Юлчи не любил этих ссор. Однажды он уступил очередь какому-то дехканину, согласившись, что сам польет попозже. За это Ярмат обозвал его при всех простаком и разиней.
— Джигит,— говорил он,— должен быть отчаянным и настойчивым: упал, землю зубами грызи, но поднимись. А это что — отдать другому кусок из собственного рта?! Уступить воду человеку, засеявшему редькой клочок земли с циновку!.. Эх-е! Знаешь, сколько денег вложено в наш хлопок! Это понимать надо.
— Дехканин — седой старик, бедняк. У него ничего нет, кроме клочка посева,— спокойно возразил Юлчи.— Он уже две недели не может добиться воды. Сколько крови испортил, бедняга. Я и уступил ему очередь и получил от него благословение.
— Молодец! Очень хорошо! — насмешливо прищурился Ярмат.— Не гонись, говорят, за золотом, гонись за благословением. Но можно ли из-за благословения наносить вред хозяину?
— Какая беда, если мы польем немного позже? — нахмурился Юлчи.— Никакой!.. А у этого бедняги мог погореть посев. Человек со всей семьей ждет не дождется урожая. Не уродится — они голодными, раздетыми останутся. Нам воды хватит, а дехкане нуждаются в ней, очень нуждаются.
Ярмат, однако, не сдавался.
— Мы прежде всего обязаны думать о выгоде нашего благодетеля,— настаивал он.— Воды сейчас мало, и лучше полить пораньше.
Юлчи ничего не ответил, хмуро отвернулся.
Тут, видимо, не стерпев, в разговор вмешался поденщик-каш-гарец Алиахун. Сплюнув только что заложенный нас, он гневно сказал Ярмату:
— А вас, видно, крепко настроил хозяин. Вода — дар божий! И весь народ должен пользоваться ею поровну. По-моему, байский хлопок поливается даже с излишком.
— Молодец, Алиахун! Пусть покарает меня святой Аппакходжи, если в словах твоих есть хоть доля неправды! — поддержал Алиахуна другой поденщик.
Упрямый Ярмат, однако, не сдавался и продолжал ворчать. Батрак Шакасым, сидевший до этого молча, понуро опустив голову, вдруг выпрямился и, глядя в упор на Ярмата, заговорил дрожащим гОЛОСОМ.
Что вы так тревожитесь за хозяина? Мирза-Каримбай никогда от нас в убытке не был! Хлопка мы с каждым годом даем все больше, доходы от него растут тоже. Иначе бай не размахнулся бы так с посевом. Вон слава о Хакиме-байбаче разнеслась по всему свету, а почему? Если говорить по совести, Ярмат-ака, слава его растет на несчастье таких вот батраков, как мы. Сами знаете, уже четыре года, как я здесь. Покоя не ведаю, головы от работы не поднимаю. И все-таки вместо одного халата у меня не стало два. До сих пор зимой и летом я таскаю одни и те же чарики. Вот жена моя слегла, головы не может поднять с подушки. А в кармане у меня нет и медного гроша, чтобы покормить беднягу чем-нибудь вкусным. Конечно, хозяин даст, но в долг... А мы уже испытали это: чем к хозяину в долги залезать, лучше с лютой бедой повстречаться... Прежде чем корить, надо и об этом подумать, Ярмат-ака!
Шакасым отряхнул полы халата, вскинул на плечо кетмень и, не оглядываясь, зашагал к своему шалашу на противоположную сторону байского поля.
Батраки и поденщики молчали. Сказанное Шакасымом разбередило в душе каждого из них старую, наболевшую рану.
Ярмат минуту-две глядел вслед ушедшему. Видно было, что слова Шакасыма и у него вызвали невеселое раздумье.
— И все-таки стенать и вопить — нехорошо,— проговорил он так, словно отвечал на собственные мысли.— Каждый смертный должен терпеливо переносить все, что предначертано ему свыше. Так создан мир...
Эта привычная формула как бы вернула Ярмата к действительности. Он потянулся к табакерке и уже обычным своим покровительственным тоном сказал:
— Юлчи, поторопись, братец, с водой!
II
Лето шло на убыль, по утрам все прохладней становился воздух, но в полуденную пору солнце еще жгло так яростно, точно на головы людей с неба лились потоки белого пламени.
В один из таких ясных, жарких дней Ярмат, обычно ведавший приготовлением пищи, несколько запоздал. СоЛнце уже подкатилось к самому зениту, а сигнала на отдых все не было. Юлчи, голый до пояса, с обмотанной платком головой, упорно продолжал взмахивать кетменем, но Алиахун, работавший рядом, не выдержал; он тяжело перевел дух и, стирая пот со своего широкого, кофейного цвета лица, проговорил:
— Нет больше сил, Юлчи-палван! И в брюхе пусто. Ярмат твой, муж блудницы, видно, уморить нас хочет.
— Время еще не подошло, Ахун.
— Нет, прошло уже. Брюхо мое, что хорошие часы, правильно показывает.
Проработав еще с полчаса, Юлчи с Алиахуном вскинули на плечи кетмени и направились к стану.
В верхнем конце байского участка была довольно высокая насыпная площадка, обсаженная джидой. Она-то и служила станом
для батраков и поденщиков Отсюда хорошо было видно все байское поле. Пять больших развесистых деревьев джиды в любое время дня покрывали площадку густой тенью и хоть на короткое время дарили покой и прохладу измученным тяжелой работой людям.
Алиахун, как только ступил на площадку, тотчас достал сложенную между ветвей джиды какую-то рвань, служившую ему и халатом и подстилкой, раскинул ее в тени и растянулся, широко разбросав ноги. Отдохнув немного, он поднялся, вытащил из грязной, засаленной от пота тюбетейки иголку, раздобыл откуда-то нитку и принялся чинить усеянную заплатами рубаху. Юлчи присел рядом на корточки, наблюдая за работой новоявленной «швеи».
Вскоре подошел к стану молодой киргиз Ораз, а за ним притащились и другие поденщики. Все они растянулись где попало. Некоторые, не в силах вымолвить слова, устало дремали. Ораз, прислонившись к стволу джиды, по привычке тут же потянулся за самодельной маленькой домброй.
Юлчи полюбил киргиза. Он проводил с ним почти все вечера, беседуя и слушая его домбру.
Оразу было семнадцать лет, когда один бай-скотопромышленник, приезжавший ежегодно для закупок на Каркару, нанял его за восемь рублей в год и привез в Ташкент. Три года проработал Ораз у своего первого хозяина и, хоть привык ко всяким лишениям, не выдержал побоев; когда до срока возвращения на родину оставался всего один год, он ушел от купца и нанялся батраком к богатому землевладельцу. Но оказалось, что и этот бай не лучше первого. Прожив у нового хозяина два года, он снова вынужден был уйти. Так Ораз мыкал горе у порогов многих баев и все не мог возвратиться домой. Наконец, год назад он нанялся батраком к Мирзе-Каримбаю. Одежда на Оразе была рваная, но сам он был парень красивый, веселый и общительный. Он так хорошо говорил по-узбекски, что, если бы не узкие глаза и немного скуластое крупное лицо, никто никогда не принял бы его за киргиза.
Ораз любил подшучивать над Алиахуном. И на этот раз, побренчав на домбре, он обратился к кашгарцу:
— Алиахун, нам давно бы надо было подыскать какую-нибудь хозяйственную старушку. Очень хорошо, что она сама объявилась. Вы и мне штаны почините!
Загрубелые, привыкшие к кетменю руки Алиахуна плохо владели иглой. Весь поглощенный необычным для него занятием, с сосредоточенно-прищуренным глазом, он делал крупные неумелые стежки и ворчливо ронял в ответ на шутку короткие фразы:
— Ты еще младенец... Ходи без штанов, в одной рубашке...— Клшгарец подвернул непослушный уголок заплаты.— Пропади она, бродячая жизнь... Надоело. Не чинить — значит с рубахой расстаться... Бедность гоняет человека... из страны в страну. Думал: приоденусь... коплю в поясе десяток-другой царских бумажек... вернусь в родной все далек от цели... Будь оно проклято, это скитание! Дома я и руках не держал иглы... Никогда, ей-богу!.. Жена там осталась
у меня что красная роза...— Алиахун хлопнул себя по лбу.— Вах, вах, несчастная моя голова! Ей-богу, что красная роза! Вспомню — сердце кровью обливается... А тебя, Ораз-бай, какие ветры принесли сюда из степей? Кто остался там у тебя? Невеста, зазноба?.. Э, кому ты нужен, бобыль! Ораз рассмеялся:
— А у тебя жена вправду есть или только разговоры одни? Алиахун скривил губы: неужели, мол, я стану врать! — и с шутливым пренебрежением посмотрел на Ораза:
— Чудак! Сказал же тебе — как красная розочка!.. Кашгарские девушки и молодицы — они все что спелые яблоки. Да что ты можешь понимать в этом, степняк!..
Ораз рассмеялся снова.
— Степь моя лучше тысячи городов, Ахун! И девушки у «ас веселые и приветливые. Ласковым словом, милой улыбкой заставляют они огнем пылать сердца джигитов. В степи я каждый день с девушками гулял. Хоть и молод был, была и у меня любимая. Очень красивая девушка, певунья-девушка! Теперь она уже, наверное, замуж вышла, детей народила. А когда я покидал аул, вышли мы вечером в степь и долго сидели там, обнявшись. Плакала она, плакал я. Остаться нельзя было, отец запродал меня баю и деньги забрал — надо было кормить, одевать семью...— Ораз тряхнул головой, сдвинул на затылок войлочную шляпу.— Отправимся, Ахун, ты — в Кашгар, а я — в Каркару!
— Пешком, что ли, дурень? Денег нет...
В разговор вмешался молчавший до этого поденщик:
— Да, все дело в деньгах. Мне не довелось видеть тридевяти земель, но тридевять городов белого царя я прошел. Для бездомного батрака-бродяги и от земли до неба — один шаг, как говорится. Так жил только Шах-Машраб: выйдет вечером из ворот одного города, а к утру входит в ворота другого.
— Это потому, что он был святой человек,— перебил поденщика Ярмат, подошедший с бурно кипевшим черным кумганом.— Когда Шах-Машраб отправлялся в дорогу, всемогущий аллах сам сокращал ему путь.
— А почему он мой путь не сокращает?! — вскричал Ораз.
— В наше время все пути коротки только для людей денежных,— продолжал поденщик.— Я много где побывал и многое повидал. Для богача, скажем, и в пустыне рай, а для бедняка... Вы хвалите каждый свой край, а будь вы там сыты, разве пришли бы сюда? Ведь правда? Вот я — здешний, ташкентский. А какой от этого толк! Вот мне уже на тридцать четвертый перевалило, а я еще не женился. Увижу женщину, разум теряю. Старуха мать измаялась в поисках невесты. В какую дверь ни сунет голову, спрашивают: купец он, дом есть, сад есть? Поденщиков, батраков, ремесленников и за людей не считают в наше время...
— Ничего удивительного. Торговые люди — это цвет страны, братец! — вставил Ярмат.
— А мы, что же, колючки, выходит! — вырвалось у Юлчи.
Чтобы прекратить этот разговор, Ярмат поспешил разостлать перед рабочими дастархан.
— Давайте-ка чай пить,— проговорил он ворчливо,— работа не ждет. Вечером наговоритесь. Языки и уши при вас и никуда не денутся.
Батраки и поденщики вставали один за другим, усаживались в кружок. Поднялся и Алиахун. Он расправил широкую волосатую грудь, с минуту смотрел в даль, дремлющую в истоме, и вдруг звонким голосом запел:
В путь-дорогу, помню, выезжал я, Милая в дверях рукой махнула. «Ты когда вернешься, друг?» — спросила, С карих глаз слезу рукой смахнула.
Много дней любимой не видал я.
Каждый день «Еще увижу!» — думал,
Помнил крепко, не терял надежды,
«С каждым часом срок мой ближе»,— думал...
Все оживились. Одобряли песню, хвалили голос Ахуна.
Вдруг за деревьями послышались мужской плач и всхлипывания. Все с удивлением обернулись в ту сторону. С покрасневшими от слез глазами подошел Шакасым — он сегодня не выходил на работу, сидел в своем шалаше возле больной жены.
— Скончалась моя страдалица, моя горемычная! Сейчас на руках у меня душу отдала. О, горе мне!..
От волнения у всех сдавило горло. Над площадкой нависло гнетущее молчание. Наконец сначала Алиахун, а за ним и другие принялись утешать Шакасыма, выражать ему сочувствие.
— Ты поскорее сообщи отцу-матери,— посоветовал Юлчи.
— Нет у нее, бедняги, никого, сиротой выросла. Оба мы с ней бездомные.— Шакасым еще горше заплакал, затем, пересилив слезы, попросил Ярмата: — Нельзя ли раздобыть у хозяина хоть немного денег? Сегодня до вечера надо похоронить ее. Можно ли в такую жару держать тело в шалаше, да еще при малом ребенке?
— Дни жаркие, до завтра оставлять нельзя,— поддержал его Ораз.
Ярмат в смущении покачал головой и принялся пощипывать свою реденькую маленькую бородку.
— Хозяин в городе,— проговорил он наконец,— а пока из города обернешься — и день кончится. Сегодня похоронить не успеете...
Юлчи с досадой возразил:
— Деньги, наверное, и у хозяйки найдутся.
— Есть у нее, знаю, да скупа она,— пробормотал Ярмат.— Кисеи на саван дала бы, и то большое дело.
Алиахун поднял руку. - Друзья, неужели не поможем товарищу? — глухо воскликнул он. - Много ли надо, чтобы похоронить бедного человека? Могильщикам два целковых, мулле — две кредитки, обмывалыцикам — рубль — и всего дела! Шакасым еще успеет залезть в долги. Главные расходы, сами знаете, придут потом...
— А как же с поминками, Ахун-ака? — неуверенно проговорил Шакасым, взглянув на кашгарца.— Что видела несчастная женщина на этом свете?.. По крайней мере похоронить надо по-человечески, пусть хоть душа ее порадуется!
— Поминки потом устроишь! — Ахун отвернулся, пошарил в своем рваном халате, вытащил хрустящую трехрублевую бумажку, бросил ее в круг.— Вот... это моя доля...
Поднявшись, кашгарец быстро зашагал прочь.
Все были глубоко взволнованы отзывчивостью Алиахуна. Ярмат покачал головой: он-то хорошо знал, что эти деньги кашгарец сам недавно взял в долг у хозяина под заработок.
Киргиз Ораз развернул поясной платок, вынул аккуратно завязанный (и кто знает, сколько времени хранившийся там) целковый, несмело положил его рядом с трешницей Ахуна.
— Всем нужны деньги, не обойтись без них даже мертвым! — вздохнул поденщик-ташкентец и, вынув завернутый в поясе штанов бязевый мешочек, отсчитал рубль серебром и медяками.
Если бы у Юлчи были в эту минуту деньги, он отдал бы все, но у него не было даже стертого медяка. Юноша чувствовал себя неловко перед товарищами, и в то же время ему хотелось обнять и расцеловать каждого из них. Простые и с виду грубые, они казались ему в эту минуту самыми добрыми, самыми великодушными людьми во всем свете.
Ярмат собрал лежавшие на скатерти деньги, зажал их в руке.
— Все остальные заботы я беру на себя — всякие там тряпки и мелочь я мигом раздобуду. Вы кончайте пить чай и принимайтесь за работу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44