Кто-то из мальчишек с ребяческой прямотой пояснил:
— Была бы коляска его собственная, ака не носил бы такой старый халат и такие рваные сапоги.
— А что, отсюда... ну вот прямо отсюда до Шейхантаура скоро можно доехать? — полюбопытствовал третий, шустрый, быстроглазый мальчик.
— Не успеешь и глазом моргнуть.
— А до нашего двора? — вырвалось у кого-то из ребят. Улицу огласил звонкий хохот:
— Откуда этому человеку знать, где твой двор?
Ребята весело хохотали. Вздрагивая всем своим крупным телом, вместе с ними смеялся и Юлчи.
По-прежнему проклиная снег и свои капиши, из калитки вместе с Нури вышла тетка Хайри. Нури, прежде чем опуститься на сиденье, стоя в фаэтоне, высвободила руки, украшенные парными золотыми браслетами, поправила паранджу. А тетка Хайри уже докучливо зудела:
— Нури-ай, я для вас послужила, теперь и вы для меня постарайтесь. Шепните вашей матери: дайте, мол, ей аршина четыре ситца. Это на шаровары мне. Только смотрите не забудьте, дай вам бог до старости дожить вместе с вашим суженым.
Нури досадливо отмахнулась:
— Обещала же, зачем тысячу раз напоминать!
— И этому джигиту дай бог хорошую невесту,— продолжала тараторить тетка Хайри, показывая на Юлчи.
— А мне послужить ему на тое,— громко рассмеялась Нури. Юлчи, будто он ничего не слышал, взмахнул длинным кнутом:
— Чу!
Снег, подгоняемый ветром, сыпал прямо в лицо. А в ушах звенели голоса оставшихся позади ребят.
Дома Юлчи распряг коня, отвел его в конюшню и прошел в людскую. Он забился в угол, подальше от разбитого окошка. От стен хибарки несло сыростью, плесенью, холодом. Во дворе тысячами белых мотыльков кружились хлопья снега. Завывал ветер. Громко каркали вороны, радовавшиеся зиме и снегу...
А Нуриниса прошла в комнату матери, выложила из кармана заговоренные знахарем щепотку чая, несколько кусков сахара, присоединила к ним рубашку для первой брачной ночи (тоже с наговором) и «приворот» — листок бумаги, исчерченный с обеих сторон вдоль и поперек какими-то буквами, таинственными знаками, линиями, от которых, по словам знахаря, в сердце жениха должна была загореться неугасимая вечная любовь, завязала все это в платок и спрятала в известное ей укромное место.
Покончив с этим, Нури принялась бродить по комнате. Не зная, чем занять себя, она осмотрела сшитые к свадьбе одеяла, подушки. Девять плюшевых и девять шелковых одеял были сложены так, что верх стопы поднимался до самого потолка. А напротив возвышалась гора белоснежных пуховых подушек... Вчера при виде редких и дорогих подарков, присланных женихом, загорелись завистью глаза даже у самых сдержанных женщин. Слава об этих дарах теперь унеслась, наверное, но всему городу. Но добро это было уложено в сундуки, и у Нури не было желания пересматривать все снова. Нури взяла только маленькие - золотые часики с длинной цепочкой и с бриллиантами на крышке, осмотрела их со всех сторон, приложила к уху. Послышалось размеренное «чик-чик, чик-чик». Но, как неграмотному книга, часы ничего ей не говорили. Вчера она хотела попросить кого-нибудь показать, как ими пользоваться, и потом раздумала: «Останемся вдвоем с мужем в красиво убранной комнате, он сам научит за веселой беседой и шутками».
Исполненная самых радужных надежд и заманчивых мечтаний, Нури не знала, как убить этот последний день, отделявший ее от долгожданного счастья. Однако в присутствии матери, невесток и других женщин она скрывала свои чувства: лицо ее было печально, глаза томно прищурены, точно и в самом деле ее угнетала предстоящая разлука с отчим домом и она далека была от всех радостей тоя. Невестки и близко знавшие Нури женщины догадывались, что все это лишь притворство, но легковерная Лутфиниса страдала, глядя на дочь, и изливала свое горе перед каждой попадавшейся на глаза гостьей.
Осторожно открыв дверь, в комнату вошла молоденькая девушка с полным совком горячих углей для сандала. Это была дочь Ярмата Гульнар,— высокая, стройная. Лицо ее, белое, нежное, с мягким, незаметно сужающимся книзу овалом, светилось ясной, почти детской улыбкой, тонкие брови казались нарисованными, а глаза — большие, карие, с выражением задумчивого удивления — отражали в своей глубине весеннюю чистоту девической души, сияли из-под длинных, густых ресниц умом, благородством и ласковой теплотой. Но одета была Гульнар в обычную одежду батрачки: на плечах — короткий, на тонкой ватной подкладке камзол из простой бумажной ткани, под камзолом — выцветшее ситцевое платье, на голове — красный, давно вылинявший ситцевый платок, на маленьких ножках — грубые поношенные капиши...
— Скучаете, Нури-апа? — спросила Гульнар, высыпая угли в сандал.
— Истомилась я. Кажется, сердце кровью истекло,— недовольно проворчала Нури.— С самого утра одна сижу. И ты, чтоб тебя, бы раз заглянула сюда. Я и чаю еще не пила и крупинки в рот не брала.
— Зачем обманывать? Вы же куда-то ездили, только сейчас вернулись,— улыбнулась Гульнар.
— А ты все присматриваешься, до всего доискиваешься, тихоня,— неприязненно бросила Нури.— Дай быстрее умыться. Неси теплой воды!
— Вода готова, сейчас принесу,— покорно, но без всякой робости ответила Гульнар.— Что сделаешь, Нури-апа, с самого рассвета даже не присела. Комнаты полны женщин, каждой надо чаю поднести. А там кушанья подать, за ребятами присмотреть. Покои на первом дворе прибрала — старшая хозяйка велела...
— Отец дома? —оборвала девушку Нури.
— Нет. Из мужчин только Юлчибай-ака в людской.— Гульнар стыдливо улыбнулась.— Я не знала, потом нечаянно увидела его — и бегом сюда. О калитку ударилась, чуть голову не проломила.
— Нарочно, наверное, показалась,— скривила губы Нури.— Ты ведь дошлая, хоть и молодая.
Гульнар пожалела о своей откровенности и начала оправдываться:
— Вот умереть мне, сестрица, если нарочно! Подождите, знаете, как это было?.. Гульнар опустилась на корточки перед сандалом и продолжала: — Прибрала я все комнаты, вынесла во двор одеяла, выбила. Потом там же, на месте, вымыла и перетерла всю посуду. И вот нечаянно глянула на окно людской, а там Юлчибай-ака стоит. Я бегом к калитке. Вот и все. «Нарочно»! Как это так — нарочно?
Нури поинтересовалась:
— А раньше видела его?
— Издали, раз или два, тоже случайно.
— Нравится он тебе?
— Оставьте, сестрица, что за разговор! — Гульнар покраснела и торопливо вышла из комнаты.
Нури опять осталась одна. В памяти девушки вдруг возникла картина короткой встречи с Юлчи жарким летом в саду. Затем она вспомнила жуткие и сладостные минуты свидания осенней лунной ночью на айване. Губы ее дрогнули, а сердце забилось так, будто эти мгновения снова только вот сейчас были пережиты. А потом душу ее охватил страх: как это она тогда сохранила себя? Чья честность, разум и самообладание спасли ее от позора?.. Если бы и джигит так же легко поддался тогда увлечению, разве могла бы она мечтать о такой свадьбе? Нет! Ей пришлось бы или покончить с собой, или бежать куда-нибудь с батраком и нищенствовать, выпрашивая кусок хлеба.
При мысли о нужде, о бедности Нури вздрогнула. Радуясь за себя, подумала: «Он хороший, честный джигит. Один у него недостаток — бедность. Ах, почему он не байбача!..»
Свадьба была справлена на редкость пышная, богатая и шумная. Незадолго до наступления сумерек в начале улочки, ведущей к дому Мирзы-Каримбая, оповещая о прибытии жениха, разнеслись звуки четырех карнаев и шести сурнаев. Обычно даже самых тщеславных женихов из байбачей сопровождали только две пары музыкантов: два с карнаями и два с сурнаями. А тут — целых пять пар!
Всполошился весь квартал. На крышах домов по обеим сторонам переулка замелькали фигуры женщин и девушек в накинутых наспех паранджах и халатах. А через минуту уже все крыши были заполнены любопытными. Даже древние старухи, способные только целыми днями занимать место у сандала, и те не утерпели: не будучи в силах забраться на крышу, они карабкались на старые, покосившиеся дувалы, только бы взглянуть на этот «подобный ханскому» той.
По старинному обычаю в улочке состоялся «бой» между сторонами: дне кучки самых отчаянных озорников ребятишек — одни от квартала невесты, другие со стороны жениха — сошлись на кулачки, потузили друг друга, повозились в снегу. Однако, когда, глядя на ребят, в кулаки стали поплевывать и кое-кто из взрослых парней, с увещаниями выступили старики, и мир был быстро восстановлен.
Толпа щегольски разодетых молодцов из самых именитых людей торгового ряда, окружив жениха, проследовала через высокие ворота на первую, мужскую половину двора. Здесь среди наступившей на время тишины престарелый имам совершил обручальный обряд. Затем жениха обсыпали конфетами, зерном и серебром и вместе с его друзьями и приятелями пригласили в богато убранные покои для гостей.
А Нури после обряда снова провели в отдельную комнату на женской половине. Невесту окружала толпа подруг — девушек из таких же почтенных семей. На ней было шелковое платье, длинное и широкое, сшитое по-старинному (мать запретила ей в такой торжественный день надевать «модные платья»), голову покрывал большой шелковый платок с вышитыми на нем приличными к случаю двустишиями, на ногах — мягкие, как шелк, цветные ичиги. Грудь Нури распирало от радости, но она, как и во все последние дни, старалась казаться грустной и печальной. И даже когда кто-то из подруг шутя заметил, что Нури во время обряда поторопилась с ответом о своем согласии, она не рассмеялась вместе со всеми, а, разыгрывая из себя наивную простушку, сказала:
— Откуда мне было знать? Я побоялась рассердить почтенного имама и ответила, не дожидаясь, когда он спросит в третий раз...
Угощение жениха, по обыкновению, продолжалось недолго. Окруженный толпой сопровождающих, жених, одетый в длинный, до пят, широкий, расшитый золотом халат, в большой белой чалме, увенчанной красивым золотым венцом, под сотрясающие воздух звуки карнаев и сурнаев вышел из ворот и уже открыто, не прячась, проследовал по переулку. Комнаты ичкари снова наполнились женщинами. Настало время готовиться к проводам невесты. Лутфиниса со вздохами и причитаниями прежде всего велела окурить Нури от сглаза исрыком.
Когда Нури, в легкой шубе из лисьих лапок, скрытая под тяжелой паранджой из золотой парчи, вышла из ичкари, женщины высыпали на большой байский двор. Здесь невесту встретил Мирза-Каримбай. Благословляя дочь, он прочел молитву. Голос бая дрожал от волнения, казалось, что старик нарочно растягивает слова, но женщины, точно они чувствовали нетерпение невесты, как только руки бая коснулись бороды, тотчас окружили Нури и в один взмах распростерли над ней широкий, дорогой фаляк1.
Невеста была готова следовать к свадебному каравану. Песенницы ударили в бубны, завели «Яр-яр!». Песню подхватили десятки женских голосов Никто из гостей не заметил, как под этот шум вспыхнула короткая ссора между хозяевами. Лутфиниса попросила мужа отправить дочь на фаэтоне в сопровождении невесток:
— Разве не лестно будет, если заговорят в народе: «Кто это?» — «Да это же дочь такого-то!»
Бай решительно возразил:
— Пусть едет, как люди, на арбе.
— Вай! Что же мы, хуже Алиходжабая? — запричитала Лутфиниса.— Он проводил свою дочь на парном фаэтоне, запряженном двумя аргамаками!
1 Фаляк— полог.
— Довольно! — прикрикнул на нее Мирза-Каримбай.— Зазнайство никого не приводило к добру. Я не вижу причины отступать от старины. И время сейчас не такое. Народ начнет осуждать. Скажут, баи совсем сбесились. Как не понимаешь, глупая!
Свадебный караван состоял из семи арб. В них, кроме невесты с матерью, разместились близкая родня и женщины из богатых домов. Бедные родственницы и женщины, привыкшие объедаться на соседских тоях и поминках, толкаясь в темноте, отправились пешком.
Конем передней крытой арбы, в которую усадили невесту с матерью и жен Хакима и Салима, управлял Юлчи. Он покачивался в седле в такт шагу коня и усмехался: как чудно складывается жизнь? Девушку, от которой впервые услышал слова любви, он сам теперь везет, чтобы передать в руки другому!
Когда выехали на широкую, мощенную булыжником улицу, Ярмат, большой охотник до всякого рода шумных развлечений, хлестнул лошадь, пытаясь обогнать первую арбу. Юлчи, будто он только этого и ждал, тоже ударил по коню и отпустил поводья. Началась общая скачка всего свадебного каравана. Улицы наполнились грохотом арб, выкриками возниц, звонким «Яр-яр!» женщин.
Юлчи, разгорячившись, хлестнул коня так, что тот взвился на дыбы и чуть не оборвал гужи. Но в это самое время кучка каких-то подростков перегородила веревкой дорогу. Юлчи еле остановил лошадь.
— Тетя! — крикнул он, обернувшись к арбе.— Порадуйте ребят. Преградившие дорогу кричали:
— Не жалейте, давайте побольше!
— Без выкупа не пропустим!
Лутфиниса достала из узла пару тюбетеек, присоединила к ним пятирублевку и протянула Юлчи. Обрадованные таким подарком, ребята пожелали хозяйке:
— За свадьбой свадьбу справлять вам, тетушка!
Немного погодя караван вынужден был задержаться снова: из чайханы выбежали несколько взрослых парней и перегородили дорогу наскоро связанными поясными платками.
Ярмат разозлился, крикнул сзади:
— Что это за шутки! Гони, дави их! Однако Юлчи сердито оборвал его:
— В этом же самый интерес тоя! А парни требовали:
— Покажи свою щедрость, мать!
Лутфиниса снова протянула две тюбетейки и еще десять рублей деньгами.
В квартале жениха ребята тоже пытались задержать караван, но опоздали, и дело кончилось только шумом и криками.
Наконец свадебный караван прибыл на место. Возницы помогли женщинам сойти с арб и принялись переносить приданое невесты.
Посредине двора жениха горел большой костер. Как только во двор пошла невеста в сопровождении толпы женщин, вокруг костра начались игры, песни, пляски. Лучшие ташкентские песенницы завели веселую, живую свадебную: «Яблокам, гранатам твоим слава! Саду-огороду твоему слава!» Звонко загремели разогретые у огня бубны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44