.. Я еще не потеряла ума, стыда-совести. Я не такая бесстыдница, как Нури! — Девушка повалилась на пол.
Гульсум-биби не сдавалась:
— Правду говори, все равно смерть тебе! Скажу отцу — он тебе голову оторвет... и Юлчи... обоих вас изничтожит... Хоть перед смертью правду скажи!
Гульнар продолжала рыдать и биться мокрым от слез лицом о грязную, пыльную кошму. Она твердила одно:
— Ложь! Ложь! Ложь!
Отчаяние дочери смягчило сердце Гульсум-биби.
— Ложь? Как мне верить тебе? — говорила она, уже не в силах сдержать слез.
Содрогаясь от рыданий, Гульнар подняла от кошмы голову:
— Не верите —дайте Коран, я поклянусь на Коране! Потом можете убить меня. Все равно перед богом я предстану чистой, с открытым лицом. А не верите — после узнаете, что я не виновата.
Захлебываясь от слез, девушка обняла мать. Гульсум-биби оттолкнула ее, запричитала:
— Ах, где же смерть моя?.. Убила ты родную мать! Зачем только я родила тебя! И Юлчибай тоже — говорили, что он хороший, и самой он мне нравился. Стирала ему, латала. А он что наделал!
Гульнар вскочила, в упор посмотрела на мать опухшими и покрасневшими от слез глазами и с неожиданной смелостью выкрикнула:
— А Юлчи чем виноват? Я люблю его. Это правда. А остальное все — ложь, клевета!
— Люблю-у?! —Гульсум-биби снова вспыхнула гневом.— Где ты научилась таким словам? Вот это и есть, что ты стала беспутной!
Но Гульнар уже осмелела. Сознание правоты придало ей силы.
— Айи,— заговорила она,— верьте, я чиста. Я сохранила себя! Хотите, пойдемте к Нури, к старшей хозяйке. Пусть Нури при мне скажет, что я ей говорила. Верно. Они — хозяева. Но им, видно, мало того, что мы на них батрачим, они хотят и имя наше очернить! — Гульнар схватила мать за руку.— Идемте! Я не могу стерпеть этой клеветы. Не бойтесь их, айи, пусть прогонят нас, что ж с того? С голоду не пропадем, мы привыкли к нужде. Проживем и без них... Не пойдете?
Боитесь? Тогда я сама пойду, одна. И пристыжу Нури. Пристыжу не клеветой, а правдой!
Гульнар отпустила руку матери, метнулась к ичигам, торопливо принялась обуваться.
Гульсум-биби подбежала, крепко схватила ее за руку:
— Уймись, не будь такой опрометчивой!
— Нет, не могу снести такой клеветы! — вырываясь, выкрикнула Гульнар".
Гульсум смягчилась:
— Так, значит, все это неправда? Значит, между вами... ничего такого не было? — с облегчением спросила она.
Гульнар обняла мать, прижалась к ней и заговорила взволнованно:
— Айи, ну что мне делать? Что мне делать, если даже вы не верите? Разрезать ножом грудь и показать вам сердце? Почему вы им верите, а меня считаете обманщицей?
Гульсум-биби уже ласково гладила голову дочери.
— Успокойся, доченька,— говорила она сквозь слезы.— Если Нури наклеветала, пусть ее судит бог. Когда-нибудь она будет наказана. Не поднимай шума, нехорошо получится, если отец узнает. Я сама пойду в город, поговорю с хозяйкой и пристыжу Нури.
Гульсум-биби усадила Гульнар, сняла с нее ичиги. Отдохнув немного, велела ей идти на работу и сама, не дожидаясь, направилась к саду. Через несколько шагов она обернулась и строго предупредила:
— С этой минуты даже думать перестань о Юлчи, слышишь! Гульнар печально вздохнула.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
I
Юлчи продолжал работать у Мирзы-Каримбая. Летом он сгорал на солнце, глотал пыль, зимой терпеливо переносил холод и непогоду. Он пахал, поливал, косил, возил на поле навоз, доставлял в город хлопок, развозил по магазинам мануфактуру, был за кучера... Он не считался со временем, не знал ни пятниц, ни других праздников. Полную лишений и тяжелого труда жизнь скрашивала ему одна надежда, одна мечта -Гульнар... Любовь к Гульнар привязала Юлчи к дому Мирзы-Каримбая и держит его вот уже третью зиму...
Гульсум-биби, скрыв сплетню от Ярмата, долгое время строго следила за дочерью, но ничего предосудительного ни в поведении Гульнар, ни в поведении Юлчи не замечала. И Нури, видимо остерегаясь разоблачения Юлчи, больше не поддерживала своей клеветы, хоть и зашла к обоим глубокую ненависть.
Гульнар шел восемнадцатый год. Как и все мусульманские девушки, не смела проявлять открыто ни веселья, ни радости, не имела права волю своему голосу — ни запеть, ни даже заговорить громко отцом и матерью, перед знакомыми и посторонними, перед мужчинами и женщинами — перед всеми она должна была быть немой.
Но любовь порой придавала девушке силы и смелости. Правда, очень редко она украдкой выходила из дому и где-нибудь подальше от людских глаз виделась с Юлчи. И эти короткие минуты свидания, заполненные несколькими ласковыми словами да блеском горевших любовью глаз, были для Гульнар великим счастьем.
Ярмат все чаще задумывался над тем, как бы пристроить дочь в «подходящую» семью. Дело это он доверил Мирзе-Каримбаю, надеясь на него больше, чем на себя, и сам пока ничего не предпринимал. Но он твердо решил, что зимой выдаст дочь, и уже несколько раз заговаривал с баем о свадьбе своей «слабенькой».
Мирза-Каримбай отвечал ему по-разному: «Чего ты спешишь? Одна дочь у тебя, придет время — выдашь». Или: «Надо выбрать жениха. Найдется человек — бедный ли, богатый, но способный вынести на своих плечах дом и хозяйство, тогда и устроим той. Потерпи». Осенью неожиданно умерла жена Мирзы-Каримбая — Лутфиниса, болевшая сердцем. Ярмат после этого не посмел докучать баю разговорами о свадьбе дочери и только про себя думал: «Надо бы по возможности хоть сойтись с каким-нибудь подходящим человеком и устроить сговор. А со свадьбой можно было бы подождать и до весны...»
Удрученный смертью хозяйки, он и дома редко когда вспоминал теперь о своих планах выдать дочь и тем радовал Гульнар. Девушка надеялась, что мать в конце концов сжалится над ней и уговорит отца выдать ее за Юлчи прежде, чем тот найдет какого-нибудь другого жениха.
Гульнар не знала да и не могла знать, что судьба готовила ей и ее возлюбленному тяжкие испытания...
II
Мирза-Каримбай принимал у себя в покоях отчет своего приказчика Махамадрасуля, скромного человека лет сорока, с виду похожего на муллу. Махамадрасуль служил в приказчиках уже много лет, работал на многих баев. В прошлом году Мирза-Каримбай обратил на него внимание, переманил к себе и назначил приказчиком в мануфактурную лавку в городе Аулие-Ата.
Махамадрасуль имел немалый опыт в торговом деле и не терялся перед хозяевами при отчетах. А сейчас он сидел перед сандалом, опустившись на колени, и, несмотря на холод в михманхане, краснел и потел.
Перед отъездом из Аулие-Ата Махамадрасуль, целую ночь не смыкая глаз, щелкая костяшками счетов, подытоживал торговые записи в своих тетрадях. Там ему казалось, что все обстоит отлично, и он рассчитывал на хороший прием. А получилось наоборот — не успел он после приветствия присесть на одеяло, как хозяин обрушился на него:
— Почему вы приехали без моего разрешения? — И, не дожидаясь ответа, жестко продолжал: — Здесь никто вас не ждал. Шесть месяцев назад я вызывал вас, мы поговорили. Если бы снова понадобились, я дал бы знать письмом или телеграмму отбил бы. Что пользы сновать между Аулие-Ата и Ташкентом? Запомните раз и навсегда: коль скоро
вы у меня служите, каждое дело вы должны начинать только с моего согласия. Самовольства я не потерплю...
Махамадрасуль, не поднимая головы и не опуская почтительно сложенных на груди рук, начал оправдываться:
— Бай-ата, здесь, похоже, произошло какое-то недоразумение. Прежде всего, меня сюда Салимджан-ака вызвали. Можете у них у самих спросить. Затем, здесь, в Ташкенте, как вам известно, у меня семья. Мне передали, что богоданным моим детям — сыну с дочкой — занездоровилось. Приняв в соображение все это и руководствуясь желанием Салимджана-ака, я и отправился в путь.
— Бэ! — насмешливо протянул бай.— А кто он — Салимджан? Что он понимает? Пока глаза мои смотрят, вы должны знать только меня! Разве дело — закрывать лавку лишь потому, что о семье соскучился? И затем поездка в Ташкент — разве она даром обойдется? Расходы на дорогу, подарки детям... Ну хорошо, раз приехали — поговорим. Если желаете, вот счеты.— Бай взял с полки счеты, прокатил их по ковру к Махамадрасулю и прибавил: — Для нас-то все равно. Мы и без счетов умеем обходиться.
«Сегодня бай, видно, с левой ноги встал»,— подумал Махамадрасуль. Он некоторое время сидел, низко опустив голову. Потом провел рукой полбу и начал отчитываться. Но говорил он уже неуверенно, пальцы его дрожали и так же неуверенно откладывали костяшки счетов. Отчет в присутствии иронически улыбающегося и лукаво поглядывающего бая, который не упускал из виду даже самой последней мелочи и бросал поминутно ядовитые замечания, проходил не так гладко, как предполагал Махамадрасуль. Лишь твердая уверенность в правильности своих расчетов помогла ему не растеряться окончательно.
Закончив отчет, Махамадрасуль открыто взглянул на бая.
— Вот, бай-ака, каково положение дел,— скромно проговорил он.— По-моему, оно неплохо.
Мирза-Каримбай, захватив бороду в горсть, усмехнулся:
— Неплохо? А мы такое положение дел считаем очень плохим: ведь Аулие-Ата — страна казахов,— наверное, вы там увлекались больше нарыном, чем делами, а? Скажу прямо, братец мой Махамадрасуль. Если я открываю лавку и наполняю ее товарами, то я делаю это ради прибыли. Недаром говорят: если супру прогрызут мыши, просыпется мука. У вас именно так и получилось. Верно, вы в своем отчете все показали правильно, но у меня есть и свои расчеты. И мои — всегда будут вернее. Вам известно, что приказчики у меня есть во многих местах — в Чиназе, в Коканде, в Чимкенте... Я могу их видеть, могу и не видеть, однако дела каждого из них мне известны. Я всегда знаю, и от меня они ничего никогда скрыть не смогу. И вы не скроете.
Слова бая были несправедливы, и все-таки Махамадрасуль сидел смущенный, не зная, куда девать глаза. Он старался приумножить бая, жил вдали от семьи, экономил на одежде, стеснял себя в пище его же обвиняют в пристрастии к нарыну! В своей жизни Мйхимидрасуль много слышал от баев напраслины, но обида, нанесенная ему Мирзой-Каримбаем, стрелой вонзилась в сердце. Он уже готов был призвать хозяина к справедливости, но бай в это время заметил стоявшего под окном незнакомого человека и сделал ему знак войти.
Человек открыл дверь, но постеснялся пройти дальше и остановился на пороге. Одежда на нем была поношенная, забрызганная грязью. Сам он выглядел простоватым, добродушным кишлачным жителем.
Мирза-Каримбай подозрительно оглядел его, спросил:
— Кого вам надо?
Вошедший смущенно пробормотал, что он однокишлачник Юлчи, вынул из поясного платка письмо, бросил его баю. Смущенно потоптался у порога и, хлопнув дверью, вышел.
Бай развернул написанное на чайной обертке, сложенное вчетверо письмо, надел очки; держа бумагу против окна, пробежал по ней глазами. Некоторое время он сидел молча, шевеля губами, наконец сунул письмо под стоявший на сандале пустой поднос.
Махамадрасуль, не зная, что может означать молчание хозяина, не решался высказать ему свои возражения.
Минутное безмолвие нарушил сам бай.
— Махамадрасуль,— заговорил он по-прежнему строго,— я даю человеку мясо, сало, приправу и приказываю приготовить мне вкусную шурпу. Человек приготовляет шурпу, но снимает сверху жир, съедает мясо, а мне приносит голые кости и воду... Поняли? Как это будет по-вашему? Подумайте!
Бай, довольный своей мудростью, добродушно рассмеялся, потряхивая бородкой, но тут же, словно спохватившись, замкнулся и снова стал строгим и неприступным. Махамадрасуль почувствовал себя окончательно оскорбленным. При всей своей учтивости он не мог сдержаться, поднял голову и обиженно сказал:
— Бай-ата, не следовало бы вам возводить такую напраслину на беспомощного своего слугу, который трудится ради вас как преданный раб. И жир, и мясо, и вода той шурпы достались вам. Чего же вы еще хотите? Я работал добросовестно и нисколько не злоупотреблял вашим доверием. Многие расходы, которые по договору должны быть отнесены на вас, я принял на себя. По-моему, с тех пор, как люди научились торговать, никто не видел такой выгоды. Прибыль увеличилась в восемь-девять раз.
Мирза-Каримбай по-прежнему смотрел строго, но заговорил негромко, тоном отеческого наставления:
— Прибыль, братец мой, должна быть больше не в девять, а в десять — пятнадцать раз. Вы понимаете, какое сейчас время? Война-а! Цены на мануфактуру повышаются чуть не каждый час: утром одна цена, а вечером уже другая...
Махамадрасуль все еще с обидой заметил:
— В Аулие-Ата я каждый день прислушиваюсь к новым ценам.
— Так и должно быть! — одобрил бай.— Цена каждый день до крыши скачет и будет скакать, пока не кончится война, затеянная белым царем. Я сейчас прекратил продажу мануфактуры большими партиями. Если сегодняшняя прибыль — мясо, то завтрашняя, наверное, будет чистым салом. Сейчас товар быстро разбирают и за налич-
ные, а вы много продали в кредит. Как по-вашему, должен я сердиться за это? — Бай помолчал.— Вот что: поскорей взыскивайте с казахов долги! Не могут внести деньгами — берите пшеницей. И потом, если мои слова задели вас, братец мой, не обижайтесь. Я говорил для вашей же пользы... Ну, добро, приходите завтра в лавку, мы еще потолкуем.
— Хорошо, хорошо, бай-ата. Да приумножится ваше состояние!
Махамадрасуль со сложенными на груди руками, пятясь, отступил к порогу, тихонько прикрыл за собой дверь.
Бай некоторое время смотрел ему вслед, затем отвернулся, скользнул взглядом по письму, но, видно, тотчас забыл о нем и потянулся за счетами.
III
Юлчи сидел на корточках, прислонившись к столбу кузницы — открытого с двух сторон навеса с растрепанной камышовой крышей и черными от копоти и угольной пыли стенами,— и неторопливо беседовал со своим другом, кузнецом Каратаем.
Каратай стоял рядом с горном, у наковальни, бил молотом по красному от накала куску железа, то сплющивал его, то оттягивал, то загибал. Задорно постукивая в такт маленьким молоточком, ему помогал тринадцатилетний сынишка его Халтай.
Каратаю на вид тридцать восемь — сорок лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44