Молодая женщина ничего не ответила. Она ласково погладила девушку по голове, затем встала и тихонько вышла во двор.
Унсин подумала, что своим предложением обидела Гульнар, и теперь раскаивалась. «Хорошо,— решила она,— приедет Хаким-байбача, я попрошу его. Пусть будет так, как сказала Гульнар-апа».
Комната была сплошь устлана коврами; в больших нишах, возвышаясь чуть не до потолка, сложены атласные и шелковые одеяла, в нишах поменьше — кованые, разукрашенные цветной жестью сундуки; на полках дорогая посуда. В другое время и в другом месте вещи эти, возможно, и привлекли бы внимание Унсин. Здесь же они давили и угнетали ее.
Девушка уже собиралась уходить, но в прихожей показалась хозяйка. Молодая девушка вошла в комнату, не присаживаясь, горячо заговорила:
— Вы правы, Унсин, другого пути нет. Просите старика. Он всех в городе знает и все может сделать. Я была против, да... ладно, просите... Я уверена, брат ваш не согласился бы на это, но что поделаешь? Когда освободится, он отомстит им за все обиды. Если мне удастся повидать его, я сама скажу, что надо делать... Сегодня же и просите, Унсин. Здесь же, при мне. Старик не знает ни милости, ни жалости, а все же... Ладно, попытаемся!
...Мирза-Каримбай пришел незадолго до часа вечерней молитвы. Унсин поднялась и, почтительно сложив на груди руки, стала в сторонке. Бай снял чалму, халат, передал их жене. Потом надел на голову тюбетейку, уселся на одеяло и только после этого взглянул на Унсин:
— Ты здесь, племянница? Садись, садись...
Старик помолчал. Потом посмотрел на часы, окликнул Гульнар:
— Эй, поторопись с обедом!
Гульнар подошла к полке за посудой, глазами сделала знак девушке: «Начинайте, говорите!»
Унсин не сразу нашла нужные слова. Наконец дрожащим голосом проговорила:
— Дядя, я нарочно вас дожидалась...
— Меня? старик поднял голову, с недоумением взглянул на
девушку.— Ты все еще там, у этого... сапожника? Брат твой сумасбродным, неразумным оказался.
— Плохой ли он, хороший ли он — он родной вам. И работал у вас сколько лет... Я одна осталась, дядя, пришла просить вас: помогите освободить брата. Вас все уважают. Русские начальники послушают вас. Не откажитесь замолвить два-три слова. Этим вы душу матери порадуете, дядюшка!
Девушка едва выговорила последние слова, ее душили рыдания. Бай минуту сидел молча.
— Брат твой глупый, сумасбродный джигит,— проворчал он.— Разве можно шутить с нашими начальниками и чиновниками! Они добра нам желают, требуют только порядка и уважения к себе. Потому — они правители, а мы подданные. Я сам перед каждым чиновником скрещиваю на груди руки. Слышишь, я — сам! А брат твой кто — голодранец..
— Юлчи-ака, видно, по молодости поступил так. Он не терпит обид. Нрав такой у него. В память матери, ради меня помогите, дядя!
Старик усмехнулся:
— Есть, племянница, старая поговорка: «Коршун хоть и хищник, но ему не сравняться с соколом». Что такое твой брат? Что он может значить здесь? В кишлаке среди своих сверстников — он храбрый, и всякие безобразия его могли оставаться безнаказанными. А здесь — большой город. Это Ташкент!.. Да тебе, племянница, и незачем добиваться освобождения этого беспутного. Так он и не исправится. Вот посидит в тюрьме, проучат его там, он посмирнеет, как ишак муллы, образумится и когда-нибудь освободится и придет. Так что пусть посидит, племянница Унсин.
Девушка молча плакала. Гульнар, стоявшая в коридоре, не выдержала, вошла в комнату, присела на корточки около Унсин.
— Неужели вас не трогают слезы бедной сироты? — смело заговорила она.— Кто у нее есть, кроме вас? Сердце у вас тверже камня... Вы хотя бы ласково поговорили, утешили девушку...
Мирза-Каримбай побледнел. Заикаясь от злости, заорал: — Т-ты ч-чего вмешиваешься? Д-дура!.. Кого я жалеть должен?'
У него есть друзья—какой-то мошенник-кузнец. Пустомеля Шакир!
Пусть они его и выручают...
Гульнар вскочила, почти крикнула:
— Вы бесчувственный человек! — и выбежала в коридор. Вслед за ней поспешила и Унсин. На пороге она обернулась, дрожа
от волнения, сказала:
— Сколько лет заставляли брата работать — ничего не заплатили ему. А теперь в тюрьме сгноить хотите! Когда-нибудь и вас бог накажет!..
За дверью девушка обняла Гульнар и горячо прошептала:
— Не горюйте, сестрица. Пройдут черные дни, увидим и мы солнышко. Я вас не забуду...
Она накинула паранджу. Чтоб во дворе никто не заметил ее слез, тут же опустила чачван и бегом пустилась к калитке.
II
Прошел месяц. Все это время Гульнар чувствовала себя еще более одинокой. Она сердилась на свою простоту и доверчивость, упрекала себя: «Мне ли было не знать о жестокости бая и его сыновей! Как я могла надеяться, что эти люди помогут освободить Юлчи, если они сами же засадили его и желают, чтобы он сгнил в тюрьме?! Бедная Унсин!..»
Гульнар очень хотелось повидать девушку. Но Унсин больше не показывалась. Молодая женщина понимала: у сестры Юлчи не было причины сердиться на нее, и все-таки болела душой и тосковала.
В течение всего месяца Гульнар часто чувствовала недомогание. Это послужило для нее хорошим предлогом: вместо лекарей она вызвала к себе жену Шакира-ата. Оставшись наедине со старухой, молодая женщина расспросила ее об Унсин. Таким путем она узнала, что девушка из-за постоянных нехваток вынуждена была помогать Шакиру-ата в шитье ичигов. Сердце Гульнар заныло: сестра Юлчи никогда ни одним словом не обмолвилась о своей нужде, она была горда, как и ее брат.
Когда тетушка Кумри собралась уходить, Гульнар завернула в платок отрез атласа на три платья и сунула ей под паранджу:
— Продайте на расход, бабушка. Только Унсин ничего не говорите, чтоб не обиделась.
Через неделю она снова вызвала старуху и передала ей для продажи часть своих нарядов.
Дни становились все жарче. Во дворе, со всех четырех сторон окруженном постройками, было душно. Семьи Салима и Хакима-бай-бачи уже переехали в поместье. Сегодня Ярмат пригнал в город арбу, чтобы перевезти дочь.
Мирза-Каримбай, уходя утром в магазин, предупредил, чтоб его не ждали,— вечером на извозчике он приедет прямо за город. В большом доме, кроме Гульнар, никого не осталось.
Готовясь к переезду, молодая женщина отложила все, что надо было взять за город; собрала лишние вещи, посуду, заперла в сундуки. Работа эта казалась ей бессмысленной, ненужной. Утомившись, она вышла из комнаты и одиноко бродила по двору ичкари.
Занятая своими печальными размышлениями, Гульнар не заметила, как вышла в мужскую половину. Ровный четырехугольник двора, расчерченный дорожками, выложенными из жженого кирпича, томился в дреме под жарким солнцем. Где-то в дупле жалобно пищали воро-бышата, на крыше сиротливо ворковал голубь. Высокие двери обеих михманхан заперты, окна закрыты тяжелыми ставнями.
Взгляд Гульнар упал на прижавшуюся в дальнем углу двора людскую. Тонкая тесовая дверь и сломанная рама небольшого оконца невзрачной лачуги были распахнуты. Гульнар вошла вовнутрь. На нее пахнуло сыростью. Стены, потолок, даже паутина в углах покрыты копотью. В помещении пусто. Только на деревянном колышке, вбитом в стену, висела старая, запыленная тюбетейка.
Гульнар сняла тюбетейку, выбила пыль, поднесла к окну. Тюбе-
тейка Юлчи! Она несказанно обрадовалась, словно нашла самую редкостную вещь на свете. Приложила тюбетейку к глазам, затем крепко прижала к губам. Сердце молодой женщины сладко заныло. Комнатка, казалось, ожила и посветлела, а в памяти, как наяву, возникло недавнее прошлое. Однажды зимним вечером... С каким страхом она тогда вошла в эту каморку! В темноте они провели всего несколько минут... Перед Гульнар как живой встал Юлчи. На мгновенье ей почудилось, что она слышит могучее дыхание джигита, ощущает на губах огонь его поцелуя.
Гульнар прислонилась к стене у окошка и стояла так целый час, отдавшись воспоминаниям. Во дворе — тишина. Только время от времени слышался все тот же жалобный писк воробышат в гнезде да воркование голубя...
Вдруг молодая женщина вздрогнула — в животе у нее что-то шевельнулось, толкнуло в правый бок. Чувствуя, как закружилась голова, подкашиваются ноги, Гульнар схватилась за косяк окошка и закрыла глаза. В ее сознании, перебивая одна другую, заметались тревожные, горькие мысли: «Несчастный ребенок! Торопится появиться на свет, чтобы семенить за внуками и правнуками старого отца... Если бы ты был ребенком Юлчи, я давно бы уже поведала ему о тебе и радовалась бы, получив от любимого суюнчи. В тот день, когда ты впервые увидел бы свет, когда впервые прозвенел бы твой дегский голосок, мы собрали бы в нашей хижине простых кишлачных женщин и устроили бы маленький праздник. А теперь... Вот я, твоя мать, забыла о тебе. И ты сам напомнил о своем существовании, дитя старого Мирзы-Каримбая. Дитя, которое будет младше его правнука!..»
Со стороны ичкари послышался голос Ярмата Спрятав под мышку тюбетейку, Гульнар, спотыкаясь и утирая слезы, побежала на зов.
— Где ты пропадаешь? В доме столько добра, а двери все нараспашку. Какая ты беззаботная, дочь моя! — недовольный, упрекнул Ярмат.
Гульнар промолчала. Она вошла в комнату, открыла один из сундуков и спрятала тюбетейку на самое дно.
Кряхтя и обливаясь потом, Ярмат принялся грузить вещи на арбу. Он заставил дочь выносить из дома разную мелочь, помогать ему завалить на спину тяжелые тюки.
Когда все было погружено, Гульнар попросила отца позвать Унсин. Ярмат, сплюнув нас, проворчал:
— Какую Унсин?
— Не знаете разве...
— А, эту, сироту...
Ярмат неохотно направился к воротам.
Через некоторое время во двор ичкари вбежала Унсин
— А я и не знала, что вы переезжаете,— запыхавшись, проговорила она, обнимая Гульнар.— Я бы помогла вам уложиться.
Гульнар повела девушку в комнату. Всюду — огромные, обигые жестью сундуки, ящики, стопы ковров, одеял, вороха подушек, разная посуда.
— Неужели все это повезете? — удивилась Унсин. Гульнар улыбнулась.
— Разве столько добра поместишь на одну арбу? Отец говорит, в доме наберется самое малое полтораста арб. Вчера отвезли пять арб да сегодня вот нагрузили одну.— Молодая женщина вздохнула.— Но все это лишнее, ненужное, Унсин. Для меня дороже всего этого добра одна старая тюбетейка...
Унсин не поняла последних слов, мельком взглянула на Гульнар, но спросить почему-то постеснялась. Гульнар же промолчала о находке, чтобы не бередить рану девушки.
Они присели рядышком на один из сундуков и, как бывало прежде, тихонько разговаривали. Гульнар просила сообщить ей, если будут какие вести от Юлчи или вдруг сам он выйдет на свободу. Она обещала под разными предлогами присылать в город мать, через нее и можно будет передавать новости.
Ярмат уже несколько раз звал дочь. Они обнялись. Гульнар вынула из кармана серебряное колечко с простым красным камешком, сказала, еле сдерживая слезы:
— Это мне купила мать, когда я была еще девушкой. До замужества я его постоянно носила. Возьмите... Если брат освободится, передайте ему. Пусть бережет мой подарок...
Гульнар передала кольцо девушке, еще раз обняла ее. Они накинули паранджи, спустили чачваны и вышли на улицу.
Ярмат запер на замок все двери, усадил дочь на арбу, тронул лошадь. Унсин некоторое время шла вслед, затем на углу остановилась и долго провожала их взглядом.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
I
Жаркий, безветренный день. Пестрят на солнце цветы у беседки, отливает глянцем листва деревьев в саду.
Распорядившись полить двор водой, Салим-байбача расположился на супе у хауза, в тени карагача. Под ним сложенное вчетверо шелковое одеяло, голова покоится на большой пуховой подушке в белоснежной наволочке.
День был праздничный — пятница. Хаким-байбача и Мирза-Каримбай разъехались по знакомым в гости.
Приятели Салима тоже должны были собраться у одного известного молодого купца. Компания подобралась веселая, пирушка предстояла шумная, поэтому Салим еще с утра велел заседлать для себя кара ко вого иноходца. Но на иноходце уехал старший брат, а в коляске — сам Мирза-Каримбай. Оставался резвый, но неказистый на вид конь, и Салим-байбача был в нерешительности: то приказывал оседлать, то, негодуя, снова отменял свое распоряжение — прилично ли ему показываться на таком коне среди гордых купеческих сынков...
Из калитки внутреннего двора выглянула Шарафат. Удивляясь, что муж все еще дома, она подошла к супе:
— Вы же раньше всех собирались! А вот уже и жарко стало!..
— Принеси чаю,— оборвал жену Салим, не поднимая головы. Шарафат принесла чайник чаю, налила в пиалу, поставила перед
мужем и присела на край супы. Обмахиваясь белым шелковым платком, довольная, что муж не прогоняет ее, принялась болтать: жаловалась, что в доме много хлопот, что Гульнар до крайности возгордилась, никого не признает, часто сказывается больной.
— А что с ней? Она похудела — наша молодая мать,— насмешливо сказал Салим-байбача.
— Все это не больше как баловство и притворство! Ломается перед отцом. Только вчера была рабыней, а сегодня матерью всей семьи стала. Вот и доказывает нам: «Стерпите — терпите, а нет — широкая вам улица!» Это не вслух, а про себя, на сердце.— Шарафат перевела дух, оглянулась кругом и продолжала, понизив голос: — Правда, некоторые женщины, когда понесут, слабеют, голова у них кружится... Только какая же это болезнь! А Гульнар не успела забеременеть— каприз за капризом...
— Что ты говоришь? — встрепенувшись, поднял голову Салим-байбача.
Шарафат усмехнулась, чиркнула пальцами по животу, будто на домбре сыграла.
Салим уставился на жену:
— Правда?
— А зачем мне врать? Я давно заметила. Да сейчас она и сама не скрывает. Как скроешь, когда живот вспух!
Салим побледнел, сердито отодвинул пиалу, откинулся на подушку. Шарафат встала.
— Подождите,— усмехнулась ока.— Это только первая ласточка. Скоро эта змея окружит нас целым выводком братцев и сестренок...
Довольная, что угодила своим разговором мужу, Шарафат, уверенно ступая толстыми ногами, направилась в ичкари.
Салима-байбачу всего корежило, как после укуса змеи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44