Григорий соскочил с коня и пошел рядом с Сауром.
— Это я во всем виноват,— удрученно сказал он.— Я передал наш разговор хозяину, но не для того, чтобы опорочить тебя.
Саур отрицательно защелкал языком.
— Ты не виноват. Шарифбай раньше подбивал нас против Волкова, теперь он, наверное, сговорился с ним, а чтобы спасти свое лицо, свалил на меня.
— Я завтра приеду на пристань и все расскажу арбакешам,— горячо сказал Григорий.— Я им скажу, что ты не давал согласия...
Саур искоса взглянул на огорченного молодого русского, и хмурое лицо его чуть смягчилось:
— Друг, теперь поздно помогать нам. Мы подписали договор на весь год. Если откажемся — хаким заставит. Кто виноват: Волков или Шарифбай, ты или я,— теперь все равно. Твой хозяин свое взял. О, богатым человеком будет твой хозяин!
Григорию мучительно хотелось разъяснить Сауру, что не корысть, а интересы русского коммерческого общества требовали от Волкова создания гужевой конторы. Он едва выручит свои затраты на это дело. Но удрученный вид Саура не располагал к разговору. У него было лицо человека, потерявшего самое дорогое в жизни. Он вряд ли желал выслушивать бесполезные утешения.
Сумерки густели, противная густая грязь затрудняла шаг. Лошадь все чаще касалась мягкими губами плеча Григория, точно звала его сесть и ехать домой. Он вскочил в седло.
— Саур, я на днях приеду к тебе посоветоваться. Нельзя же оставить безнаказанной ложь Шарифбая.
Саур ничего не ответил. Григорий тронул лошадь каблуками, она сразу перешла на крупную рысь.
Подъезжая к городу, он сдержал коня и оглянулся. Саур был далеко позади его, его сиротливая фигура и жалкая скрипучая арба едва виднелись в густых сумерках. Он казался таким одиноким на этом печальном фоне унылых опустевших полей.
Дома Григорий никого не застал. Горничная передала ему записку, оставленную Волковым. Он просил его сейчас же придти к Кисляковым.
...«не вздумай отказываться, Гриша. Прасковья Васильевна на тебя обижается»...
Григорий с досадой швырнул записку на пол. Меньше всего хотел он сейчас видеть своего хозяина.
Смутные подозрения не давали покоя Григорию. Неясное сознание сделанной непоправимой ошибки мучило его. Почему Саур не верил добрым побуждениям Волкова?
Одеваясь, чтобы пойти к Кисляковым, Григорий вдруг вспомнил свою последнюю встречу с Лазаревым. Тот хотел поговорить с ним об арбакешах и гужевой конторе Волкова. Это желание Лазарева несколько удивило тогда Григория, он не придал значения раз-; говору. Теперь ему хотелось поскорее увидеться с ним.
Кисляковы жили за городом, во дворе банка, вкли-' пившегося в поля дехкан.
Квартира Кисляковых — небольшой коттедж — была у самых ворот банковского двора.
На звонок Григория двери открыла сама Прасковья Васильевна. Она обрадованно всплеснула руками:
— Григорий Васильевич! Наконец-то! А я уже и ждать перестала. Скорее раздевайтесь...
Григорий, смущенный шумным выражением хозяйкой радости, торопливо скинул мокрое пальто.
Прасковья Васильевна схватила его за руку и потянула в столовую. У двери столовой она приподнялась на носки и, обдав Григория смешанным запахом водки и духов, шепнула на ухо:
— Ни за кем не смейте у меня в доме ухаживать. У Кисляковых собрались близкие друзья. К их числу
теперь принадлежал и Клингель. В колонии говорили, что он усиленно ухаживал за Прасковьей Васильевной.
В небольшой гостиной, полной табачного дыма, играли в преферанс Волков, Кисляков, Клингель и незнакомый Григорию служащий банка. Дамы — жена Клингеля, Татьяна Андреевна и жена незнакомца — сидели в столовой.
Жена Клингеля встретила Григория восклицанием:
— Теперь хоть один мужчина будет с нами!
— Григорий Васильевич серьезный человек и предпочитает дамам книжки,— предупредила Прасковья Васильевна.
Она усадила Григория за стол:
— Мы уже отужинали, а вам придется кушать одному.
Прасковья Васильевна налила себе и Григорию коньяку:
— Не вздумайте отказываться. Больше не налью, а это выпейте...
Дамы, одна за другой, подсаживались к столу.
— Молодой человек, закусывайте, но не забывайте развлекать нас,— сказала жена Клингеля.— Все в Ургенче считают вас героем. Вы, не боясь холодной воды, не боясь сконфузить девицу, бросаетесь спасать утопающего мальчика. Вероятно, в жизни у вас было не мало интересных приключений.
Обычное смущение покинуло Григория. От стопки выпитого коньяка голова его слегка кружилась, щеки горели; дружеский взгляд Татьяны Андреевны ободрял его еще больше.
— Я очень недавно приехал,— отозвался он, обращаясь к жене Клингеля.— Приключений у меня никаких не было, а Новый Ургенч я знаю гораздо меньше вас.
— Это намек на наш возраст,— шутливо погрозила ему пальцем жена Клингеля.
— Не смущайте молодого человека,— вступилась Прасковья Васильевна.— Попросим его рассказать, как это арбакеши вдруг сразу сдались, да и еще договоры подписали.
— Да, да — подхватила жена Клингеля,—расскажите нам про это замечательное дело Арсения Ефимовича. Ведь вы были весь день на пристани и все видели.
— Теперь «замечательное дело», а недавно вы го-
ворили, что Волков разорится, мадам Клингель,— колко заметила Прасковья Васильевна.
— Об этом весь город говорил!
— Вы дядю Арсюшу не знаете,— с гордостью сказав ла Прасковья Васильевна.— Раз он сказал, значит, он сделает.
Из гостиной вышел Волков.
— Кто это меня здесь так расхваливает?—спросил он, смеющимися глазами оглядывая дам.
— Кому, какие Прасковье Васильевне восхвалять,— сказала жена Клингеля.— Она вашей удаче радуется больше, чем Татьяна Андреевна.
Волков пропустил ядовитое замечание жены Клин-геля. Он положил тяжелую руку на плечо Григория:
— В этом мне очень много помог Гриша. Без него я не знаю, что стал бы делать. Если он заглянет в банк на свой текущий счет, то узнает, как его ценит хозяин.
Татьяна Андреевна, чуть сдвинув брови, внимательно глядела на Григория. Она дождалась ухода мужа и спросила Григория:
— Вы этим, конечно, гордитесь, Григорий Васильевич? Чтобы помочь Арсению Ефимовичу в таком деле,— надо иметь крепкие нервы и потерять совесть.
Григорий недоуменно глядел на серьезное лицо Татьяны Андреевны: причем тут нервы и потерянная совесть.
— Мое участие сильно преувеличено,— возразил он.— И я не хочу гордиться этим делом.
Преферансисты закончили игру и перешли в столовую. Клингель, взглянув на часы, заторопился домой. Кисляков остановил его, достал из буфета коньяк, разлил по стаканам.
— Господа, прежде чем отпустить вас, я хотел бы сказать несколько слов, — произнес он, вставая из-за стола.— Арсений Ефимович, наш общий друг, сегодня закончил блестящую операцию по созданию гужевой конторы в нашей колонии. Эта операция в коммерческом отношении мало интересна для Арсения Ефимовича и мало прибыльна. Но значение ее для нас, русских, живущих в ханстве,— огромно. Это первый шаг в деле переустройства беспорядочного, средневекового туземного общества. Это — начало того прогресса, который несет современный коммерсант в застоявшееся
болото дикого бескультурья. Большинство наших коммерсантов относится равнодушно к вопросам русского престижа, они едва ли сознают созидательную роль своих капиталов в ханстве. Арсений Ефимович — полная противоположность им. Он обладает широким кругозором, он понимает значение русского капитала з колонии и высоко держит знамя русского коммерсанта—носителя прогресса в ханстве. Арсений Ефимович показал нам пример того, как надо бороться за интересы русского дела. За здоровье нашего друга!
Кисляков залпом выпил бокал крепчайшего коньяка и с трудом перевел дух.
Волков обнял его и крепко поцеловал в лоб.
— Спасибо, Миша, спасибо,— растроганно сказал он.— Ты был моим другом и всегда останешься им.
Большая порция коньяка, выпитая за здоровье Волкова, окончательно отуманила головы гостей. Сам хозяин, не прощаясь с гостями, с помощью жены, шатаясь, ушел в спальню. Клингель, наскоро пожав руки Волковым и Григорию, поддерживаемый служащим банка и его женой, заторопился к выходу.
Григорий, по примеру Татьяны Андреевны, не стал пить коньяк и незаметно выплеснул его под стол.
— Ну, пора и честь знать,— сказал Волков, тяжело поднимаясь со стула.
Прасковья Васильевна, возбужденная коньяком, проводила гостей в коридор, поочередно обняла Волковых и расцеловалась с ними. Григория она удержала за руку и шепнула на ухо:
— Я хочу кое-что сказать вам по секрету, Григорий Васильевич, пусть они выйдут...
Татьяна Андреевна с порога оглянулась на растерянного, опустившего руки Григория и Прасковью Васильевну, и настойчиво дернула мужа за рукав.
Едва захлопнулась дверь за Волковыми, как Прасковья Васильевна крепко обняла Григория и осыпала его лицо поцелуями:
— А домой я тебя не пущу, не пущу, у нас будешь ночевать...
Входная дверь внезапно открылась. Волков шагнул к ним.
— Прасковья!—угрожающе крикнул он.— Гриша, сейчас же одевайся и выходи.
Григорий поспешно схватил пальто с вешалки и, не одевая его, поспешил к выходу.
Прасковья Васильевна оперлась о стенку, пьяно засмеялась.
— Для Татьяны бережешь,— дерзко спросила она.
— Молчи, дура!
Волков грубо схватил ее за плечо. — Ты Григория не трожь, поссоришься со мной, Прасковья! Шали, да знай с кем...
Он с силой толкнул ее и быстро вышел.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Григорий узнал издали Лазарева. Он сидел на берегу канала и сосредоточенно следил за поплавками трех длинных удилищ, поставленных на рогульки. Клев был слабый, ярко-красные поплавки неподвижно лежали на гладкой поверхности воды.
Лазарев, услыхав шаги, обернулся. Лицо его осветилось улыбкой:
— Григорий Васильевич, здравствуйте,— сказал он, протягивая ему руку.— Давно я вас не видел. Садитесь рядом со мной и наблюдайте вот за этой удочкой. Ее забросил сынишка; он теперь занимается с учительницей.
Григорий опустился на слой сухого камыша и огляделся вокруг.
Большой канал был уже закрыт на зимнее время. Оживленный летом скрипом чигирей и всплесками весел1, канал был теперь пуст и безгласен. Неподвижно стояли большие позеленевшие чигири, безлистые деревья; дремали на приколе пустые каюки. У обрывистых берегов, в глубоких заводях, вода была густого аквамаринового цвета. Редкий гость — солнце глубокой осени мягко светило и казалось трогательно ласковым, как добрая старая мать.
Григорий долго молча следил за поплавком, спокойно лежавшим на воде. Он пришел с твердым намерением поделиться с Лазаревым своими сомнениями, и теперь не знал, как приступить к разговору. Лазарев искоса наблюдал за подвижным лицом молодого человека, на котором так живо отражались все переживания.
Григорий вздрогнул от его неожиданного вопроса:
— Как служится, Григорий Васильевич?
— Работа не тяжелая и не скучная,— ответил Григорий.— Я ведь у него на все руки: и секретарь, и конторщик, и переводчик, и приказчик. Но все это несложно и нетрудно. А так, служить у Волкова можно...
Помолчав немного, Григорий нерешительно сказал:
— В прошлый раз вы хотели поговорить со мной об арбах и гужевой конторе Волкова, Николай Иванович.
Лазарев швырнул далеко в воду недокуренную папиросу.
— Что теперь об этом говорить. Дело закончилось, можно сказать, блестящей победой вашего хозяина. Ловкий коммерсант, ловкий делец, этот господин Волков.
Всегда сдержанному рабочему, видимо, был неприятен разговор о Волкове, и он хотел уклониться от него.
— Я пришел поговорить с вами именно по этому делу,— решительно сказал Григорий.— Вот вы называете его ловким дельцом, но почему? Организация гужевой конторы вызывает общее признание. Волков завел строгий порядок приема, сдачи грузов и расчета арбакешей. Потом, ведь он мог завести свой транспорт и разорить дехкан, а он проявил гуманность в борьбе с их косностью. Никак нельзя отрицать его громадной заслуги. Ведь он тоже рисковал. Дехкане, правда, недовольны, но они просто не привыкли к порядку... Волков все время работал на виду, я знаю его каждый шаг...
Лазарев вначале неохотно, а потом с большим вниманием слушал Григория. Тот горячо и взволнованно убеждал Лазарева в бескорыстности своего хозяина.
Лазарев ясно видел, что Волков сумел убедить своего служащего в высокой полезности аферы, жертвой которой стала тысяча крестьян-арбакешей.
За годы своей жизни в Новом Ургенче Лазарев хорошо изучил нравы русского общества колонии. В нем большим уважением пользовались ловкие аферисты, подобные Волкову, торговцы женами, подобные ханскому ювелиру. Богатство этих аферистов, уголовных преступников очищало их прегрешения. Нелегко сохранить честность в этой среде молодому человеку, не
знающему жизни. Но Лазарев понял, что Григории стоит на какой-то грани между добром и злом, между честностью и бесчестьем. Достаточно теперь убедить его в полезности дела своего хозяина, и он навсегда превратится в человека, подобного Кислякову, этого спившегося болтуна, потерявшего за карточным столом свои убеждения.
И Григорий уже многое видел глазами Кислякова. Он пытался убедить себя и доказать Лазареву необходимость и неизбежность жертв со стороны арбакешей ради интересов русского коммерческого общества. Ведь прогресс требует жертв! Ведь одна копейка — это ничтожно малая величина в сравнении с тем разорением, которое грозило арбакешам!
Нужен был жесткий удар, чтобы Григорий понял и свою ошибку и бесчестность Волкова.
Лазарев вдруг прервал его и спросил сухо и строго:
— По-вашему выходит, что Волков бескорыстен и работает только ради престижа русской коммерции. А дехкане жадны. Прогресс требует жертв, их должны нести дехкане. А вы хоть раз попробовали подсчитать, что дает Волкову его гужевая контора?
Григория неприятно поразил сухой голос Лазарева.
— Он только оправдает свои расходы... Лазарев иронически засмеялся:
— Какая простота! Кто ж это поверит, что коммерсант, да еще коммерсант колонии, возьмется за дело, которое ему не принесет, ну, хоть сто процентов прибыли!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40