— Девушка, вы по-хорошему пойдете домой или нет?
— Не пойду,— решительно заявила Гульнар.— Я не хочу выходить за бая, за старика... Лучше смерть!..
Элликбаши задыхался от гнева:
— Не топчите шариат! Я пока жалею вас, но если вы не послушаетесь меня, я заставлю народ побить вас камнями. Пусть это послужит в назидание другим девушкам и честным женщинам. К своевольницам шариат не знает милости!
— Ладно, убивайте! —крикнула Гульнар.
— Ярмат, да ты человек? Ты — отец или ком навоза?!—заорал элликбаши.— Взваливай на плечи дочь!..— Хлопнув дверью, он выскочил наружу.
Ярмат схватил девушку под мышки, поволок ее из помещения. - Убейте! — рыдая, кричала Гульнар.
Когда Ярмат с дочерью скрылись за калиткой, элликбаши принял свой обычный степенный и важный вид.
Видали? — обратился он к Парпи-ходже.— Неразумное дитя! Я ее пристроил за самого богатого из баев, а она сбежала с каким-то босяком. Отворачиваться от своего счастья, а?! Какая неблагодарность!.. Спасибо вам за услугу, вы достойный мусульманин. Откуда нам было узнать? Если бы вы не предупредили, они и впрямь убежали бы куда голова клонит... Однако обо всем этом никому ни слова! Пусть останется между нами. Понятно?
Элликбаши вышел на улицу. Парпи-ходжа долго семенил за ним и угодливо нашептывал на ухо:
— Я один из уважаемых людей в своем квартале, Алимхан-ака. Благодарение аллаху, до сих пор имя мое ничем не запятнано. Скрывать в моем доме беглую девушку?! Разве можно такое стерпеть? Слава аллаху, я мусульманин. У меня волосы дыбом встали, когда я заметил. Я считал Юлчи порядочным джигитом. Он все время брал у меня жмых для байской скотины и дружил с моим батраком. А теперь вижу — совсем он безнравственный человек, этот Юлчи, подохнуть бы ему маленьким!.. А спросите, как я их заприметил? Вчера возвращаюсь после вечерней молитвы, а из щелки в двери худжры огонек виднеется. Этот мой бык — Шакасым — в маслобойне. «Ишь ты!» — думаю себе. Подошел тихонько, прислушался. Женский голос... и разговор такой... подозрительный. Заглянул я в щелку, вижу — Юлчи и с ним какая-то взрослая девица. Опять прислушался, и тут мне все стало ясно. Это дочь Ярмата! Всю ночь я незаметно подслеживал. Девушка потом прихворнула... Я и об этом знаю!.. Яр-мат— мой старый знакомый и тоже истинный мусульманин. Хоть и бедняк, а разум и совесть имеет. Сколько лет брал у меня жмых! Я хотел сразу побежать к нему. А потом: «Нет,— думаю,— дай подальше закину аркан». И сегодня днем оповестил вас. Только просил, чтобы приходили вечером. Потому — нехорошо, если в доме среди дня шум поднимется. Не правда ли? Ну вот, теперь, слава богу, дело уладилось. А был бы Юлчи, он, наверное, скандал устроил бы...
Казалось, Парпи-ходжа никогда не кончит свою болтовню. Элликбаши остановил его:
— Всего доброго! Благодарствую.— Он ускорил шаги и скрылся в темноте.
От маслобойщика Алимхан отправился прямо к Мирзе-Каримбаю. Он сказал, что невеста, возвращаясь от подруги, у которой гостила, немного простудилась, и попросил дня на три отложить свадьбу. Мирза-Каримбай, которому не терпелось еще раз вкусить от радостей этого «недолговечного мира», начал было возражать, но в конце концов согласился с доводами элликбаши и уступил.
С тайной мыслью подхлестнуть жадность Ярмата, который мечтал пристроить дочь и самому выбиться в люди, а вместе с этим и подсластить горечь девушки, лишившейся любимого, Алимхан посоветовал завтра же отослать Ярмату все, что было предназначено в дар невесте.
Бай приглашал посидеть побеседовать, но элликбаши, сославшись на неотложные дела, простился и вышел на улицу. Он торопился повидаться с Ярматом, чтобы дать наказ строжайше охранять дочь, и попутно еще раз втолковать ему, насколько бессмысленны обвинения, возводимые на Таити и Салима. Кроме того, элликбаши опасался, что Юлчи, лишившись такой красивой девушки, может поднять скандал, и считал необходимым быть все время на улице, чтобы в случае чего немедленно принять необходимые меры.
Обдумывая, как бы поискуснее подойти к Ярмату с доказательствами невиновности обоих байбачей, Алимхан прохаживался у байского двора, как вдруг в крытом проходе послышались шаги, и в следующую минуту в калитке показалась чья-то тень.
— Салимджан?
— Нет, это я...
Появление Таити было очень кстати. Алимхан обрадовался, тотчас подхватил байбачу под руку, отвел его в глубь переулка и шепотом объявил:
— Нашлась наша невеста, братец мой Мирисхак!
У Таити перехватило дыхание. Однако он быстро взял себя в руки и, притворившись, что ему ничего не известно, негромко спросил:
— Где же она была, эта беглянка?
— Байбача,— не скрывая насмешки, зашептал элликбаши,— сказать прямо — не справились вы с этим делом. Для таких дел нужна ловкость, ну и еще... осмотрительность, благоразумие и умение нужны. Вы зайдите к Салимджану и предупредите его: пусть прикоротит руки и больше не пытается! Это — первое. А потом, пусть особенно не беспокоится. Что до нас — мы и рта не раскроем. Мы знаем, на кого свалить вину. Только пусть не забудет потом мою доброту. В конце концов, это дело серьезное...
Танти-байбача не нашелся, что сказать. Зажав в губах папиросу, долго чиркал спичками, с трудом прикурил. Заметив при свете спички на лице байбачи смущение и растерянность, элликбаши ухмыльнулся. Рассказывать, что девушку из ловушки освободил Юлчи, он не нашел нужным. На прямой вопрос Таити, кто же сумел их обвести, ответил коротко:
— Один ловкий джигит.
Танти-байбача принялся оправдывать Салима, а заодно и себя:
— Алимхан-ака! Салим просто хотел подшутить над отцом. Я тоже, говоря правду, нашел эту шутку уместной. Но, клянусь богом, это была только шутка! Правда, несколько грубоватая. Заставлять краснеть Салима — нехорошо. Так что вы держитесь вашего слова...
— Слово мое — крепкое! Лишь бы он не забыл моей доброты.— Алимхан пожал руку байбачи и заторопился к дому Ярмата.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
I
Вот уже месяц, как Гульнар, измученную допросами и упреками, выдали за Мирзу-Каримбая.
Ни великолепие байского дома, ни богатство и пышность убранства комнат не могли утешить молодую женщину. И люди этой семьи, и вещи в доме — все казалось ей чужим, враждебным. Перед ее взором вставала убогая хижина, в которой она провела с Юлчи всего один день и ночь. И темное, тесное жилище Шакасыма с его жалкими лохмотьями представлялось ей теперь несказанно дорогим и желанным. Часы, проведенные с Юлчи, были самыми светлыми в ее жизни.
В мечтах Гульнар не расставалась с джигитом. Она мысленно говорила с ним, склоняла голову на его широкую грудь, и порой молодой женщине чудилось, будто он нежно гладит ей волосы, не отрываясь смотрит на нее, словно хочет передать взглядом то, чего не рассказать словами...
Единственным утешением для Гульнар в ее нерадостной жизни была Унсин, сестра Юлчи,— рослая, по-кишлачному простая и душевная девушка лет шестнадцати, со смуглым чистым лицом и по-детски веселыми, озорными глазами. Чертами лица, голосом и даже некоторыми жестами она напоминала молодой женщине Юлчи.
Жены Хакима и Салима — Турсуной и Шарафатхон — превратили Унсин в рабыню. Девушка нянчила их детей, стирала, прибирала в комнатах, выполняла всякую черную работу. Гульнар же проявляла к ней искреннее участие. Она часто зазывала Унсин к себе и старалась задержать ее подольше. Расспрашивала об их кишлаке, о доме, о матери, забывая обо всем на свете, слушала рассказы девушки о Юлчи.
Унсин часто спрашивала Гульнар:
— Почему не видно брата? Куда дядя послал его?
Молодая женщина всякий раз спешила перевести разговор на другое, крепилась, старалась скрыть невольные слезы. Иногда у нее появлялось желание открыться Унсин во всем, но она сдерживала себя, боялась расстроить девушку печальным рассказом.
Был вечер. Крупные снежные хлопья мотыльками бились в запотевшие стекла окон. Во дворе, кувыркаясь по белому пушистому снегу, играли дети. Гульнар и Унсин, как дружные сестры, тихо беседовали, сидя у сандала.
Вдруг открылась дверь, и мальчик лет восьми, дуя на покрасневшие от холода пальцы, крикнул Унсин:
— Вас Юлчи-ака зовет! Там, в мужской половине.
Гульнар вздрогнула, вскочила вместе с Унсин, точно Юлчи звал их обеих. Лицо ее выражало смущение и растерянность, в глазах застыло глубокое страдание; и вся она трепетала, как тонкая молодая ветвь.
Заметив на себе удивленный взгляд Унсин, молодая женщина в изнеможении опустилась на прежнее место и чуть слышно прошептала:
— Идите, скорее! Брат ждет...
II
В тот памятный вечер, когда он оставил Гульнар одну в каморке Шакасыма, Юлчи отправился прямо к Каратаю. Вместе они сходили к одному арбакешу, хоть и с трудом, договорились с ним. Затем условились, что Каратай прихватит для Гульнар капиши, паранджу
и еще какую-нибудь одежду потеплей и к полночи подъедет на арбе ко двору Парпи-ходжи.
Часам к десяти Юлчи возвратился во двор маслобойщика. Заглянул в темную хижину, позвал:
— Гульнар! Гульнар!
Ответа не было. Джигит, встревоженный, побежал к маслобойне. Вызвал Шакасыма, нетерпеливо спросил громким шепотом:
— Что случилось? Куда исчезла девушка?
Шакасым стоял перед ним, виновато опустив голову и согнувшись чуть ли не вдвое. Тяжело вздохнув, он рассказал все, как было. Юлчи некоторое время стоял, прислонившись к двери маслобойни, затем, точно угрожая кому-то, поднял сжатые кулаки и бросился на улицу.
В те дни им владели только гнев и желание мести. В голове возникали самые смелые планы отомстить виновникам всех его несчастий. Однако Каратай не одобрял его намерений. Кузнец узнал, что элликбаши усиленно разыскивает джигита и что к этому делу привлечена даже полиция, и старался доказать, что сейчас любая попытка выручить Гульнар и рассчитаться с врагами будет бесполезна и безрассудна. Юлчи скрепя сердце вынужден был согласиться с другом. Целый месяц он скитался по городу, не являясь в дом Мирзы-Каримбая, и только сегодня решил навестить сестру.
...Увидев брата, поджидавшего ее у двери людской, Унсин пустилась к нему бегом. Юлчи крепко обнял сестру. Он заметно изменился — похудел, черты лица его стали строже. Меж бровей залегла глубокая складка, лоб прорезали первые морщинки.
Припав к нему на грудь, девушка спрашивала:
— Братец, почему вас не слышно и не видно? Что с вами? Вы хворали? Я очень соскучилась. Каждую ночь во сне вас вижу...
Юлчи провел сестру в людскую. Оба уселись на клочке кошмы.
— Как тебе живется, Унсин, в этом доме? Побудешь пока здесь? Унсин удивленно посмотрела на брата:
— А вы?
— Я ушел отсюда навсегда,— твердо сказал джигит.
— Тогда я тоже не останусь, братец.— Унсин задумчиво вертела на левой кисти простенький серебряный браслет, оставшийся после смерти матери.— Не подумайте, что от тяжелой работы бегу. Работы я не боюсь. А просто — не хочу.
— Почему?
Унсин взглянула на брата добрыми, печальными глазами.
— Если бы все здешние были хорошими, разве вы так сразу ушли бы? Они вас обидели, наверное, братец, не скрывайте.— Унсин вздохнула.— Правда, Гульнар-апа — добрая. Я до седых волос хотела бы служить ей. Она меня, как родная сестра, любит. Бывают же такие хорошие женщины! Обнимает, утешает, как маленькую. Только... нет, все равно не останусь. А Гульнар-апа... я не забуду гг.
Юлчи не сомневался, что Гульнар крепко полюбит Унсин и что будет для нее единственной отрадой. Не желая обрекать любимую на шжкое одиночество, он решил пока не забирать сестру.
Да и не нашлось еще подходящего места, где можно было бы пристроить девушку.
— Почему же все-таки ты не хочешь оставаться? Только потому, что я ушел?
Унсин опустила голову:
— Я боюсь...
— Кого? — насторожился Юлчи.
Лицо девушки вспыхнуло стыдливым румянцем.
— Салим-ака,— ответила она, не поднимая головы.— Увидит одну, пристает... Дурное говорит...
Юлчи стиснул зубы. Поднялся, помог встать сестре. Ласково погладил девушку по голове, по плечу.
— Иди, родная, в ичкари, собирайся. Когда позову, выйдешь. Уйдем отсюда сегодня же. Не печалься.
Тяжело ступая, он вышел со двора и остановился за воротами. Снег все сыпал. Снежинки цеплялись за брови, за ресницы, прилипали к щекам, таяли и скатывались мелкими капельками. Юлчи стоял, не замечая этого, и задумчиво смотрел на занесенное снегом пустующее гнездо аиста на одном из минаретов мечети.
Серенький зимний вечер, тихий и грустный. Плохо одетые люди, вобрав голову в плечи и дрожа от холода, торопятся по домам. Вот Барат-веничник. Он, видно, не сумел продать свои веники и возвращался с вязанкой на спине и с пустой сумкой для продуктов за поясом. А вон высокий, похожий на привидение нищий. Он стоит у калитки Барата и надрывным, напоминающим рыдания голосом просит подать ему кусок хлеба...
В конце переулка показался Салим-байбача. Плотно запахнувшись в щегольской, черного сукна, чекмень, он шел с раскрытым зонтом, не глядя по сторонам.
Проходя мимо Юлчи, он окинул его недружелюбным взглядом:
— Где запропал? Думаешь, просить будем?
— Байбача! — крикнул ему Юлчи.
Салим остановился, складывая зонт, повернул к Юлчи побледневшее лицо.
— Не ори, глупец! У меня уши есгь...
Юлчи шагнул к байбаче, крепко схватил его за руку:
— Сам ты глупец!
В глазах Салима вспыхнули злые огоньки. Это что такое?! Какой-то малай кричит на него, говорит ему «ты»! Байбача размахнулся, но Юлчи перехватил руку, встряхнул — и зонт упал в снег.
— Бесстыжий! На беззащитных девушек заглядываешься. Салим-байбача злобно оскалился:
— Пусти руку? Кто твоя сестра? Дочь падишаха? Пусти, говорю!.. От моего хлеба-соли взбесился, собака!
Джигит стиснул челюсти, размахнулся и изо всей силы ударил байбачу в грудь. Салим отлетел на несколько шагов и свалился в снег. Юлчи подскочил, носком сапога ударил его в бок.
Из ворот выбежал Ярмат. Стараясь удержать джигита, он кричал:
— Юлчи, эй, разум ты проглотил, что ли? Стыдно!
Подбежало несколько человек случайных прохожих. Общими силами они кое-как оттащили джигита.
Салим стоял, схватившись рукой за грудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44