radaway официальный сайт
В своих беспокойных снах он отправлял хирурга работать на остров Памплмаус и использовал по прямому назначению колокольчики аконита – растения, сделавшего знаменитым пассаральского отравителя. В итоге Клод ответил сестре за насмешки, подмешав в еду сильное слабительное и заставив ее просидеть на корточках, на холодном ветру, два дня.
Через месяц неожиданно приехал аббат. Он привез с собой три зимние груши и окаменелую змею, обнаруженную в карьере, что находился между поместьем графа и домом Пейджей. Оже дал по груше каждому ребенку, а Клоду преподнес особый дар – окаменевшее животное. Когда аббат узнал, что после той ужасной ночи мальчик так ничего и не нарисовал, граф использовал другое средство, обладающее гораздо более сильным действием, – похвалу. Взяв тетрадку, он стал водить очками по наброскам, приговаривая:
– Хм, превосходно1 Ты определенно талантлив. Как изящно ты изобразил волосы, торчащие из носа твоей сестры. Только знаешь, пожалуй, ты ей слишком льстишь! А разве твоя мама так горбится? Наверняка так оно и есть. Знаешь, я раньше этого не замечал, а вот теперь вижу. Неужели у меня такой глупый вид? Да, возможно, ты и прав.
Клод ничего не ответил. Только потер свою перевязанную руку.
– Чешется? Если да, то можно воспользоваться теркой. Иди сюда, я тебе покажу. А потом ты мне что-нибудь нарисуешь.
Клод отказался.
– Перестань жалеть себя и рисуй! – Из кармана аббата показался сахар, и вот уже мальчик стоял рядом с ним, плененный его красноречием, добродушием и, разумеется, сахаром. Но брать карандаш в руки Пейдж-младший отказался.
– Знаешь, Клод, существует мнение, что по рукам человека можно рассказать о его судьбе. Это полная ерунда. Возьми, к примеру, старого Антуана, лучшего часовщика долины. Ты видел его жалкие конечности? Но даже такими культями он может соединять между собой мельчайшие детали часов! А слышал ли ты когда-нибудь о миниатюристе из Женевы, который рисует, зажав кисть гнилыми зубами? Раньше он пробовал рисовать, воткнув кисточку в нос! А Дюрер? Знаешь, его «Руки молящегося апостола» чуть не сделали меня верующим. Так вот, у художника были отвратительные бородавки.
Подобные сравнения не произвели на Клода должного впечатления, зато он оценил внимание аббата. После еще нескольких аргументов мальчик сдался.
– Что я должен нарисовать для вас? – спросил он, добавив к обращению парочку титулов.
– Не для меня, Клод. Ты должен рисовать для себя. Нарисуй руку. Свою руку.
Десять минут спустя изуродованная рука мальчика изобразила саму себя. Момент был очень важным, хотя его и не запомнили. Как начинающий писатель, который пишет о писателях, или певец, поющий о певцах, Клод осознал природу и источник своего таланта в этом неприятном, но неизбежном упражнении. Аббат понял, что может уходить, и, задав мадам Пейдж несколько вопросов о грибах, покинул дом. Клод проводил его до «Рыжего пса», где собирался утешиться вниманием толпы.
– Помни, Клод, мы увидимся в день собрания! – сказал аббат, перед тем как мальчик скрылся в дверях таверны.
В течение всей зимы, когда большую дорогу заваливало снегом, население Турне курсировало только в двух направлениях – к таверне «Рыжий пес», которая славилась на всю округу дурным вином, и от нее – домой. Помещение не проветривалось с тех самых пор, когда поднялась Бешеная Вдова, и воздух смердел от множества винных бутылок и немытых завсегдатаев.
Рука Клода привлекла всеобщее внимание. Он показывал обрубок всем желающим. Завсегдатаи жалели мальчика? Нет, не жалели. А разве Клода стоило жалеть? Нет, не стоило. Многие переживали, что больше не смогут стать свидетелями забавного зрелища, а некоторые удивлялись тому, что «король» изменился. Остальные с горечью вспоминали, как хирург приходил к ним.
– Ага, значится, хирург наложил свои руки на твои, н-да? – сказал Гастон, владелец таверны. – Знаешь ли, тебе еще повезло. Посмотри-ка, что он сделал со мной!
Он поднял больную ногу, чтобы показать большой шрам, оставшийся от удаленной костной мозоли. Демонстрация продолжилась. У пекаря Роша не было уха (раньше-то оно было, да только странной формы). Хирург укоротил Голэ ногу, вырезая безобидный фурункул. В каждом случае Стэмфли говорил, что долг – многие кальвинисты питали слабость к данному качеству – заставил его приехать из Женевы. Гастон знал об этом лучше всего:
– Он говорит, что делает важную работу. Ага, так и сказал. На самом деле он просто кромсает нас, отрезает по кусочку!
Тереза, женщина, что кухарничала в «Рыжем псе» и иногда делила с Гастоном постель, взяла большой нож с деревянной ручкой, повернулась к Клоду и, сказав: «Надо было тебе идти ко мне, мой мальчик!», отрезала толстый кусок хлеба. Это вызвало взрыв хохота.
– Мужики, за такое цареубийство надо отомстить! – Гастон имел в виду «королевскую» родинку. – Сделаем с ним то же самое, что он сделал с нами!
Впрочем, шуточки скоро иссякли. Один пастух рассказал, что его сын умер под ножом хирурга. Стэмфли должен был удалить ему камень из почки. Завсегдатаи опустили глаза в стол, рассматривая пивные кружки и стаканы. Клод снова почувствовал себя жалким и несчастным.
Тем не менее скоро он забыл о своем горе. Когда Клод почти выздоровел, слуга аббата, еле передвигающий ноги, принес мальчику подарок. Сестры завидовали Клоду еще до того, как он развязал веревку, а увидев, что внутри, просто позеленели от зависти. В коробке лежали две дести кальки, особая бумага для рисования, тушь, графит голубого, коричневого, черного, желтого и зеленого цветов. Но особой ценностью обладала папка для рисунков, перевязанная двумя красными ленточками. В ней лежали карандаши и тетрадь. Мальчику, привыкшему рисовать на клочках грубой бумаги чернилами, изготовленными из каминной сажи, подарок показался сундуком с сокровищами.
К подарку прилагалась записка, написанная четким почерком: «Помни о Дюрере». Мадам Пейдж тоже внесла свою лепту, она сказала:
– Ты непременно отблагодаришь аббата, нарисовав специально для него что-нибудь милое. Может, изобразишь его поместье…
Далее последовали пословицы и поговорки.
4
Весна пришла так же неожиданно, как до этого приходила зима. Таяли снега, и вонь немытого тела выветривалась из домов Турне. Пот восемнадцатого века, густо покрывавший подмышки жителей, был смыт свежей водой, тоже восемнадцатого века. Волосы, поблекшие без всякого ухода, аккуратно расчесывались и укладывались набок. Вши, клещи, клопы изгонялись с поразительным усердием. Местом для омовений служила общественная баня, стоявшая на восточном берегу турнейской реки.
Дети, которые были еще слишком малы или больны, чтобы работать на полях, рассыпались по берегам потока. С высоты птичьего полета на них смотрели вернувшиеся из теплых краев жаворонки. Близлежащие пастбища предлагали бесчисленное множество развлечений. Коровьи лепешки могли гарантировать наиболее сообразительным детям долгие часы приятного времяпрепровождения. Дети не настолько сообразительные совершенствовали свои навыки бросания камней, заранее готовясь к ежегодным состязаниям по толканию валуна. В этих состязаниях участвовали почти все мужчины долины. Другие играли в салки, обрушиваясь друг на друга с невероятной силой. Сестры Пейдж сидели на корточках возле пруда. Фиделита показывала Евангелине, как можно исследовать желудочно-кишечный тракт лягушки при помощи соломинки. Исследование не принесло результатов, а потому старшая сестра приказала младшей медленно скормить лягушке червя. Потом они отыскали кошку и начали издеваться над ее пищеварительной системой.
Клод остался один, все еще переживая по поводу своей руки. Мальчик сел на ком влажной земли и полистал тетрадь, теперь закрепленную в папке. Все это напомнило ему о том, как однажды с отцом они гуляли по берегу реки. Мишель Пейдж запустил лодочку, посадив в нее единственного пассажира – сбитую с толку саламандру, найденную под камнем. Клод положил папку и перевернул несколько камней. Потом осмотрел заброшенную нору крота и наблюдал за тем, как копошатся, извиваясь, земляные черви. Закончив подземные изыскания, мальчик прогулялся до поместья аббата. Клод решил нарисовать то, о чем просила его мать, выполнив задание, которое до этого он постоянно откладывал. Он включил в рисунок и двух фермеров, пожилых братьев Голэ. Они все время спорили, правда, только на сельскохозяйственные темы. Клод вскоре перестал слушать их беседу о преимуществах конного пропашника. Он сжал губы, сосредоточился и начал изображать поместье аббата. Мускулы на его лице будто стянулись к носу – со лба вниз, ото рта вверх.
Даже знатоку истории архитектуры оказалось бы трудновато описать графский особняк. С 1497 года, если верить надписи, высеченной на замковом камне, поместье считалось наиболее величественным сооружением в долине. С самого начала строительства здание повело вправо, но последующие реконструкции, проводимые разными владельцами, сгладили этот недостаток. Помимо особняка, во владениях присутствовали различные постройки – коровник оригинального дизайна, поставленный явно не туда, куда надо, утиный пруд без уток, обсерватория. Большая голубятня балансировала на башенке, установленной позади здания. Клод сейчас рисовал именно эту башенку и ее покрытую черепицей конусообразную крышу.
Единственной правильно спроектированной частью поместья был сад, окаймленный многолетним чабрецом. Фруктовые деревья стояли примерно в тридцати футах друг от друга. При помощи больших ножниц для обрезания крон сад приводился в порядок.
Купив особняк, аббат внес свои случайные коррективы в его архитектуру. Он прорезал новые окна и заложил кирпичами старые; установил железный громоотвод, который теперь поднимался на сто футов вверх. Егерь (ну очень надежный источник информации) говорил, что приспособление привезли прямо из Лондона. Громоотвод не помещался на страницу специальной бумаги для рисования, а потому Клод захотел приклеить еще один лист, придав таким образом рисунку форму буквы L. К сожалению, шов разошелся, но художник решил, что с незаконченным громоотводом даже лучше – это давало зрителю возможность пофантазировать.
Каждый первый вторник квартала жители долины – бедные и богатые крестьяне, развращенные и чуть менее развращенные духовные лица, торговцы – собирались в большом зале графского поместья. Одни приходили, чтобы оплатить аренду, другие – чтобы проявить уважение, некоторые являлись, чтобы сделать и то и другое, а большинство забредало просто так.
Три семьи, которым чаще всего платили за аренду – Роша, Пейджи и Голэ, – собрались вместе, словно демонстрируя своей близостью результаты кровосмешения. Всеобщее настроение было таким, каким оно и бывает обычно в толпе, – люди смутились. Два или три младенца тихо заплакали. Одна мамаша, изможденная заботой о своем ранимом чаде, не выдержала и шлепнула ребенка, что только усилило его вокальное недовольство.
Аббат наблюдал за собравшимися жителями деревни сквозь густую поросль своих бровей. Довольный видом серьезных мужчин, державших в руках свои шляпы, и женщин, чьи головы были покрыты кружевными чепчиками, он улыбался и понимающе кивал каждому. Улыбался Оже до тех пор, пока не увидел среди собравшихся босоногих кармелитов с их чопорными манерами. Вслух аббат спросил монахов: «Неужели такая прямая осанка, будто шомпол проглотили, помогает вам быть ближе к Богу?» Самые нечестивые из собравшихся позволили себе хихикнуть. Разозлившись, аббат обругал на латыни любителей четок, но этого, слава Богу, никто из присутствующих в Большом зале не услышал. Или, быть может, не понял.
Большой зал – не совсем точное название. На самом деле он не так уж и велик. Этот зал раньше был теннисным кортом, а теперь представлял собой все, что осталось от своеобразного увлечения прежнего владельца поместья. Бывший граф принес рабочим книжку «Искусство владения ракеткой» Франсуа де Гарсоля и сказал: «Стройте!» Они построили. Затем хозяин привел на корт Шарнье, Бержерона и Массона, трех величайших игроков того времени, и сказал: «Играйте!» Они играли. Когда ноги графа начали ему отказывать, он присутствовал на корте в качестве зрителя. После смерти он оставил крупную сумму денег Массону. Массой это заслужил – он мог стоять на месте, принимая подачу, и прыгать в разные стороны, подавая, каждый раз выигрывая пятнадцать очков.
Отметки на корте со временем стерлись, а сетка пропала к тому времени, когда аббат стал владельцем поместья. В комнате не было никаких архитектурных изысков, потому как имела она несколько иное предназначение. На стенах не висели гобелены, обычно украшающие залы собраний. Ни скрещенных алебард, ни сверкающих гербов – только пыль комьями ниспадала с навеса над дверью. (Нет, все-таки был один герб – бывший граф при помощи трафарета нанес на стену символ теннисной гильдии: на черном фоне, между четырьмя теннисными мячами, стоял гордый обладатель ракетки.)
В большом зале имелось только два предмета мебели: стол и любопытное кресло. Когда аббат въезжал в дом, он вполне мог позволить себе bureau plat, что-нибудь инкрустированное черепаховым панцирем и удобное для ведения дел. Но нет, вместо этого он велел рабочим снять с петель огромную дверь коровника и водрузить ее на пустые бочки из-под бренди.
Аббат встречал гостей. В душе его играли смешанные чувства. Одна ее половина не хотела тащить тяжелую ношу правителя. Аббат должен был выступать в роли третейского судьи и решать вопросы о разногласиях между деревенскими жителями, не соглашаться с докладом счетовода о ежедневно сокращающемся доходе и противостоять местным религиозным лидерам. Но другая половина души с нетерпением ожидала, что же преподнесет Оже новый день.
К счастью, конфликты между местными жителями были относительно мирными, по сравнению с ужасными событиями, происходившими в других округах. Невнимание аббата к своим правам и его крайняя эксцентричность смягчали отношение деревенского населения к своему правителю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Через месяц неожиданно приехал аббат. Он привез с собой три зимние груши и окаменелую змею, обнаруженную в карьере, что находился между поместьем графа и домом Пейджей. Оже дал по груше каждому ребенку, а Клоду преподнес особый дар – окаменевшее животное. Когда аббат узнал, что после той ужасной ночи мальчик так ничего и не нарисовал, граф использовал другое средство, обладающее гораздо более сильным действием, – похвалу. Взяв тетрадку, он стал водить очками по наброскам, приговаривая:
– Хм, превосходно1 Ты определенно талантлив. Как изящно ты изобразил волосы, торчащие из носа твоей сестры. Только знаешь, пожалуй, ты ей слишком льстишь! А разве твоя мама так горбится? Наверняка так оно и есть. Знаешь, я раньше этого не замечал, а вот теперь вижу. Неужели у меня такой глупый вид? Да, возможно, ты и прав.
Клод ничего не ответил. Только потер свою перевязанную руку.
– Чешется? Если да, то можно воспользоваться теркой. Иди сюда, я тебе покажу. А потом ты мне что-нибудь нарисуешь.
Клод отказался.
– Перестань жалеть себя и рисуй! – Из кармана аббата показался сахар, и вот уже мальчик стоял рядом с ним, плененный его красноречием, добродушием и, разумеется, сахаром. Но брать карандаш в руки Пейдж-младший отказался.
– Знаешь, Клод, существует мнение, что по рукам человека можно рассказать о его судьбе. Это полная ерунда. Возьми, к примеру, старого Антуана, лучшего часовщика долины. Ты видел его жалкие конечности? Но даже такими культями он может соединять между собой мельчайшие детали часов! А слышал ли ты когда-нибудь о миниатюристе из Женевы, который рисует, зажав кисть гнилыми зубами? Раньше он пробовал рисовать, воткнув кисточку в нос! А Дюрер? Знаешь, его «Руки молящегося апостола» чуть не сделали меня верующим. Так вот, у художника были отвратительные бородавки.
Подобные сравнения не произвели на Клода должного впечатления, зато он оценил внимание аббата. После еще нескольких аргументов мальчик сдался.
– Что я должен нарисовать для вас? – спросил он, добавив к обращению парочку титулов.
– Не для меня, Клод. Ты должен рисовать для себя. Нарисуй руку. Свою руку.
Десять минут спустя изуродованная рука мальчика изобразила саму себя. Момент был очень важным, хотя его и не запомнили. Как начинающий писатель, который пишет о писателях, или певец, поющий о певцах, Клод осознал природу и источник своего таланта в этом неприятном, но неизбежном упражнении. Аббат понял, что может уходить, и, задав мадам Пейдж несколько вопросов о грибах, покинул дом. Клод проводил его до «Рыжего пса», где собирался утешиться вниманием толпы.
– Помни, Клод, мы увидимся в день собрания! – сказал аббат, перед тем как мальчик скрылся в дверях таверны.
В течение всей зимы, когда большую дорогу заваливало снегом, население Турне курсировало только в двух направлениях – к таверне «Рыжий пес», которая славилась на всю округу дурным вином, и от нее – домой. Помещение не проветривалось с тех самых пор, когда поднялась Бешеная Вдова, и воздух смердел от множества винных бутылок и немытых завсегдатаев.
Рука Клода привлекла всеобщее внимание. Он показывал обрубок всем желающим. Завсегдатаи жалели мальчика? Нет, не жалели. А разве Клода стоило жалеть? Нет, не стоило. Многие переживали, что больше не смогут стать свидетелями забавного зрелища, а некоторые удивлялись тому, что «король» изменился. Остальные с горечью вспоминали, как хирург приходил к ним.
– Ага, значится, хирург наложил свои руки на твои, н-да? – сказал Гастон, владелец таверны. – Знаешь ли, тебе еще повезло. Посмотри-ка, что он сделал со мной!
Он поднял больную ногу, чтобы показать большой шрам, оставшийся от удаленной костной мозоли. Демонстрация продолжилась. У пекаря Роша не было уха (раньше-то оно было, да только странной формы). Хирург укоротил Голэ ногу, вырезая безобидный фурункул. В каждом случае Стэмфли говорил, что долг – многие кальвинисты питали слабость к данному качеству – заставил его приехать из Женевы. Гастон знал об этом лучше всего:
– Он говорит, что делает важную работу. Ага, так и сказал. На самом деле он просто кромсает нас, отрезает по кусочку!
Тереза, женщина, что кухарничала в «Рыжем псе» и иногда делила с Гастоном постель, взяла большой нож с деревянной ручкой, повернулась к Клоду и, сказав: «Надо было тебе идти ко мне, мой мальчик!», отрезала толстый кусок хлеба. Это вызвало взрыв хохота.
– Мужики, за такое цареубийство надо отомстить! – Гастон имел в виду «королевскую» родинку. – Сделаем с ним то же самое, что он сделал с нами!
Впрочем, шуточки скоро иссякли. Один пастух рассказал, что его сын умер под ножом хирурга. Стэмфли должен был удалить ему камень из почки. Завсегдатаи опустили глаза в стол, рассматривая пивные кружки и стаканы. Клод снова почувствовал себя жалким и несчастным.
Тем не менее скоро он забыл о своем горе. Когда Клод почти выздоровел, слуга аббата, еле передвигающий ноги, принес мальчику подарок. Сестры завидовали Клоду еще до того, как он развязал веревку, а увидев, что внутри, просто позеленели от зависти. В коробке лежали две дести кальки, особая бумага для рисования, тушь, графит голубого, коричневого, черного, желтого и зеленого цветов. Но особой ценностью обладала папка для рисунков, перевязанная двумя красными ленточками. В ней лежали карандаши и тетрадь. Мальчику, привыкшему рисовать на клочках грубой бумаги чернилами, изготовленными из каминной сажи, подарок показался сундуком с сокровищами.
К подарку прилагалась записка, написанная четким почерком: «Помни о Дюрере». Мадам Пейдж тоже внесла свою лепту, она сказала:
– Ты непременно отблагодаришь аббата, нарисовав специально для него что-нибудь милое. Может, изобразишь его поместье…
Далее последовали пословицы и поговорки.
4
Весна пришла так же неожиданно, как до этого приходила зима. Таяли снега, и вонь немытого тела выветривалась из домов Турне. Пот восемнадцатого века, густо покрывавший подмышки жителей, был смыт свежей водой, тоже восемнадцатого века. Волосы, поблекшие без всякого ухода, аккуратно расчесывались и укладывались набок. Вши, клещи, клопы изгонялись с поразительным усердием. Местом для омовений служила общественная баня, стоявшая на восточном берегу турнейской реки.
Дети, которые были еще слишком малы или больны, чтобы работать на полях, рассыпались по берегам потока. С высоты птичьего полета на них смотрели вернувшиеся из теплых краев жаворонки. Близлежащие пастбища предлагали бесчисленное множество развлечений. Коровьи лепешки могли гарантировать наиболее сообразительным детям долгие часы приятного времяпрепровождения. Дети не настолько сообразительные совершенствовали свои навыки бросания камней, заранее готовясь к ежегодным состязаниям по толканию валуна. В этих состязаниях участвовали почти все мужчины долины. Другие играли в салки, обрушиваясь друг на друга с невероятной силой. Сестры Пейдж сидели на корточках возле пруда. Фиделита показывала Евангелине, как можно исследовать желудочно-кишечный тракт лягушки при помощи соломинки. Исследование не принесло результатов, а потому старшая сестра приказала младшей медленно скормить лягушке червя. Потом они отыскали кошку и начали издеваться над ее пищеварительной системой.
Клод остался один, все еще переживая по поводу своей руки. Мальчик сел на ком влажной земли и полистал тетрадь, теперь закрепленную в папке. Все это напомнило ему о том, как однажды с отцом они гуляли по берегу реки. Мишель Пейдж запустил лодочку, посадив в нее единственного пассажира – сбитую с толку саламандру, найденную под камнем. Клод положил папку и перевернул несколько камней. Потом осмотрел заброшенную нору крота и наблюдал за тем, как копошатся, извиваясь, земляные черви. Закончив подземные изыскания, мальчик прогулялся до поместья аббата. Клод решил нарисовать то, о чем просила его мать, выполнив задание, которое до этого он постоянно откладывал. Он включил в рисунок и двух фермеров, пожилых братьев Голэ. Они все время спорили, правда, только на сельскохозяйственные темы. Клод вскоре перестал слушать их беседу о преимуществах конного пропашника. Он сжал губы, сосредоточился и начал изображать поместье аббата. Мускулы на его лице будто стянулись к носу – со лба вниз, ото рта вверх.
Даже знатоку истории архитектуры оказалось бы трудновато описать графский особняк. С 1497 года, если верить надписи, высеченной на замковом камне, поместье считалось наиболее величественным сооружением в долине. С самого начала строительства здание повело вправо, но последующие реконструкции, проводимые разными владельцами, сгладили этот недостаток. Помимо особняка, во владениях присутствовали различные постройки – коровник оригинального дизайна, поставленный явно не туда, куда надо, утиный пруд без уток, обсерватория. Большая голубятня балансировала на башенке, установленной позади здания. Клод сейчас рисовал именно эту башенку и ее покрытую черепицей конусообразную крышу.
Единственной правильно спроектированной частью поместья был сад, окаймленный многолетним чабрецом. Фруктовые деревья стояли примерно в тридцати футах друг от друга. При помощи больших ножниц для обрезания крон сад приводился в порядок.
Купив особняк, аббат внес свои случайные коррективы в его архитектуру. Он прорезал новые окна и заложил кирпичами старые; установил железный громоотвод, который теперь поднимался на сто футов вверх. Егерь (ну очень надежный источник информации) говорил, что приспособление привезли прямо из Лондона. Громоотвод не помещался на страницу специальной бумаги для рисования, а потому Клод захотел приклеить еще один лист, придав таким образом рисунку форму буквы L. К сожалению, шов разошелся, но художник решил, что с незаконченным громоотводом даже лучше – это давало зрителю возможность пофантазировать.
Каждый первый вторник квартала жители долины – бедные и богатые крестьяне, развращенные и чуть менее развращенные духовные лица, торговцы – собирались в большом зале графского поместья. Одни приходили, чтобы оплатить аренду, другие – чтобы проявить уважение, некоторые являлись, чтобы сделать и то и другое, а большинство забредало просто так.
Три семьи, которым чаще всего платили за аренду – Роша, Пейджи и Голэ, – собрались вместе, словно демонстрируя своей близостью результаты кровосмешения. Всеобщее настроение было таким, каким оно и бывает обычно в толпе, – люди смутились. Два или три младенца тихо заплакали. Одна мамаша, изможденная заботой о своем ранимом чаде, не выдержала и шлепнула ребенка, что только усилило его вокальное недовольство.
Аббат наблюдал за собравшимися жителями деревни сквозь густую поросль своих бровей. Довольный видом серьезных мужчин, державших в руках свои шляпы, и женщин, чьи головы были покрыты кружевными чепчиками, он улыбался и понимающе кивал каждому. Улыбался Оже до тех пор, пока не увидел среди собравшихся босоногих кармелитов с их чопорными манерами. Вслух аббат спросил монахов: «Неужели такая прямая осанка, будто шомпол проглотили, помогает вам быть ближе к Богу?» Самые нечестивые из собравшихся позволили себе хихикнуть. Разозлившись, аббат обругал на латыни любителей четок, но этого, слава Богу, никто из присутствующих в Большом зале не услышал. Или, быть может, не понял.
Большой зал – не совсем точное название. На самом деле он не так уж и велик. Этот зал раньше был теннисным кортом, а теперь представлял собой все, что осталось от своеобразного увлечения прежнего владельца поместья. Бывший граф принес рабочим книжку «Искусство владения ракеткой» Франсуа де Гарсоля и сказал: «Стройте!» Они построили. Затем хозяин привел на корт Шарнье, Бержерона и Массона, трех величайших игроков того времени, и сказал: «Играйте!» Они играли. Когда ноги графа начали ему отказывать, он присутствовал на корте в качестве зрителя. После смерти он оставил крупную сумму денег Массону. Массой это заслужил – он мог стоять на месте, принимая подачу, и прыгать в разные стороны, подавая, каждый раз выигрывая пятнадцать очков.
Отметки на корте со временем стерлись, а сетка пропала к тому времени, когда аббат стал владельцем поместья. В комнате не было никаких архитектурных изысков, потому как имела она несколько иное предназначение. На стенах не висели гобелены, обычно украшающие залы собраний. Ни скрещенных алебард, ни сверкающих гербов – только пыль комьями ниспадала с навеса над дверью. (Нет, все-таки был один герб – бывший граф при помощи трафарета нанес на стену символ теннисной гильдии: на черном фоне, между четырьмя теннисными мячами, стоял гордый обладатель ракетки.)
В большом зале имелось только два предмета мебели: стол и любопытное кресло. Когда аббат въезжал в дом, он вполне мог позволить себе bureau plat, что-нибудь инкрустированное черепаховым панцирем и удобное для ведения дел. Но нет, вместо этого он велел рабочим снять с петель огромную дверь коровника и водрузить ее на пустые бочки из-под бренди.
Аббат встречал гостей. В душе его играли смешанные чувства. Одна ее половина не хотела тащить тяжелую ношу правителя. Аббат должен был выступать в роли третейского судьи и решать вопросы о разногласиях между деревенскими жителями, не соглашаться с докладом счетовода о ежедневно сокращающемся доходе и противостоять местным религиозным лидерам. Но другая половина души с нетерпением ожидала, что же преподнесет Оже новый день.
К счастью, конфликты между местными жителями были относительно мирными, по сравнению с ужасными событиями, происходившими в других округах. Невнимание аббата к своим правам и его крайняя эксцентричность смягчали отношение деревенского населения к своему правителю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51