— Мне предстояло вековать в дрянном Петро-Алек-сандровске с моими родителями в их затхлой обстановке. Волков был молод, умен, мне показалось, что я сумею перевоспитать его. Годы я посвятила ему в трущобах хивинского ханства. Из малограмотного казака он стал развитым человеком, но перевоспитать его мне не удалось. В нем есть хорошие черты, он понимает
причины социального неустройства нашего государства. Но он все время вращался среди коммерсантов— больших и малых акул, и научился ловко извлекать прибыль именно из социального неустройства ханства. Он настоящий конквистадор, умный, зоркий, беспощадный...
Татьяна Андреевна подошла к кровати и отдернула занавес.
— Я терпела все эти годы только ради него,— сказала она, показывая на большую фотографическую карточку, висевшую над изголовьем кровати.
С карточки спокойно смотрел молодой студент. У него было то же серьезное выражение лица, что и Татьяны Андреевны, те же высоко поднятые брови.
— У вас есть сын?— спросила с удивлением Елена.
— Да, у меня есть сын,— с гордостью сказала она.— Мой сын! Но он уж три года как не приезжал домой...
Прасковья Васильевна неприязненно следила за ростом дружбы Григория и Татьяны Андреевны. И однажды намекнула Волкову на опасность для его чести их близких отношений. Это озлило Волкова.
— Дура ты, Прасковья, про кого бы говорила, а то про Татьяну! Я радовался бы этому, да разве она такая, как ты?!
Прасковья Васильевна обиделась:
— Что я, хуже или дурнее ее, что ли?
— Конечно, и хуже, и дурнее,— раздраженно сказал Волков.— Умная была бы — не говорила. А Татьяна Андреевна бабз умная, она из меня человека сдела-ла, да только сама свихнулась... Боюсь, и Григория она мне испортит. Эх, не до вас всех мне теперь...
Волков был озабочен положением с заготовкой сырца.
Сезон с каждым днем разгорался все сильнее. А между тем хлопок, законтрактованный им, поступал на пункты слабо. Хлопкопромышленники открыто смеялись над Волковым. Они иронически благодарили его за хороший посев.
— Сеять ты большой мастер, дядя Арсюша,— говорил Мешков,— настоящий агроном. А урожай мы уж как-нибудь без тебя соберем.
— На чужой каравай рот не разевай, Егорушка,—хладнокровно отвечал Волков толстому хлопкозаводчику.
Он быстро принял контрмеры против русских хлоп-копромышленников, скупавших законтрактованный им хлопок. Из канцелярии хивинского хана было предписано всем хакимам и аксакалам следить, чтобы дехкане строго выполняли свои обязательства и сдавали бы хлопок в первую очередь тому из русских коммерсантов, кто давал им на посев деньги. По просьбе Волкова хаким Нового Ургенча посадил двух поручителей в зиндан и несколько дехкан, которые сдали Мешкову законтрактованный хлопок.
Только Абдурахманбай не хотел признать распоря» жения хана. Его приказчики открыто понуждали дехкан везти хлопок на завод Абдурахманбая.
Волков пригрозил поручителям судом, они не испу-гались его угроз.
— Черная арба брата Абдурахманбая нам страшнее суда,— откровенно говорили они Волкову.— Судить нас будет тот же брат Абдурахманбая. На суде мы скажем так, как он велит, а он велит говорить, что все дехкане, у которых Волков законтрактовал хлопок, его старые должники.
Хаким, к которому Волков обращался с просьбой о содействии, посоветовал ему миром договориться с Абдурахманбаем.
Волков иронически усмехнулся.
— На поклон к нему не пойду. А управу найду такую, что не поздоровится.
Он в тот же день вместе с Клингелем написал большую жалобу генералу Гнилицкому.
И теперь с нетерпением ждал ответа генерала.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Клингель быстро получил ответ генерала Гнилицко-го на жалобу Волкова; одновременно он получил анонимное письмо. Неизвестная «доброжелательница» писала ему, что он сам, того не замечая, стал посмешищем всей колонии. Каждая кухарка, каждый конторщик знают, что жена обманывает его с Волковым.
Клингель долго, точно не понимая, тупо глядел на неровные строчки письма. Его крашеные каштановые усы, уложенные в ровные жгуты, растрепались, блестящая кожа белого лица точно потускнела.
Еще ни разу в жизни не приходилось ему думать о своих отношениях с женой. Он женился в Петербурге на дочери компаньона своего отца. Это был брак, совершенный из строго коммерческих соображений. Оба компаньона не хотели выделять из основного капитала банкирской конторы суммы, которую дед молодой девушки предназначил на приданое ей.
О любви между женихом и невестой не было сказано ки слова. Невеста была очень юной, не видевшей света девушкой. Она не окончила гимназии и после смерти матери хозяйничала в доме отца.
Клингель ничего не имел против женитьбы на простенькой, скромной девушке. Она даже нравилась ему. Невесту не спрашивали согласия, она подчинилась желанию отца.
Они жили спокойной мещанской жизнью. У них была только одна дочь. Больше детей Клингель не хотел иметь. Его, однако, не удовлетворяла скромная жена, «постная», как он в досаде иногда называл ее про себя. Он позволял себе увлекаться на стороне, содержал любовниц порядочного поведения.
С годами он привык к жене, воспитал в ней вкусы и привычки, соответствующие своему характеру. Она стала необходимой, как любая вещь, которая окружала его. От жены он требовал безусловного подчинения и признания своего превосходства. И строго следил, чтобы ее поведение отвечало его высокому служебному положению.
Анонимное письмо было неожиданным и жестоким ударом. Все это не предвиделось никаким его житейским опытом. Клингель растерялся.
Он вспомнил, что за последнее время жена его очень изменилась. Голос ее, обычно спокойный, несколько вялый, обрел звучность, смех стал радостным и уверенным. Он никогда не обращал внимания на ее фигуру, но в платье последнего парижского фасона линии ее гибкого тела оказались безукоризненными. Ее ножка з шелковом чулке и модных туфлях была удивительно изящней и маленькой. И платье и туфли ей в день
рождения подарил Волков. Все эти изменения Клингель приписывал свободе, которую жена его получила, вырвавшись из-под опеки его строгой матери.
Волков часто посещал их квартиру, оказывал его семье много мелких житейских услуг. Жена Клингеля не скрывала своего удовольствия при виде статного, мужественного коммерсанта.
Клингель много лет в Петербурге мечтал о собственном деле. Ради этого он забился в такую трущобу, как хивинское ханство, ради этого тесно связался с Волковым. Огромная работа, которую Волков с его помощью развернул в ханстве, в ближайшие месяцы должна дать ощутительные результаты. Они совместно закупили огромные партии пшеницы, совместно вели хлопковые операции. Коммерческая сметка Волкова и его, Клингеля, деловые связи обещали им большую прибыль... Теперь все это становилось под удар...
Увлеченный своими мыслями, Клингель не заметил как в кабинет вошел Волков. Он вздрогнул от его звучного баритона и, схватив письмо, неловко попытался спрятать его в ящик стола. Волков увидел расстроенное лицо директора и этот его неловкий жест.
— Ты это что ог меня прячешь, Самуил Федорович?— спросил он, приближаясь к столу.
Клингель резким движением выхватил письмо из ящика и бросил его Волкову. В следующую же секунду он раскаялся в своей поспешности и с беспокойством следил за выражением лица Волкова. Тот удобно уселся в кресло и неторопливо развернул письмо. Несмотря на измененный почерк, Волков сразу узнал мстительную руку Прасковьи Васильевны и внутренне вознегодовал на нее: «Погоди ж ты, проклятая ревнивая баба!» Покачивая головой, он медленно читал письмо, искоса поглядывая на Клингеля. Лицо директора банка было расстроено, озабочено, но озлобление мужа на нем не виднелось.
Волков швырнул письмо на стол и весело рассмеялся.
— А ты знаешь, кто это писал, Самуил Федорович?
Он вынул из бумажника полученное им утром письмо Прасковьи Васильевны, издали показал его Клин-гелю.
— Это же Мешкова жена, чертова баба. Сравника,
почерк-то. Вот буква «р» здесь, а вот в анонимке. Л вот целое слово «вас», «его».. Чертова баба!— повторил Волков.— Ты думаешь, она это из-за ревности? Нет, Самуил Федорович, она не меня ревнует, а наш хлопок, рассорить нас хочет. Подожди, то ли еще будет. Нам с тобой еще револьверами станут грозить, и до этого
дойдет.
Лицо Клингеля светлело с каждым словом Волкова. Он хотел верить ему и холодел от одной мысли, что тот вдруг сознался бы в связи с его женой. Это могло привести к непоправимой катастрофе.
Клингель с большим удовольствием слушал разглагольствования Волкова.
— Мне, Самуил Федорович, дело дороже всего, а уже потом дружба; дружба-то ведь от дела идет. Что мне в Хиве баб не хватает^ Русских мало — хивинок найду. Я к тебе, Самуил Федорович, самую близкую дружбу чувствую. Родного брата, отца так не любил, как тебя и твою семью. Возьми теперь подарки, о которых чертова баба пишет. Дарю я их твоей дочери, жене, а это значит, почет хозяину дома. Так у нас, казаков, водится. А подумал бы ты, что правду пишет баба, так я с тобой навеки рассорился бы... Страсти у меня много, чуть не так — все на карту, гори, пропадай! Я твою жену, как сестру родную, почитаю, ты про нее брось похабно думать, а то я к тебе и ездить перестану. Клингель радостно замахал руками.
— Эх ты, дядя Арсюша,— какой же ты нервный?... Мне просто было как-то неудобно, я и расстроился немного. Пожалуйста, веди себя по-прежнему, приезжай ко мне запросто, когда хочешь. И я, и дочь, и жена будем тебе всегда рады. А толстосумам,— Клингель сжал кулаки,— я им этого поступка не прощу. На такую подлость, на анонимное письмо я им отвечу так, что им придется с коммерцией расстаться.
— Я тебе помогу, Самуил Федорович. Он, Мешков-то, запродал волокна сто вагонов, потом в пшеницу влез, а вот как со сроками опоздает, мы его пут и прижмем. Я тебе по секрету скажу: мне завод Мешкова взять хочется, на хорошем месте он его построил...
Клингель показал Волкову письмо генерала Гнилицкого.
— Молодец генерал, не подвел нас, быстро ответил...
Я уже вызвал к себе Абдурахманбая и Шарифбая и надеюсь дело закончить...
Волков не успел расспросить его о содержании письма, как в кабинет вошли Абдурахманбай и Шарифбай, Они любезно поздоровались с Волковым, Абдурахманбай справился о его здоровье.
— Какое наше здоровье?— недовольно сказал Волков.— Вы, хивинцы, нас в конец разоряете, нам, русским, остается только уезжать отсюда или снова Хиву завоевывать.
Абдурахманбай, словно испугавшись, отпрянул от него.
— Что вы говорите, господин Волков! Не надо так расстраиваться. Наше дело коммерческое, сегодня прибыль, завтра убыток. Вы с хлопком первый год работаете, вам трудно, первый год всегда убытки дает.
Волков внезапно выпрямился, брови его сдвинулись к переносице, лицо приняло злое выражение:
— У меня убытки? У русского убыток, а у хивинца прибыль? Тогда на кой нам черт было Хиву брать, чтобы вы здесь за нашей спиной свои дела обделывали? Это что ж за коммерция такая!
Клингель нетерпеливо прервал Волкова.
— Арсений Ефимович, прошу вас, успокойтесь я разрешите мне поговорить с господами.
Абдурахманбай, пораженный резкой выходкой Волкова, с оскорбленным видом молча сел в кресло. Шарифбай отошел к мольберту и, пощипывая рыжую бородку, стал тщательно разглядывать карту, растянутую на нем.
Клингель несколько секунд с озабоченным видом перебирал лежавшие перед ним бумаги. Потом заметил нетерпеливый жест Абдурахманбая и перенес взгляд на него.
— Я вас попросил зайти в банк по поводу жалобы господина Волкова,— сказал Клингель.— Господин Волков жалуется, что вы вместе с Шарифбаем понуждаете дехкан сдавать вам хлопок, законтрактованный им.
Абдурахманбай с легкой усмешкой слушал сухой голос директора банка. Он давно ждал этого разговора и подготовился к нему. Из кармана халата хлопкоза-водчик вынул пачку казихатов и показал ее Клингелю.
— Все дехкане, у которых господин Волков законтрактовал хлопок, почему-то оказались моими должниками,— усмехаясь, сказал он.- После того, как дехкане рассчитаются со мной, Волков может получить с них деньгами весь свой долг.
Шарифбай подошел к окну.
— А если господин Волков недоволен, он может жаловаться на нас хакиму или хану.
Клин гель встал, выпрямился во весь свой небольшой рост. Его фигурка в черной визитке с небольшим подтянутым животом, стала внушительной, голос зазвучал ровно и холодно.
— Я должен вам напомнить, господа, что жалобы русскоподданных на хивинцев может разбирать только русский суд. И второе, вы не имеете прав получать долги вперед русского коммерсанта,
Клингель взял со стола письмо генерала Гнилицко-го и неприятным сухим голосом прочел выписку, приложенную при нем.
«В договоре, заключенном 12-го августа 1873 года Туркестанским генерал-губернатором, генерал-адъютантом фон Кауфманом 1-м с владетелем Хивы Сеид Мухамед Рахим багадур ханом в Гандемиане в п. 14 значится:
В случае разбора претензий со стороны русскоподданных и хивинских, преимущество при уплате долгое отдается русскоподданному перед хивинцем».
— Генерал Гнилицкий просил предупредить вас, господа, что если вы этого пункта не выполните, то он сам примет меры к защите господина Волкова.
Оба хивинца некоторое время растерянно глядели на Клингеля. Он уже не был тем вежливым и любезным директором коммерческого банка, каким они привыкли видеть его. За маленькой фигурой директора им мерещился высокий, внушительный генерал.
Абдурахманбай и Шарифбай знали о существовании этого пункта договора. Но он практически применялся редко, коммерсанты предпочитали договариваться между собой полюбовно,
Абдурахманбая душила бессильная злоба, лицо его налилось кровью. Он резко поднялся с кресла, хрустнул всеми суставами пальцев.
— Все Волкову!— воскликнул он в негодовании.—Почему банк защищает только интересы Волкова. Мы старые коммерсанты протестуем. Есть и нашему терпению конец.
Лицо Клингеля приняло еще более сухое официальное выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40