище находится старинная благотворительная школа для слепых. Школа содержится на доброхотные даяния с многочисленных потомков погребенных мертвецов. Несчастных слепых детей в ней обучают несложным обязанностям кишлачных муэдзинов, чтецов над покойниками и раздают по приходам.
— Мы согласны срыть кладбище, раз этого хотят
русские баи,—сказал старик, обращаясь к Клингелю,— но куда девать бедных слепых мальчиков? Кто пригреет, приютит сирот? Кто будет их кормить, одевать, учить? Весь народ просит русских баев каждый год давать на школу по полторы тысячи рублей, остальные полторы тысячи мы соберем между собой...
Клингель выслушал перевод просьбы старика, пожал плечами:
— Господин генерал, мы уже слышали все это от хакима. Русское общество не может принять на себя расходы по содержанию школы. Это должен сделать хивинский хан или вообще коренные жители ханства.
Маленький черненький переводчик в мундире военного чиновника торопливо перевел старику ответ директора банка. Старик беспомощно взглянул на хакима и Абдурахманбая и протянул к нему руку:
— Вы оба — правоверные мусульмане, заступитесь. Нельзя, как собак, выгонять на улицу тридцать слепых детей. Они погибнут. Ни Чингиз-хан, ни Тамерлан, ни туркменские ханы не трогали школы, когда воевали с нашими дедами. Они даже отделяли часть своей добычи на этих детей во спасение своих душ. Полторы тысячи— это пылинка от богатств, которые вы собираете
с нас.
Абдурахманбай молча отошел в сторону. Хаким нервно теребил конец своей бородки:
— Может быть, вы все-таки подумаете, господин директор...— нерешительно сказал он.— Народ будет очень недоволен... потом, нищие дети... они вам же будут надоедать...
Клингель отрицательно качнул головой. В этом году две солидные московские фирмы отказались вносить деньги на содержание амбулатории для рабочих и служащих. Расход на школу слепых не приняла бы ни одна фирма. Местные коммерсанты возмущенно называли просьбу хакима и жителей города «благотворительностью хивинцев за счет русского кармана».
— Хивинское правительство,— сказал Клингель сухо,— обязано расширить площадь города за свой счет, но не за счет русской колонии. Спорить об этом совершенно бесполезно.
Генерал знаком руки прекратил разговоры и сказал хакиму строго и официально:
— Затраты на благоустройство хивинских городов не предусмотрены договором России с хивинским ханом. Кладбище должно быть срыто за счет хивинских властей. Это необходимо для расширения территории города и сохранения здоровья населения колонии.
Хаким почтительно поклонился генералу и, пятясь, отошел к своему стулу.
Белая чалма задрожала на голове старика — попечителя кладбищенской школы. Он закрыл рукой глаза, несколько секунд не мог справиться с волнением. Когда старик поднял голову, глаза его были мокры от слез. Он поднял руки, как для молитвы, клюка бесшумно упала на ковер, плачущим голосом, нараспев, точно читая заклинания, старик воскликнул:
— Кто осушит слезы горемычного — благословен.
— Кто поможет нищему — благословен.
— Кто дитя голодное пригреет —благословен, благословен.
— Кто несчастным сделает ребенка... — Пусть навеки будет проклят он!
— И на том, и на этом свете будет проклят он! Генерал недовольно поморщился.
— Господин хаким, место, где я принимаю, становится присутствием, официальным государственным учреждением, а это требует от посетителей благопристойного поведения.
Абдурахманбай и хаким бросились к старику. Они взяли его под руки и повели к дверям, уговаривая не волноваться и надеяться на милость бога — покровителя всех несчастных и беспомощных.
Генерал еще не успел заняться очередным просителем, как в приемную торопливо вошел Волков. Он был в полувоенной тужурке и в сапогах.
Генерал оживился, его губы раздвинулись в приветливую улыбку. Он встал и протянул Волкову обе руки:
— А я-то уж думал, забыл про меня, станишник. Ну, здравствуйте, здравствуйте, Арсений Ефимович.
— Забыть? Что вы, что вы, Владимир Павлович, Разве можно забыть?— воскликнул Волков, почтительно кланяясь и осторожно пожимая обе руки генерала.— Я все утро бегал, готовился к обеду, мы уговорились о нем еще в Петро-Александровске... Как конь?
Генерал похлопал Волкова по плечу:
— Отличный, прекрасный производитель. Я его, знаете ли, дорогой Арсений Ефимович, уже отправил на свой конезавод под Чимкент... Ну-с, у вас есть ко мне какие-нибудь дела или мы рразу поедем?
— Дела?—Волков поискал глазами Шарифбая, пытавшегося спрятаться от него в толпе купцов.— Дела-то у меня есть, Владимир Павлович, но мы о них за обедом поговорим.
— Отлично, отлично. Я сейчас только оденусь, и мы можем ехать...
Пока генерал с помощью переводчика одевал пальто, Шарифбай подошел к Волкову, лицо его было смущено:
— Господин Волков, поговорить с вами я хотел. Придти когда прикажете?
Густые казацкие усы скрыли улыбку, пробежавшую по губам Волкова.
— После обеда генерал любит поспать часика два,— сказал он, как бы в раздумье.— Значит, в этот промежуток... Приходите в шесть часов вечера.
В сопровождении Абдурахманбая и хакима генерал вместе с Волковым вышел на крыльцо. Хаким помог сесть ему в экипаж. Абдурахманбай застегнул кожаную полость, прикрыва'я ноги генерала от грязи.
Выехав за ворота, генерал укоризненно сказал Волкову.
— Его высочество крепко обижается на вас, Арсений Ефимович.
— На меня?—простодушно удивился Волков.—Я в Хиве не бываю, в гости ни к хану, ни к его министрам не хожу, за что ж обижаться-то?
Генерал слегка нахмурился:
— Вашими статьями вы роняете престиж хана в глазах народа. Согласитесь, это неудобно для правителя, только недавно получившего от государя звание великого князя.
— Какого народа? Его народ газет не читает, а кто читает, тот побольше знает, да молчит. Но я, Владимир Павлович, больше статей писать не буду. Я теперь у хана вроде как на службе.
— Слышал, слышал,— с заметной завистью сказал генерал.—Вы, говорят, получили от хана изрядный куш.
— Врут,—убедительно ответил Волков,— врут,— повторил он еще с большей силой.—Какой же это куш? Это задаток по договору на перевозку почты...
— Но вы передали исполнение договора старому подрядчику за вторую половину договорной суммы.
— И это знаете, Владимир Павлович!—удивился Волков и восхищенно хлопнул себя по колену.— Ну, и агентура же у вас! Только подумаешь, а вы уже знаете!
Вблизи дома кучер пронзительно свистнул. Рысак бешено рванулся вперед, вихрем влетел во двор и замер у подъезда.
— Ну, станишник, показывайте, как вы тут живете,— сказал генерал, снимая пальто с помощью хозяина и горничной.
Волков провел его в гостиную. Генерал, большой знаток и жадный любитель ковров, с завистью рассматривал пол и стены обширной комнаты, убранной коврами. Он встал на середину большого мервского ковра, нагнулся, ощупал его:
— Какая прелесть! Какая необычайная шелковистость!— с восхищением воскликнул он.— Необыкновенная точность строгих классических восьмиугольников! А этот чудный орнамент из мелких рисунков... Да,— вздохнул генерал,— на офицерское жалованье такого ковра не купишь...
Волков слегка изменился в лице. Этот бесценный текинский ковер он когда-то подарил Татьяне Андреевне, ока его так любила. Но генерал явно напрашивался на подарок. Волков через силу выдавил на лице улыбку:
— Мы хоть и коммерсантами стали, Владимир Павлович, а старый наш казацкий обычай не забываем: что кунаку в нашем доме нравится, то ему дарим.
Генерал покраснел от удовольствия и с чувством пожал руку Волкова:
— Арсений Ефимович, такой чудесный подарок! Мне, право, совестно... Вот одолжил-то!
Волков позвал слугу-каракалпака и горничную, гремевших в столовой посудой, и велел им свернуть ковер.
— Пусть кучер сейчас же отвезет его к Абдурах-манбаю,— распорядился хозяин и пригласил гостя к столу.
Генерал щелкнул шпорами, приложился к холодной руке Татьяны Андреевны и подал Григорию два пальца.
Щедрый подарок развеселил генерала. Он вел себя за столом непринужденно и шумно, рассказывал армейские анекдоты, восхищался хлебосольными хозяевами, добрыми щами, паюсной икрой и без конца пил. Он горячо расхваливал Татьяне Андреевне ее мужа.
— Арсений Ефимович редкий человек, хозяюшка,— говорил генерал,— он настоящий казак и, оставаясь коммерсантом, сохранил казацкие традиции. Это и дорого нам у наших станишников! Разве я могу сравнить его со здешними Разуваевыми и Колупаевыми. У них ни совести, ни чести — одна коммерция...
Он рассказал Татьяне Андреевне о старике-мусульманине, хлопотавшем за слепых детей, с удовольствием передал Татьяне Андреевне слова старика, проклинающего обидчиков детей. Ему их перевели после окончания приема.
Татьяна Андреевна сидела бледная от негодования;
— И вы, генерал, не могли заступиться за этих несчастных детей, не могли воздействовать на коммерсантов! Какой позор!
Генерал слегка нахмурился:
— В чем позор? Право и закон на стороне коммерсантов. У меня, хозяюшка, кроме этого много забот. Вы, вероятно, слышали о новых беспорядках з низовьях...
Генерал говорил о восстании, вспыхнувшем среди дехкан южных округов ханства. Дехкане разбили кур-ганчу хакима, разогнали нукеров. Сам хаким с трудом спасся от верной гибели. Хан прислал в Петро-Алек-сандровск паническую телеграмму о бунте своих подданных и просил разрешения выехать под защиту рус- ских войск. Генерал предложил хану спокойно сидеть на троне и теперь торопился в низовья. У него был свой метод успокоения крестьянских волнений. Он выезжал с полуэскадроном казаков на места, задабривал подарками вождей и сердаров племен, потом с их помощью вылавливал зачинщиков бунта и публично вешал их на базарах. В высших кругах туркменской администрации метод успокоения генерала Гнилицкого получил широкое одобрение. В своих секретных письмах начальник края рекомендовал решительные действия генерала
Гнилицкого вниманию военных губернаторов областей и начальников уезда...
Генерал считал, что недовольство крестьян вызвано реформами великого визиря хана.
— Это джадиды подсказали ему идею реформы ханства,— ораторствовал генерал.— Постройка этих высших духовных школ, тюрем в европейском духе, дорого стоющих больниц,— все это вряд ли оправдывается необходимостью. Нужно прямо сказать, реформам не сочувствует ни большинство сановников, ни сам хан. Народ же верен традициям, освященным тысячелетиями. А все эти нововведения беспокоят его. Наконец, они противны духу шариата! Вы можете себе предста-: вить, хозяюшка, что хан — неограниченный владыка, а по мусульманскому закону—-высший духовный авторитет— должен по реформе получать жалованье, как, положим, какой-нибудь уездный начальник!
Григорий, весь обед не проронивший ни слова, наклонился к Татьяне Андреевне и вполголоса сказал ей: — Говорят, эти волнения раздуваются сановниками хана. По новой реформе земли их должны облагаться налогами, а до этого они никаких налогов не платили... Генерал услышал Григория и рассердился: — Вредные, недостойные разговоры! Вам, как служащему уважаемого Арсения Ефимовича, не следует их повторять. Народ вообще всегда недоволен и всегда готов волноваться против своих властителей. Здесь прямым поводом к недовольству народа служит грубое нарушение древних традиций, веками установленных и освященных мусульманских обычаев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40