– Аббат взял их в часовне.
Анри поднял бутылку из матового стекла и показал Клоду.
– А это – мертвая вода, прославленная Челлини. Он сравнил ее с pisse de chat sauvage. – Увалень гордо добавил: – У нас богатейшая коллекция образцов мочи в долине! – Только Клоду вовсе не хотелось, чтобы ему это доказывали.
Анри отодвинул тяжелую свинцовую занавеску, обшитую черной шерстью.
– Лаборатория красок. Здесь хранятся краски. Аббат говорит, что если бы радуга случайно попала в эту комнату и как-нибудь пробралась через черную занавеску, она тут же убежала бы, опозоренная, чтобы больше никогда сюда не возвращаться.
Клод согласился с этим утверждением. Он никогда не видел такой коллекции красителей. Ему было трудно сдержаться и не открыть хотя бы одну коробочку.
Анри снова начал загибать пальцы и считать.
– Красная графитовая паста в трех оттенках, жженая охра из пяти стран, три синих красителя, капуцин, переименованный аббатом из-за его религиозной нетерпимости, одна-две-три-четыре-пять сепий…
По прошествии некоторого времени Анри заговорил о проблеме классификации содержимого складов:
– Куда, например, следует отнести знаменитый индийский желтый – к краскам, к образцам мочи или к ископаемым? – Анри вдруг заметил, что бутылка с концентрированной азотной кислотой стоит не на той полке. Он поставил ее на свое место и продолжил: – Знаешь, Сантерр считает, что цветовая гамма состоит только из пяти элементов, как-то: массикот – желтый цвет, le brun rouge, белый, outremer и черный. Черт возьми! Да один только массикот чего стоит – множество видов! Чэймберс описывает всего три. А как же различные виды охры? А сепия? Однажды аббат решил проверить качество доставки. Он заказал бочонок живых кальмаров. Так они все сдохли и протухли! А как же орпимент?
«А как же орпимент?» Клод не понимал, о чем идет речь, оставалось только догадываться. Информация стала еще более непонятной, когда Анри заговорил о всевозможных эмалях, хранившихся в лакированных коробках, и о лаках, покоившихся в эмалированных коробках. Клод оказался среди банок с конголезской камедью, клеем из кроличьей кожи, красок из кешью и лакрицы.
– На-ка попробуй вот это, – сказал Анри. – Идеально подходит для проклейки бумаги.
– Попробовать?
– Нуда, лизни.
Клод осторожно лизнул субстанцию – она оказалась очень сладкой. Это не могло не напомнить ему об острове Памплмаус.
Они шли дальше вдоль полок, на которых стояло множество банок со слюной и водами. Анри открыл парочку.
– Это дождевая вода, из нее мы изготовляем чернила Лемери. А это – родниковая, для формулы Жоффруа. В той банке – только что растаявший снег. У снеговой воды особенный состав. На-ка глотни. Она не такая густая и слегка мутновата. Зато хорошо пенится с мылом.
Они прошли мимо гербария, не остановившись. Но Анри успел сделать необдуманное замечание по поводу стеблей чертова пальца.
– Ох, прости, – запинаясь, произнес Увалень. – Я не хотел напоминать тебе о больной руке.
Клод приготовился к неосторожным замечаниям, которые могли коснуться его пальца. К тому времени, когда мальчик объявился в поместье, он вспомнил и собрал воедино всю историю ампутации пальца. Он рассказал Анри, как ему твердили, что родинка скоро отвалится, и как она не отвалилась. Как она стала менять цвет. Как отец Гамо прочитал ему проповедь, основанную на словах Мэтью (другого Мэтью, не заводчика свиней, а сборщика налогов из Капернома). Как Клод стал зарабатывать деньги, сравнивая свою родинку с родинкой короля, так хорошо заметной на монетах. Как она обеспечила ему особый статус в долине. Как аббат узнал, что родинка причиняет ему боль, и привел к ним домой хирурга. Как мать согласилась провести операцию и как в результате палец был отрезан.
Клод рассказал Анри всю историю, и расстояние между ними сократилось. Они никогда бы не сблизились – Увалень бы не позволил, но после этого объяснения перестали быть чужими друг другу. Рассказ Клода о его мучениях привел к тому, что они поняли друг друга – не на словах, а где-то в глубине души – но все-таки поняли.
Анри, в свою очередь, рассказал мальчику о том, что, вернувшись от Пейджей, аббат написал длинное обвинительное письмо республиканским властям, но так и не получил ответа. Стэмфли не наказали, а, наоборот, собирались помочь ему в организации показа коллекции.
Пока Анри говорил, в комнату вошла кухарка и попросила корицы.
– Просить у меня корицу это все равно что просить у мясника мяса. Какая корица тебе нужна? По крайней мере скажи, в каком виде – сушеные коричные трубочки, или паста, или порошок?
Удивленная таким богатым выбором, женщина взяла несколько цейлонских трубочек и исчезла.
– Повариха, – сказал Увалень, как бы объясняя.
В этот миг в комнату вступил аббат.
– Спасибо, Анри. Отсюда я поведу его сам.
Клод испытал облегчение. Ему уже надоело слушать рассказы о всевозможных припасах, а в животе урчало от большого количества принятых внутрь субстанций. Аббат привел мальчика в комнату с несколькими дверями, запертыми на засовы, которые, в свою очередь, были укреплены большими висячими замками.
– Тебе показали многое, но не все. Есть одно место, куда тебе не стоит заходить. Оно находится за этими старыми церковными дверями. Это моя святая святых, моя комната для размышлений.
Палец аббата стал выводить в воздухе расширяющиеся кольца.
– Об этой комнате ходит много слухов. Не обращай на них внимания. Помни только, что тебе туда путь заказан. Иначе я могу очень разозлиться.
Аббат смягчился и взял Клода за руку.
– Я надеюсь, Анри справился со своим заданием и провел обход?
Клод старался подобрать нужные слова:
– Это был не обход, господин. – Он очень хотел добавить «калиф», но не решился. – Это было настоящее путешествие.
– Нет, – ответил аббат, – путешествие визиря еще даже не начиналось.
7
Клод оказался прав – следы крови и жира из большого зала вели прямо в кухню, в комнату, завешанную корзинами с овощами, вяленым мясом и всякой кухонной утварью из меди, олова и железа. Большую часть кухни занимала огромная печь, а остальную – не менее огромная повариха, разгуливавшая туда-сюда.
Мария-Луиза, женщина, взявшая у Анри цейлонскую корицу, не заметила появления Клода на кухне. Она была слишком увлечена приготовлением трех блюд, каждое из которых требовало ее внимания. Мария-Луиза подняла крышку, попробовала варево, покачала головой. Добавила соли и мускатного ореха, снова попробовала. Добавила еще чуть-чуть и, наконец, удовлетворенно кивнула.
Мария-Луиза негодовала по поводу кулинарных способностей Катрин Киндерклеппер, помощницы поварихи и chambri?re. Последнее слово, которое можно было истолковать и как «девица на все руки», не совсем точно, подходило для определения ее должности. Она скорее была «девицей без рук». Катрин росла в бедной семье, неподалеку от Цюриха. Голова девушки имела настолько странную форму, что ее описание занесли в книгу Лаватера «Искусство изучения физиогномики». (Издание XVII века, проиллюстрированное более чем четырьмя сотнями изображений различных профилей.) Клод, будучи равнодушным к наукам, связанным со строением лица, обратил свое внимание на ноги Катрин, и так для него она стала женщиной с ногами. (Конечно, у Марии тоже были ноги, однако мальчик их не заметил.)
Катрин и Мария-Луиза трудились вместе, хотя это не значит, что они выполняли одинаковое количество работы. Ловариха постоянно бегала вокруг плиты. Весь день она пекла и пробовала, парила и пробовала, жарила и пробовала, сбрызгивала жиром, резала соломкой и кубиками – и пробовала. Отсюда и тело неимоверных размеров. Катрин же была, говоря языком кулинарии, совсем другого сорта. Судомойка собирала и распространяла сплетни и слухи, касающиеся амурных дел, везде, где только могла, оставляя котлы и горшки немытыми. Если бы не повариха, которая постоянно напоминала ей о посуде, что «стыла» грязной на плите, Катрин так бы и оставалась рабой своей лени. Счетовод не раз предлагал аббату заменить ее, но энергичные протесты поварихи сделали такое изгнание невозможным. Мария-Луиза была natif, Катрин – католичкой. Мария-Луиза неизбежно поправлялась, платя дань своему искусству, а Катрин отличалась стройностью фигуры. Женщины нежно любили друг друга. Судомойка благодарила повариху за то, что ей не приходится делать лишнюю работу. Повариха благодарила судомойку за то, что та бегает по всему поместью, по пути подбирая слухи и сплетни. Одна дополняла другую.
Когда Мария-Луиза наконец отвлеклась от готовки, она поприветствовала Клода, зажав гостя в своих объятиях и запачкав его щеку. Катрин не стала обнимать мальчика, хотя подобные телодвижения она делала достаточно часто, но в более интимной обстановке. Она надела ситцевый передник, который так плотно облегал ее пышную грудь, что хлопковая ткань постоянно подвергалась проверке на прочность. Клод восхитился рисунком на переднике.
– Его выбирал сам аббат. Привез мне из Женевы, – сказала Катрин.
Хоть две женщины и встретили мальчика по-разному, они обе радовались его прибытию. Мальчик-Карандаш с девятью пальцами доставил, конечно, не столько же удовольствия, сколько установка громоотвода или поставка большого сладкого груза с острова Памплмаус, но все-таки он внес некий заряд свежести в атмосферу поместья. Возможно, мальчик избавит аббата от странных приступов меланхолии, по ночам Оже кричал и играл мрачную музыку за дверями своего убежища, не пуская к себе никого. Иначе говоря, явление мальчика было для Марии-Луизы поводом накормить еще один рот, а для Катрин он стал еще одним ухом.
– Должна тебя предупредить, – начала она, – чтобы ты ни в коем случае не говорил при аббате о церкви и религии. – Катрин не стала ждать вопроса «Почему?». – Он не терпит разговоров о церкви. Спроси Анри! – Анри был в кухне, но промолчал. – Спроси Кляйнхоффа! Кляйнхофф, расскажи ему! Расскажи про груши!
Как и Анри, Кляйнхофф предоставил Катрин возможность объяснить.
– Ну, раз они не хотят говорить, то расскажу я. Аббат не разрешает Анри хранить краски с религиозными названиями. То же самое и с Кляйнхоффом. Он не может выращивать магдалены, груши такие. Зато если назвать их мускусными – то пожалуйста! Именно их он раздает в дни собраний. Только никаких «кафедральных» груш! Почему? Никто не знает причины такой лютой ненависти. Аббат – человек-загадка, скоро сам узнаешь. Ему нет дела до его поместья. За кошельком следит счетовод. И никакого уважения к нашему труду!
Тем временем Мария-Луиза встала и снова закрутилась между горшками и столом. Катрин продолжила свою болтовню:
– Знаешь ли ты, какое влияние оказывает на аббата счетовод? Не дает нам ни минутки отдыха. Посмотри на Марию-Луизу! Бедняжка! Она вынуждена работать постоянно. Так что раз уж счетовод позволил тебе жить здесь, то у этого точно есть причины. Ты, конечно, знаешь, зачем ты здесь. Все из-за «Часов любви»…
– Ну-ка помолчи, женщина, – сказал Кляйнхофф в защиту ребенка. – Он узнает все, когда придет время. И от аббата, а не от тебя. – Он повернулся к Клоду и продолжил: – Может, ты уже слышал, что говорит аббат об этих женщинах. Он считает, что Мария-Луиза кормит нас ragout, а Катрин – ragot.
Раздался дружный смех, когда Мария-Луиза поставила на стол большую кастрюлю и позвала всех ужинать.
Ночью, забравшись в постель и положив голову на подушку, – мешок, набитый луковой шелухой, оказался куда мягче, чем дома, – Клод начал вспоминать события минувшего дня: разговор с аббатом, обход складов, передник Катрин с драконами и языками пламени, вырывающимися из их пастей. Вспомнил Клод и об ужине. Он съел две порции супа из головы кабана, приправленного корицей, а к нему – менее экзотическую фасоль с горохом. Вырос мальчик на горном шпинате, шишках, кашах из примулы и крапивы, поэтому ему казалось, что накормили его по-королевски. Клод молча уплетал кушанья, пока наконец не задал один-единственный вопрос: «Как можно узнать, что это мы пробуем язык, а не язык пробует нас?» Аббат ответил, разбавив мысли Аристотеля по поводу чувств и ощущений своими. Его необычный ответ сделал свое дело: Клод проникся еще большим уважением к графу.
Теперь, жмурясь и пытаясь уснуть, мальчик обнаружил в себе что-то новое, или, по крайней мере, давно забытое: чувство глубокой привязанности к аббату. Это заставило его вспомнить отца. Клод удивлялся, почему между ним и аббатом возникли такие близкие отношения. Медленно погружаясь в сон, мальчик задался и другими, более резонными вопросами: «Зачем я аббату? И что такое «Часы любви»?»
Глубокие познания Анри в красках и пигментах, равно как и живая фантазия Клода, по отдельности не могли произвести на свет что-либо, достойное внимания. Но, объединившись, выдающиеся таланты колориста и художника были способны обеспечить поместье неплохой прибылью.
В истории художественной финифти можно найти множество подобных союзов, и об этом рассказал аббат своему счетоводу, добиваясь его разрешения на приезд Клода в поместье. Ганс и Генье, Птито и Бордье добились многого в росписи по стеклу. (Да, Цинк был исключением, но он – шведу а шведов нельзя сравнивать с европейскими эмалировщиками.) Так что Клод и Анри продолжили бы традицию партнерства и принесли неплохой доход, изготавливая «Часы любви».
Такие рассуждения, по-видимому, убедили счетовода. Он принял предложение аббата. Как же это коснулось Клода? Главное преимущество состояло в том, что мальчик теперь мог пользоваться всеми канцелярскими принадлежностями, красками и эмалями аббата. Тем, что сам аббат называл «предметами первой необходимости». В архивах магазина компании «Дидьё и сыновья» (ранее «Робер и Дидьё») нашлись записи о том, что аббат считал необходимым: два набора карандашей в коробках из орехового дерева, по две стопки белоснежной, желтой, голубой, коричневой и лощеной бумаги, калька, по три куска карминной, горной голубой, зеленой краски и гуммигута, две бутылки сандарака, две лупы, два канцелярских ножа, двенадцать красных мелков, двадцать четыре простых карандаша (след которых «мягкий, как бархат»), один угольник, два точильных камня, один перочинный нож, одна пемза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51