Волков вынул из кармана чековую книжку и, быстро заполнив чек, примирительно сказал:
— На и тебе не меньше. Если бы я хотел бросить тебя, так разве дал бы столько денег? А у жены Егора я теперь не бываю.
Прасковья Васильевна разорвала чек на мелкие клочья и бросила их любовнику в лицо.
— Этим ты меня не купишь!
Волков вскочил со стула и с размаха ударил ее кулаком в грудь.
— Уймись, Прасковья!—бешено крикнул он.— Уймись, дура, или плохо тебе будет! Ты в мои дела не вмешивайся, я сам знаю, что делаю! Разве все эти бабы стоят тебя?!
Он с трудом успокоил ее, выписал новый чек и повез обедать.
Прасковья Васильевна попробовала вмешать в свою ссору с любовником Татьяну Андреевну. Она сказала, что сильное увлечение Арсения Ефимовича женой Клингеля вредит ее, Татьяны Андреевны, репутации.
Татьяна Андреевна жестом руки остановила ее.
— Прасковья Васильевна, не кажется ли вам, что это вредит скорее вашей репутации, чем моей.
Прасковья Васильевна не выдержала ее иронического взгляда и опустила глаза...
Волков рассказывал о приезде из Петро-Александ-ровска отца Мешкова.
— Ты его знаешь, Миша. Муж той старухи с завязанной половиной рта, которая в прошлом году в клубе на спектакле заснула. Она мать Егора Мешкова. Баба, рассказывают, в молодости была красавица, волосы черные, глаза пронзительные, огневые, как у цыганки. Они в Ка^алинске жили. В Казалинске в те годы большой гарнизон стоял, и баб мало. Ну и ходили к нему толпой. Идет комендант гарнизона, адъютанты, интенданты. А Мешков старик в молодости ревнивый был. Он взял жецу, да двинулся через Кызылкумы на верблюдах в Петро-Александровск. На пути приятель встретился. Разговорились, а тот ему сказал: «Эх, брат, в Петро-Александровске у тебя жену и вовсе отобьют, там баба — редкость». Остановился старик, не знает, что и делать, хоть в песках живи.
А тут на грех подходит к нему жена, показывает на щеку, а на ней прыщик вскочил от грязи, муж кричит: «У тебя сибирская язва, не поедешь до города». Баба в плач. А он говори!: «Я тебе эту язву ножом вырежу». Караванбаши, киргизы — все уговаривали его не уродовать жену из-за простого прыщика. Он их к черту послал и отхватил ножом у нее весь угол рта, все зубы обнажил. Баба и проходила всю жизнь с платочком у рта... Крепкий старик!
— Какой ужасный, дикий поступок,—с содроганьем сказал Кисляков.
— У Мешковых дикости много,— согласился Волков.— В прошлом году прихожу к ним в прощенный
день. Старик и старуха под образами сидят. А сам Егор, его жена, Нага, Андрей в ноги кланяются, прощения просят. Хлопкозаводчики! Дочь в институте училась— не кончила, сын — в гимназии, не кончил. Денег много, зачем им учиться. Но все это ничего, а вот жену из ревности уродовать — это уж прямо не по-человечески.
— Старик, кажется, владеет какой-то частью в заводах?— спросил Кисляков.
— Все заводы на его имя. Без него Егор ни шагу. Он ему приказал в нынешнем году дочь замуж отдать, а то, говорит, засиделась. За Сыщерова велит отдать, с ним хочет породниться. Сыщеров у них всеми делами ворочает: Сыщеров Нату уж давно обхаживает, да она и сама, кажется,, непрочь за него выйти, довольно погуляла...
Татьяна Андреевна кивала головой мужу на Григория, низко опустившего голову над тарелкой.
— Ничего, ничего, Татьяна, Грише все надо знать. Я уж ему говорю — не для него девку берегут.
Григорий сидел бледный, едва удерживаясь от желания вскочить, наговорить всем дерзостей. Он, чтобы заглушить чувство глубокой неприязни к Волкову, успокоиться, беспрерывно пил вино, не замечая сожалеющих взглядов Татьяны Андреевны.
В рассказах Волкова о семье Мешковых было немало правды, и Григорий не мог отрицать ее. Мешковы были родом из Оренбурга, из мещанской сектантской семьи. Разбогатев, они приняли православие, ходили в церковь, водили дружбу с попами. Но в доме их была тайная сектантская молельня. Ната познакомила его с бабушкой — высокой печальной старухой, у которой был вырезан угол рта, и с глухим сердитым стариком — дедом, неприязненно относившимся к Григорию.
Конец обеда прошел в молчании. Прасковья Васильевна отяжелела от вина и водки, и Татьяна Андреевна отвела ее отдыхать в спальню.
Волков задержал Григория, собравшегося уходить.
— Я знаю, ты торопишься, Гриша, но у тебя до захода солнца время еще есть. Пойдем, поговорим. А ты, Миша, ложись отдыхать в кабинете...
Григорий молча прошел вслед за Волковым в гостиную. Хозяин усадил его у круглого стола и, расправив усы, закурил папиросу.
— Ты на меня не обижайся за Нату, Гриша. Ей богу, тебя жалко. Баб люби, да разум не теряй, а то они живо тебе на шею сядут. Их в руках надо держать. Ты уж поверь мне, кто-кто, а я баб знаю. А Ната бегает за тобой из интереса. Помнишь, тогда с пшеницей неприятность? Я ведь понял, что это она у тебя выпытала, но Клингелю ничего не сказал. Ната тебя давно бросила бы, да, верно, папаша не велит. Он с пшеницей крепко застрял. Половину капитала в нее вложил, а теперь зачуял неладное, боится. Ната сначала с тобой только поиграть хотела, голову поморочить. Ты думаешь, тогда на вечере у Клингеля я ничего не заметил. Все, Гриша, понял. Ты к ней в хорошую минуту подошел. Она тогда голову от злости потеряла, а ты теперь и пользуйся до поры...
Григорий с глубоким отвращением слушал своего бывшего хозяина, но ничего не мог возразить ему. Ната и теперь несколько раз пыталась говорить с ним об операциях Волкова и банка с пшеницей. Но Григорий помнил предупреждение Татьяны Андреевны и старался отмалчиваться. За последнее время Ната становилась все настойчивей, даже сердилась на него: «Ты считаешь меня, вероятно, глупой, не хочешь знакомить со своей работой. Где же твоя любовь, твое доверие».
Настойчивость ее разбивалась об упорство Григория...
Григорий сдержанно сказал, что Арсений Ефимович ошибается в своих предположениях. Ната добропорядочная барышня, их дружба не имеет ничего предосудительного.
Волков иронически улыбнулся.
— Гришенька, я тебя только по-свойски предупредил, а уж дальше ты поступай, как сам знаешь. Любовь, это, брат, как заноза, постороннему тащить больнее, чем самому.
Он встал, похлопал Григория по плечу.
— У меня, Гриша, с тобой большой деловой разговор есть, да минута неподходящая. Ты на меня сердит за Нату и скрыть не можешь. Мы с тобой об одном серьезном деле поговорить должны. Ну, беги, беги на свидание, опоздаешь — от девицы головомойка будет.
Григорий не пошел на свидание с Натой. Ревность и мучительные сомнения одолевали его. Он припоминал последние встречи с Натой, припоминал угрюмые взгляды Сыщерова. Тот часто прерывал их свидания. Григорий несколько раз встречался с ним в комнатке Наты. А на днях заметил, как тот при его приближении торопливо уходил из карагачевой рощи. Ната охотно шутила с Сыщеровым, забыв о присутствии Григория, подолгу разговаривала о делах отца.
А что, если хоть половина из сказанного Волковым окажется правдой? Григорий задрожал от одной мысли о вероломстве Наты. Он все забыл для нее: книги, любимые занятия, любимые мысли — все отошло, забыто ради одной ее. Григорий твердо решил выждать несколько дней, успокоиться, а потом объясниться с
Натой.
Вечером он зашел в квартиру Клингеля, который разрешил пользоваться его книгами.
Горничная сказала, что ни директора, ни его жены дома нет, а в кабинете занимается Елена Викторовна.
Елена сидела за столом и быстро писала. Она улыбаясь поздоровалась с ним.
— Живем на одном дворе, а видимся редко. Как вы поживаете, Гриша?
Григорий пробормотал о большой занятости делами банка.
— О, Самуил Федорович прямо в восторге от вашего усердия. Я даже один секрет узнала.
Григорий слегка насторожился.
— Это деловой секрет,— смеясь сказала Елена.— Вчера Волков просил Клингеля отпустить вас обратно к нему. Клингель на него рассердился и сказал, что не пустит. Он даже пообещал выдать вам какую-то большую прибавку со дня поступления... А теперь в награду за сообщение расскажите о ваших занятиях. Вид у вас мрачный, озабоченный...
Участливый голос девушки тронул Григория. Он сознался, что два месяца весны ничем не занимался. Но завтра идет договариваться с учителем-узбеком, окончившим Константинопольский университет, будет изучать турецкий язык. Потом собирается учиться в канцелярии хакима каллиграфии.
— Будете писать на согнутом колене?—смеясь спросила Елена.— Мне, Гриша, тоже, нужно сознаться, как началась весна — ничего не лезет в голову. Я все время провожу со своей ученицей в саду, слушаем соловьев. Совсем сентиментальная девица в духе героинь повестей Чарской.
Она рассказала, что за ней несколько раз заезжал на шарабане Андрей.
— Я на него очень сердита...— сказала Елена и покраснела. В последнюю поездку Андрей насильно поцеловал ее, и они чуть не рассорились.
Григорий взял из книжного шкафа последние номера журнала «Пробуждение» и стал прощаться с Еленой.
— Вы слыхали, чем окончилась попытка Шарифбая нанести удар Сауру?
Григорий оживился.
— Это с посылкой черной арбы за его дочерью?
— Ну, да, вы больше не интересовались Сауром. Нам удалось тогда же отправить его дочь в Петро-Александровск, к его родственнику. Она там живет второй месяц. Саур временно перестал извозничать, но это не помогло Шарифбаю. Сбить цены до трех с половиной копеек ему не удалось...
— Я очень жалею, что оторвался от этого дела. Были причины... Постараюсь в ближайшее время побывать у Саура...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Андрей привез Григорию в банк записку от Наты.
— Вызывает на свидание,— со слабой усмешкой сказал Андрей, передавая товарищу беленький конвертик.— Я на твоем месте не пошел бы, Гриша.
Голос Андрея звучал устало. Григорий с участием взглянул на его осунувшееся лицо, странно блуждающие глаза.
— Ты нездоров?
Андрей растерянно коснулся рукой головы.
— Не знаю... Может быть. Я устаю очень. Просился у отца в Крым — не пускает. .Сыщеров не хочет оставаться без меня, боится забастовки...
Андрей улыбнулся одними углами рта.
— Он и Ната говорят, будто я одним своим присутствием могу воздействовать на рабочих... Но я сам боюсь забастовки, от страха даже плохо сплю по ночам... Гриша, неужели у меня вид авторитетней, чем у отца или Сыщерова?
Григорий оглядел своего товарища — его хилую фигуру с бесцветными глазами, угристым лицом. Он был жалок рядом с налитым кровью широколицым кривоногим Сыщеровым или тучным слонообразным Мешковым-отцом. Почему же они обманывают Андрея? — Андрей, они говорят неправду, но я не могу понять причины обмана...
Андрей рассеянно кивнул головой и, слабо пожав руку товарища, ушел.
Григорий торопливо разорвал конверт, вынул из него листок плотной бумаги, развернул.
«Гриша, я нездорова, жду сейчас же после занятия на обычном месте. Ната».
Он взглянул на часы. До конца занятий оставалось больше тридцати минут. Григорий наклонился над бумагой, но мысли его были далеко. Три дня он не встречался с Натой. Не будучи в силах перебороть сомнений, зароненные Волковым, он не решался и на объяснения с Натой. Потеряв всякую уверенность в ее любви, он старался подавить свое, как ему казалось, глубокое чувство к ней. Встреча с Натой должна была выяснить их отношения...
Григорий с трудом дождался отъезда директора из банка. Его отъезд возвещал конец занятиям. Он торопливо сложил свои бумаги в стол и, на ходу надевая пальто, быстро пошел на место их обычного свидания. Он издалека увидел Нату. Она сидела на карагачевом бревне и, низко наклонив голову, чертила концом зонта по земле. На шум шагов Григория она подняла
голову.
Григорий поразился ее лицу: оно было бледно, глаза провалились, под ними лежала синяя тень. Он бросился к ней. Все его сомнения исчезли от одного взгляда на измученное лицо девушки. Нужно ли более яркое доказательство ее искренности, ее любви к нему? Раскаяние охватило его. Он, как было обычно при их встречах, обнял ее и хотел поцеловать.
Ната резким движением высвободилась из его объятий.
— Почему ты не появлялся три дня?—сухо спросила она.
Григорий побоялся причинить ей еще большее страдание и не посмел сказать правды. Она, конечно, никогда не простила бы ему недостойных подозрений. Он заговорил о большой подготовительной работе к сезону, которую ему пришлось проделать за эти три дня.
— До хлопкового сезона времени еще два месяца,— недоверчиво сказала Ната.— Но... это не в связи с закупкой пшеницы?
Григорий утвердительно кивнул головой. Он не остановился перед ложью, лишь бы увидеть на ее осунувшемся лице прежнюю улыбку.
Сухое выражение лица Наты слегка смягчилось. Она подвинулась, очищая ему место рядом с собой. Сказала обиженно:
— Ты отнесся ко мне так пренебрежительно. Ведь об этом можно было сообщить мне хотя бы запиской... А что именно ты делал?
— Клингель велел высчитать потребность населения в пшенице. Чтобы это узнать, мне пришлось статистические сведения составлять самому.
Ната внезапно притянула к себе Григория и крепко поцеловала.
— Прости. Гриша, за сомнения, мне было очень тяжело все эти дни. Но теперь я не сержусь. За таким делом, действительно, можно забыть о любви. Ты знаешь, папа тоже беспокоится. Он недавно говорит мне:. «Наточка, осенью дехканам может не хватить хлеба». Папа закупает в Оренбурге через банк много пшеницы... Как ты высчитал потребный завоз?
У Григория отлегло от души. Он подробно рассказал ей о способе исчисления.
Лицо Наты приняло озабоченное деловое выражение, которое раньше так забавляло Григория.
— Гриша, но ведь пшеницы могут завести больше потребности, тогда она упадет в цене. Папа вкладывает много денег в эту операцию, и я начинаю бояться за него. А вдруг и Волков ее завезет? Ведь на этом и он, и папа могут потерпеть большие убытки. Ты, конечно, знаешь, сколько завозит Волков?
Неприятное чувство овладело Григорием. Интерес Наты к делам банка возбудил в нем прежние сомнения.
Он с трудом подавил неприятное чувство, ласково обнял девушку.
— Ната, оставим этот деловой разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40