Это большеголовый, широкий в кости, приземистый человек с толстыми, сильными кистями рук. Он привлекал Юлчи своим постоянством, смелостью и прямотой суждений, а также тем, что, несмотря на годы, сохранил в сердце огонь молодости и отваги. Они дружили уж около двух лет. В свободное от работы время Юлчи часто заходил к кузнецу, откровенно делился с ним своими радостями и огорчениями. Иногда к их беседе присоединялся и Джумабай, брат кузнеца, холостой парень, работающий на очистке трамвайных путей.
Юлчи только что принес из соседней чайханы чайник чаю, наливал понемногу в пиалу, не торопясь пил сам или протягивал Каратаю. Между делом они, как и всегда, обменивались новостями, перебрасывались короткими фразами. Только когда Каратай сунул в горн новый кусок железа и в кузнице смолк перестук молотков, Юлчи заговорил о самом главном, из-за чего пришел сегодня к другу. Он рассказал, что и ближайшее время собирается как следует потолковать с Мирзой-Каримбаем, выяснить, что причитается ему за два с половиной года работы, а потом через кого-нибудь осведомить бая о своем желании жениться на Гульнар и попросить его замолвить слово перед упрямым Мрмагом.
Каратай, потирая изрытый глубокими морщинами лоб, поддержал друга:
Верно, палван. Если не втянуть в это дело бая, тебе трудно будет добиться какого-нибудь толка. Этот выродок Ярмат метит высоко сесть. Оно понятно: в нынешнее время люди льнут к тем, у кого больше дурных денег. А денежки, они сторонятся карманов таких, как мы, и сами стараются попасть в мошну какого-нибудь бая. Там, видно, им теплее, спокойнее и безопасней...
— Да, деньги боятся карманов бедняков,— согласился Юлчи.
— А баям особенно война помогает — из каждого рубля десять делает. Все торговцы сейчас ходят навострив уши, только пройдет какой-нибудь слух — как сразу на всем базаре вскочат цены. И так каждый день. Вот наш хозяин, смотри, как у него дела развернулись. Даже лежалый товар покупатели берут на расхват. Деньги текут к нему, как мука по мельничному лотку.
Каратай, наклонившись к Юл и, зашептал:
— Война белого царя богатым принесла радость, а народ совсем нищим сделала. Возьми хоть таки, как я,— кузнецов, ремесленников. Дела наши — фиит! — Каратай как-то по-особенному присвистнул.— Все, братец, кое-как перебиваются, лишь бы с голоду не умереть.— Кузнец оглянулся и зашептал еще тише: — Говорят, под белым царем пол шатается. Слышно, русский народ против войны. Положение-то, оказывается, везде одинаковое. Война всюду с бедных последнюю шкуру содрала.— Каратай выпрямился и уже громко закончил: — Ты дальше этой зимы не откладывай. И обязательно своего дядю-бая проси. Замолвит он два слова — Ярмат твой и не пикнет...
— Сама Гульнар, кроме меня, ни о ком и слышать не хочет,— похвалился Юлчи.— Но она — девушка, связана волей отца. А если бай возьмется за дело, конечно, все должно пройти гладко.
Каратай сунул в бочку с водой зашипевший кусок железа и снова обернулся к приятелю:
— По-моему, Мирза-Каримбай хоть и живоглот, а тебе поможет. Что он теряет? Сосватает дочку своего батрака за своего же родственника, который также честно служит ему, и сделает он это не за счет своего кармана Это — одно. И второе: если Ярмат выдаст дочь на сторону, какая от этого польза баю? А если он женит на Гульнар тебя, ты будешь еще больше привязан к его дому. Ясно — баю это выгодно. Не так ли? — кузнец взглянул на Юлчи и усмехнулся.
— Это ты брось,— возразил Юлчи.— Не только год или месяц — мне и дня лишнего не хотелось бы у него жить. Покончим с делом, а там видно будет, где наша доля...
Каратай хитро подмигнул:
Знаю. Понимаю. Надоело цепи таскать. Но сейчас ты пока погуще наобещай баю. Ты простой, откровенный человек, а он хитер. Вот и тебе надо быть похитрее. Если он по веточке ходит, ты сумей по листочку пройтись. Тогда и будешь в выигрыше!
Юлчи фомко рассмеялся. Он протянул руку, похлопал друга по плечу и, полный самых радостных надежд, напевая вполголоса какую-то песенку, направился в байский двор.
Время было под вечер. Несколько подростков стравливали двух собак. Лай взъерошенных, озлобленных псов и крики мальчишек заполняли узкое пространство между дувалами.
Юлчи, ни на что не обращая внимания, продолжал широко шагать по кочковатой, подмерзшей улице.
— Эй, джигит! Услышав знакомый голос, Юлчи поднял голову: навстречу ему шел Шакир-ата.
— Тебя только что разыскивал какой-то однокишлачник,— предупредил сапожник.— Виделся ты с ним? Я ему рассказал, как найти твой двор.
Еще ранней осенью, встретив одного земляка, Юлчи послал с ним для матери двадцать рублей денег и с тех пор никаких вестей из дома не получал. Он ускорил шаг.
Войдя в ворота, юноша увидел Мирзу-Каримбая, занятого омовением. Когда хозяин поднялся,Юлчи спросил у него о земляке. Бай вытер лицо, затем молча, жестом руки пригласил его следовать за собой.
В михманхане Мирза-Каримбай, по своему обыкновению, уселся к сандалу. Некоторое время он молчал, потирая лоб ладонью. Видимо, затрудняясь, с чего начать, покусывал кончик бороды. Потом сказал:
— Тебе письмо есть. Но оно принесло нерадостные вести.— Бай отодвинул поднос, протянул Юлчи листок бумаги.— Ты разумный джигит и покоришься воле аллаха...
— Что за известие? — взволнованно спросил Юлчи. Мирза-Каримбай вздохнул:
— О, суетный, бренный мир!.. Ты лишился матери, племянник...
— А! — только и мог произнести побледневший Юлчи. Мирза-Каримбай снова заговорил о необходимости покориться воле аллаха, о том, что смерть над каждым держит свой меч; напомнил, что умирают даже пророки и святые. Но Юлчи ничего не слышал. Могучий стан джигита согнулся под тяжестью горя. Мысли его были там, в родном кишлаке.
Добрая, нежная мать! Ради счастья и благополучия детей она трудилась, не зная и покоя, и отдыха. До последнего вздоха она, наверное, вспоминала его — Юлчи... Как счастливый, невозвратный сон проходили перед глазами Юлчи дни и годы, прожитые вместе с матерью. Вот последнее из воспоминаний...
Мать провожала его в город. Со слезами на глазах она благословила сына, но не остановилась у порога, а, накинув на голову легкий халат, вышла вслед за ним на тихую кишлачную улицу и проводила сто до большой дороги. Ее сердце не хотело расставаться с сыном, рвалось вместе с ним, видно, чуяло недоброе.
Юлчи, наконец, тяжело вздохнул, поднял голову.
— Когда же?..— спросил он, не в силах произнести слово «умерла».
— Уже неделя прошла. Ты теперь каждый день читай Коран в память о ней. Для души умершего нет ничего лучше.
Юлчи ничего не сказал. Крепко сжимая в руке письмо, он вышел. Сердце его разрывалось от горя. Он не сдержался и заплакал навзрыд, роняя крупные слезы.
IV
Было серое зимнее утро. Густой туман давил грудь, стеснял дыхание Гульнар с матерью завтракали, примостившись к сандалу. На подносе лежала похожая на глиняный колобок ячменная ленника, треть червивого сушеного урюка. Мелкие угли только сандал и угасли.
Гульнар, закутавшись в старый ватный халат, нехотя откусывала лепешку, разливала чай из самодельного самовара, переделанного соседним медником из большого кумгана.
С улицы вошел Ярмат. Поеживаясь, он присел к сандалу, загрубевшими пальцами отер заиндевевшие мокрые усы, принялся за чай.
— Остыл,— недовольно проворчал он.— Если в зимнее время не попить горячего чаю...
Гульсум-биби напомнила о том, что в доме ни полена дров, ни горсти угля, не на чем лишний раз вскипятить самовар.
— Каждый год одно и то же. Летом готовишь горы топлива, а теплом зимою наслаждаются хозяева...
Ярмат оборвал жену:
— Не болтай зря! Если попрошу у хозяина, без топлива не останемся. Сохранил бы аллах от смерти!..— Ярмат помолчал.— Вот проводили Юлчи... Вы, наверное, еще ничего не знаете...
— Куда проводили? Зачем? — вздрогнула Гульнар.
— Мать у него умерла,— пояснил Ярмат, мельком взглянув на дочь.— Вчера вечером письмо пришло. Только что проводил его в кишлак. Если быстро пойдет, поздно ночью будет дома.
— Не оставь ее, аллах, своими милостями, от смерти не уйдешь,— вздохнула Гульсум-биби.
Ярмат строго взглянул на дочь.
— Трудно будет Юлчи,— сказал он.— Младший брат, подросток, у кого-то работает и себя прокормит. А вот сестра пятнадцати лет... Куда ей деваться?
— Бедняжка! — участливо воскликнула Гульсум-биби.— Несчастной девушке будет труднее всех. Матери нет, один брат здесь, другой там, оба в людях. Что только Юлчи будет делать с ней?
— Не знаю,— пожал плечами Ярмат.— Может, там, в кишлаке, замуж выдаст, может, сюда привезет. Мне он ничего не говорил. Хозяин, наверное, посоветовал что-нибудь...
Гульнар больше в разговор не вмешивалась. Горе, свалившееся на плечи Юлчи, опечалило и ее. К горлу девушки подступали слезы. Боясь выдать себя, она встала и тихонько вышла во двор. Здесь, одна, она попыталась представить себе идущего в кишлак джигита: гордая голова опущена, в глазах глубокая скорбь, он одиноко шагает по укрытой снегом степи... Вот если бы вместе они шли через холмы и овраги, она делила бы с ним горе, утешала бы, ласкала его.
Послышался голос Яр мат а:
— Гульнар, где ты!
— Я!—торопливо откликнулась девушка. Чтобы скрыть слезы, она бросилась на кухню, принялась умываться холодной как лед водой.
Ярмат подошел к двери кухни, предупредил:
— Вся работа теперь на мне одном. Я вернусь поздно. Ты немного погодя пройди в мужскую половину. Надо подмести и прибрать в мих-манхане.
— А там никого нет?
— Кому же там быть? Все разошлись по делам.
— Хорошо, отец.
...Гульнар убрала одну комнату; вынесла во двор одеяла, выбила их; подмела пол, вытерла тряпкой блестящие, отполированные шкафы красного дерева, большие и малые китайские вазы, расставленные по нишам. Затем перешла во вторую. Это были покои самого Мирзы-Каримбая. На сандале лежали оставленные им очки и перламутровые четки. Гульнар положила их на полку, потом открыла окна и принялась подметать пол, то и дело откидывая за спину длинные черные косы.
Неожиданно во дворе послышались чьи-то шаги. Гульнар выглянула в окно: по двору, направляясь к двери михманханы, проходил Мирза-Каримбай. Проворно застегнув камзол на все пуговицы, девушка продолжала мести. А когда Мирза-Каримбай вошел в комнату, посторонилась и, прижавшись к стене, чуть слышно проговорила:
— Ассалям!
— А, девушка-цветок! Ты здесь, моя беленькая?!
Бай приветливо посмотрел на Гульнар, потом прошел в глубь комнаты, добродушно улыбаясь, пояснил:
— Забыл одну вещицу — человек на сохранение оставил. Пришлось вернуться.
Мирза-Каримбай со звоном отпер стоявший в нише тяжелый железный сундук, накрытый сверху паласом, достал что-то, поспешно спрятал в карман и снова запер сундук.
Гульнар, ожидая, когда уйдет хозяин, стояла, по-прежнему прижавшись к стене. Ей было стыдно. С того времени, как умерла старая Лутфиниса, она по приказу матери старалась как можно реже попадаться баю на глаза и сейчас, оставшись с ним наедине, от смущения не знала, куда девать себя.
Бай остановился посреди комнаты, внимательно оглядел девушку.
— Беленькая моя, как же ты плохо одета, а! —заговорил он мягко.— Почему Ярмат мне ничего не сказал, не попросил? А мать как? Она получше одета? Не стыдись, говори прямо, моя беленькая. Почему отворачиваешься? Бой-бой, чего это ты застыдилась? Расскажи, как вы живете, чего у вас не хватает. Если вы мне не будете говорить, то кому же! Я ведь вам — отец родной.
Удивляясь такой заботливости хозяина, девушка стыдливо потупилась.
- Живем мы по-прежнему,— почтительно ответила она.— Сами шлете...
- Мне некогда проверять, дочь моя. Да одному и не усмотреть,— сказал бай, сделав шаг в сторону девушки.— По-прежнему — плохо? Ну, а теперь обязательно должны жить хорошо. Отец гной уже сколько лет мне служит. Когда он поступил, ты была еще младенцем, а может быть, и в утробе матери. Не помню, много времени прошло. Отец твой хорошо работал, дочь моя, не буду скрывать. И вот теперь он будет вознагражден за его труды, я выведу вас в люди.
Бай,прищурив глаза, снова оглядел девушку с ног до головы, облизнул губы.
Лицо Гульнар горело от стыда, но было неприлично стоять молча, хозяин пообещал сделать столько добра семье, и она, не поднимай пни, сказала тихо:
— Вашей доброты мы не забудем...
Приставив веник к стене, девушка повернулась, принялась было стирать пыль с этажерки, но бай позвал ее:
— Подойди сюда, дочь моя, я тебе покажу кое-что.
Гульнар покраснела еще больше, оглянулась на старика, но не двинулась с места.
Бай снова открыл сундук, достал какой-то узелок.
— Иди сюда! — поманил он рукой и улыбнулся. Девушка нерешительно подошла. Бай развязал узелок.
— Видишь? Вот это — жемчуг. Это вот — горит — бриллиант. А это — яхонты, изумруды...
На ладонях старика сияли разноцветными огнями драгоценные камни — один красивее и ярче другого. Девушка невольно залюбовалась:
— Это жемчуг, говорите? Какой чистый! У Нури-апа был такой!
— Все это настоящее, дочь моя! У меня плохих вещей не бывает! — с гордостью заявил Мирза-Каримбай, потом чуть приметно подмигнул и рассмеялся: — Возьми вот это ожерелье, попробуй надень. Все это ведь делается для девушек и женщин. И тебе будет очень к лицу. На, бери, примеряй,— говорил бай и сыпал драгоценности в горсть Гульнар.
Девушка некоторое время любовалась украшениями. Но вдруг вспомнила Юлчи, одиноко шагавшего где-то по снежной степи, и глаза ее затуманились.
— Нет, я не стану надевать, бай-ата. Посмотрела, и довольно. Возьмите.— Она протянула драгоценности Мирзе-Каримбаю.
— Вот глупая! Чего стыдишься? — Старик впился в Гульнар жадным, прилипчивым взглядом слезящихся глаз, потряхивая бородкой, возбужденно говорил: — Ну хорошо, хорошо. Сейчас не надевай... Положи в карман, спрячь, после, дома, наденешь.
— Что?—удивилась девушка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44