Черт с ними, с арбакешами. Я ведь контору-то продал Шарифбаю за семьдесят пять тысяч рублей. Некогда мне с этим делом возиться... Я бы тебе и жалованья прибавил. Останься, ей богу.
Но Григорий поблагодарил его и твердо заявил, что он окончательно решил переменить работу.
— Эх, жаль, жаль,— досадливо сказал Волков.— Ты что, в банк хочешь? Ну ладно, послужи у нового хозяина, только там по-другому не будет, разве что из приказчика счетоводом станешь, да галстук наденешь... Ты, Гриша, меня все-таки не забывай, чуть что шагай прямо ко мне.
Волков не обиделся, узнав о причине ухода Григория. Прямота приказчика даже понравилась ему. Волков дорожил такими качествами своих служащих. Но он не хотел задерживать Григория и был уверен, что он привыкнет к нравам колонии и вернется к нему.
Григорий оставлял дом Волкова с невольным чувством сожаления. Он обошел широкий двор хозяина, с просторными службами, с хорошей конюшней. Лохма-тая киргизская лошадка ухватила его за рукав, требуя сахара, которым Григорий обычно кормил ее. Большая собака, гремя тяжелой цепью, бросилась к нему навстречу и от удовольствия ткнулась Григорию в колени.
Григорий не мог внушить себе отвращения к хозяину. Волков обезоруживал его своей сердечностью, простотой обращения.
Татьяна Андреевна с большим сожалением простилась с Григорием.
— Мне жаль расставаться с вами, но вместе с темя рада вашему уходу. Не бойтесь ошибок, но умейте их исправлять...
Клингеля Григорий встретил у банковского крыльца, директор на ходу пробежал его заявление:
— Заходите вечером ко мне на квартиру, там поговорим...
Вечером Григорий позвонил у парадной двери квартиры директора банка. Нарядная, кокетливая горничная с белой наколкой на голове проводила его в кабинет.
Кабинет Клингеля, оклеенный темными обоями, был заставлен книжными шкафами, в которых сияло золото
тисненных переплетов. Это были дорогие издания Брокгауза, Рольфа и Девриева, справочники и специально переплетенные отчеты правления банка.
Клингель сидел на кушетке и читал газету. Кивком головы он указал Григорию на стул.
— Арсений Ефимович очень сожалеет о вашем уходе,— сказал Клингель.— Он даже просил меня принять вас на работу. Это очень хорошая рекомендация. Но давайте познакомимся с вами поближе...
Он перелистал паспорт Григория, посмотрел свидетельство об окончании гимназии, о политической благонадежности. Затем Клингель достал из портфеля казн-хат и предложил Григорию вслух прочесть его и перевести содержание. Он внимательно вслушивался в интонацию голоса Григория, в непонятные иранские и арабские слова, затем покровительственно положил на его плечо свою белую пухлую руку:
— Достаточно, господин Лямин. Вы вполне оправдали аттестации Арсения Ефимовича. Банк принимает вас на службу помощником господина Кислякова и переводчиком. Работа в банке интересная, увлекательная, она, несомненно, удовлетворит вас. Наша цель — развитие хивинского хозяйства, мы должны содействовать расширению культуры хлопка и люцерны и с этими товарами должны выйти на мировой рынок.
Шагая взад и вперед по кабинету, Клингель долго внушал новому служащему понятие об исключительной роли Русско-Азиатского банка в хозяйстве империи. Директор говорил пространно, солидно и очень скучно. Он когда-то учился в школе правоведения министерства юстиции и оттуда вынес адвокатскую любовь к длинным речам и рассуждениям.
Вошла жена Клингеля. Она ласково ответила на поклон Григория и пригласила их к чаю.
В столовой висячая лампа ярко освещала чайный стол. За ним Григорий, к своему удивлению, увидел Елену. Она сидела рядом с бледненькой девочкой —-дочерью Клингеля. Елена с улыбкой ответила на приветствие Григория.
— Как, вы, оказывается, уже встречались?—разочарованно протянула жена Клингеля.— Какой малень-кий город: едва человек приедет, его уже все знают.
— Мы познакомились совершенно случайно только вчера,— сказал Григорий.— Но я не знал, что Елена Викторовна — учительница вашей дочери. Жена Клингеля налила гостю и мужу чай.
— Господин Лямин поступил на службу в банк,— сказал Клингель, густо намазывая маслом хлеб.
Жена его удивленно вскинула глаза на Григория,
— Вы ушли от дяди Арсюши?..
— Я соблазнился более широкими перспективами работы,— пояснил Григорий.— Потом, у банка есть возможность перевода в Ташкент.
— Да, да, конечно,— поспешила согласиться жена директора.— В банке работа приличнее, там все сидят чистые, аккуратные. А крестьяне — они так неопрятны. Этот запах...
Она поймала осуждающий взгляд учительницы и рассмеялась:
— Ах, я совсем забыла, наша Елена Викторовна такая социалистка. Теперь мне от нее достанется!
Елена неприязненно глядела на хозяйку:
— Простая справедливость должна бы удержать вас от презрения к крестьянам. Их запах не чувствует* ся в звонкой монете, которую собирает с них банк.
Клингель поддержал Елену. Ему нравился независимый характер этой белокурой девушки, он слегка ухаживал за ней и не обижался на ее отпор.
— Никогда не осуждай крестьян за их некультурность,— наставительно сказал он жене:—Народ не виноват в этом. Некультурность — результат многолетнего застоя жизни ханства. Капиталы нашего банка скоро окажут огромное прогрессирующее влияние на хивинский оазис. Правильный коммерческий кредит вытеснит ростовщика из деревни. Наш банк соблюдает международную коммерческую этику, и мы против вся--кого грубого обмана и надувательства в коммерции.
Григорий в тот же вечер перебрался в комнату, отведенную ему во дворе банка.
Он едва успел разложить свои вещи, как в окно комнаты кто-то постучал.
Григорий, накинув пальто, вышел.
У крыльца стоял высокий шарабан Мешковых, в нем сидели Андрей и Ната, одетые в длинные, желтые, одинакового покроя, дорожные пальто. Андрей с тру-
дом сдерживал крупного вороного жеребца, впряженного в шарабан.
— Гриша, а мы заезжали к Волковым. Его жена сказала, что ты перешел в банк. Это правда?— спросил Андрей.
Григорий подтвердил.
— Вот устраиваюсь на новый квартире...
— Почему же ты не посоветовался со мной?— огор-ченно воскликнул Андрей.— Я тебя устроил бы рабо-тать на нашем заводе.
— Но мне хотелось служить в банке. Ната прервала сетования брата.
— Тебе об этом надо было думать раньше, Гриша, мы за вами. Едем кататься, а потом к нам чай пить. У нас ни папы, ни мамы, они уехали в Петро-Александ-ровск. Дома хозяйничаем я и Андрюша. Садитесь, как-нибудь поместимся...
Она подвинулась, освобождая место рядом с собой.
Жеребеп быстро вывез шарабан за ворота и понесся крупной рысью. Ночь была холодной и звездной. Желтая полоска луны низко висела над горизонтом.
Андрей молча правил лошадью. Он торопился выбраться из лабиринта узких и грязных городских улиц.
Ната сидела, тесно прижавшись к Григорию. Теплота ее тела, тонкий запах духов и пудры опьяняли его. Григорий протянул руку и коснулся колена девушки, и в тот же миг рука Наты крепко сжала его тонкие пальцы...
Они выехали за город. Андрей ударил вожжами по крупу коня, и шарабан понесся к мосту, перекинутому через канал. Узкий без перил мост, кое-как сколоченный из сучковатых бревен, был крыт хворостом и засыпан сверху толстым слоем земли. Под ударами копыт недоверчиво храпящего коня мост дрожал, трещал, земля с шумом сыпалась в воду.
Андрей напряженно следил за рысаком, ни на минуту не ослабляя туго натянутых вожжей. Высокий шарабан угрожающе качался из стороны в сторону.
Григорий не замечал опасного пути, он был увлечен разговором с Натой. Указывая на темневшие у берега каюки, Ната говорила вполголоса:
— Вы когда-нибудь ездили на каюке, Гриша? Вам, может быть, покажется смешным, что я, институтка,
очень люблю каюк. У меня с ним связаны такие хорошие воспоминания. Однажды мы с мамой и Иваном Ивановичем Сыщеровым ездили в Петро-Александ-ровск. Мы настелили на дно каюка много ковров, одеял, набросали подушек, очень уютно устроились. Ночь была ароматная, лунная, теплая. Мама скоро уснула, а я и Сыщеров не спали до утра... Иван Иванович так хо-рошо умеет рассказывать...
Теплая, мягкая рука Наты лежала в руке Григория. Он обнял девушку за талию. Глаза Наты сверкнули от удовольствия. Это несмелое ухаживание так напоминало ей годы ученья в институте.
Андрей осторожно съехал с моста и остановил рысака на дороге.
— Уф, черт возьми...— устало вздохнул он, вытирая платком потный лоб.— Каждый раз еду по этому проклятому мосту и думаю: наш рысак с норовом, вдруг сбесится, понесет, а я не сдержу... Слетим тогда в канал — костей не соберут.
Григорий оглянулся на ненадежный мост.
— Зачем ты подвергаешь опасности жизнь своей сестры, свою собственную?— с удивлением спросил он.— Можно кататься и по правому берегу.
— Там дорога избита арбами, а здесь почва песчаная, грязи меньше. Вот увидишь, как мы сейчас полетим.
— Чудак ты, Андрей,— усмехнулся Григорий.-— Обратно опять опасность?
Андрей мотнул головой.
— Не напоминай,— досадливо сказал он.—Я рысака так гоню, что на обратном пути он еле переступает ногами...
Андрей неожиданно хлестнул лошадь. Смирно стоявший рысак вздрогнул и широкой рысью помчался по дороге.
Мимо шарабана со все увеличивающейся скоростью проносились шеренги обнаженных белых тополей. Медленно проплывали поля, объятые зимним сном. Редкие курганчи дехкан были наглухо закрыты огромными воротами. За ним басисто лаяли свирепые псы, встревоженные стуком колес. Поля сменились песчаной равниной. Рысак утомился, тяжело дышал, часто Фыркал ноздрями.
Андрей ослабил вожжи, пустил рысака шагом.
— Ну, теперь можно и вздохнуть,— весело сказал он.— Возьми, Ната, вожжи, правь обратно в город.
Он с наслаждением расправил руки, растер затек-шие пальцы.
— Ты к нам давно не заходишь, Гриша,— ворчливо сказал Андрей.— Стыдно забывать старого товарища. Вы с хозяином, как псы, вцепились в арбакешей и не разжимали зубов, пока не одолели. Работа работой, но знакомых не забывай. А у меня опять неприятности. Помнишь, я тебе рассказывал о Лазареве...
Григорий рассеянно слушал ворчанье товарища, его внимание было поглощено девушкой, сидевшей рядом с ним. Она уверенной и сильной рукой правила конем. Григорий, не отрывая глаз, смотрел на профиль Наты, на ее слегка вздернутый нос, на мягкие очертания подбородка. Длинная прядь черных волос выбилась из-под ее теплой шапочки и разметалась по лицу.
Андрей сердито окликнул Григория:
— Ты не слушаешь меня, Гриша,— огорченно сказал он.— Я не знаю, о чем ты думаешь...
Григорий смутился.
— Прости, Андрей, но ночь так хороша, прогулка-наслаждение. У вас чудесный рысак.
Андрей забыл про огорчение...
— Правда? Я, знаешь, очень люблю его, но с ним надо уметь ладить... Я тебе рассказывал о Лазареве, твоем знакомом. Он за последнее время очень беспокоит меня. Я прямо в отчаянии, не знаю, что мне делать...
Григорий с удивлением взглянул на товарища. Чем мог беспокоить его такой безусловно честный человек, как Лазарев?
— Андрей, по-моему, ты ошибаешься, думая плохо о Лазареве,— серьезно сказал Григорий.
Ната сдержала коня.
— Брат по натуре очень подозрителен,— пояснила она Григорию.— Это ему не раз и Иван Иванович говорил. Андрей у нас в дедушку пошел, тот такой нервный, тоже, недоверчивый... Лазарев ничего не сделал такого, чтобы его бояться, а он перестал спать, ходит с револьвером в кармане...
— Ты не права,—неожиданно рассердился Андрей. — Сыщеров лучше тебя знает таких людей он с ними еще в Петербурге встречался, изучил их. Они ни перед чем не останавливаются, чтобы добиться цели, а цель их — революция. Это, конечно, он научил каракалпаков требовать другое общежитие. Я давно уволил бы его, но Сыщеров против. И он, и отец твердят, что такого работника, как Лазарев, днем с огнем не сыщешь. Это верно. Другие заводы в сезон раз и два останавливаются на ремонт, а у нас никогда. А ремонт в разгаре сезона — это десятки тысяч рублей убытка...
— Хочешь, я поговорю с Лазаревым?— предложил Григорий.
Андрей испуганно отмахнулся рукой:
— Пожалуйста, не надо. Он еще обозлится, что-нибудь устроит.
Шарабан въехал на мост. Рысак шел, осторожно ступая, кося глазами.
Григорий облегченно вздохнул, когда шарабан выкатился на широкую дорогу, и конь размашистой рысью помчался к видневшимся вдали фонарям завода Мешковых.
Шарабан остановился у веранды, закрытой на зиму громадными остекленными рамами.
Андрей передал вожжи конюху и ушел в контору. Ната подхватила Григория под руку и повела в комнаты. Она оставила его в столовой и побежала переодеваться,
Ната вернулась быстро. На ней было домашнее платье с широкими рукавами и глубоким вырезом на груди. Она успела умыться, и ее лицо порозовело от холодной воды.
— Теперь пойдемте ко мне, Гриша,— сказала она.— Андрюша ждет нас, и я ужасно проголодалась.
В ее голубой комнатке стоял стол, накрытый на три человека. Он был уставлен холодными закусками и вином. Андрей уже ждал их.
Молодая девушка оживленно болтала, упрашивая своих гостей кушать побольше.
Григорий узнал от Андрея, что Ната хорошо играет на рояле, и стал просить ее поиграть.
— Я очень люблю хорошую музыку... Ната неохотно согласилась.
Андрей, молчаливо и невесело сидевший за столом, с трудом поднялся.
— К вечеру у меня всегда падает настроение,— пояснил он Григорию.— Ты не обращай на меня внимания.
Он вышел в гостиную, сел в кресло и почти тотчас же уснул.
Ната подняла крышку рояля и с силой ударила по клавишам. Она играла плохо, музыки не любила и этот обязательный предмет преподавания доставлял ей в институте много огорчения. С большим трудом овладев техникой, она играла редко и неохотно. .
Григорий не видел недостатков в игре Наты. Он не сводил глаз с ее раскрасневшегося лица, с белых холеных рук и вспоминал поездку на шарабане. Ему казалось, что он уже давно-давно любит эту чудесную девушку.
Ната встала и смущенно взглянула на Григория, но его восторженный вид успокоил ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40