https://wodolei.ru/catalog/mebel/rakoviny_s_tumboy/90/
А Перси есть Перси: им было мало раны, нанесенной Джону лишением графского титула, и они постоянно растравляли ее оскорблениями.
Положение Джона терзало мне душу днем и ночью, лишало сна и причиняло такие нравственные мучения, которых я раньше не знала. Брату Джона Джорджу приходилось легче: он был архиепископом, не боялся гнева Эдуарда и в один прекрасный день мог заключить с ним мир. В отличие от Уорика, который дважды восставал против короля. Эдуарду оставалось только одно: настичь кузена и убить. Как Джон это выносит? Разве он может убить родного брата или отослать его королю, чтобы Эдуард отрубил ему голову? Джон всегда– ненавидел измену и всегда жил в соответствии со своим девизом: «Честь, преданность и любовь». Он долго отказывался считать своих братьев изменниками, но теперь был сам по себе; если поддержать одного, другой сочтет его предателем.
«Боже? – мысленно воскликнула я. – Где Ты? Ты меня слышишь? Ты можешь помочь нам?»
Кого должен выбрать Джон? И как он может это сделать? Я запрокинула голову и крикнула в небо:
– Эдуард, будь ты проклят! И ты, Элизабет Вудвилл, тоже! Пусть Ад поглотит ваши зловонные души!
После прогулки по лесу я вернулась к исполйению своих обязанностей, испытывая тайный стад. Мне не следовало проклинать короля и королеву, но я это сделала, а проклятие назад не возьмешь. Я не сомневалась, что заплачу за свои слова дорогой ценой, но это не уменьшало моей вины. Я все больше времени проводила в молитвах, прося даровать мне прощение, а Джону – силы одолеть черное отчаяние, ожидавшее мужа независимо от выбора, который ему предстояло сделать. А потом Джон неожиданно вернулся домой.
Он был изможден сильнее обычного. Потеря графского титула отняла у него все. От Джона осталась одна пустая оболочка, еще способная двигаться. Я положила голову ему на плечо, мы пошли в «спальню и сели у огня, обняв друг друга.
– Уорик написал мне из Франции, – сказал Джон. – Он возвращается в Англию вместе с Маргаритой, чтобы вернуть корону Генриху. – Муж посмотрел на меня измученным взглядом. – Просит меня перейти на его сторону и сражаться вместе с ним. Говорит, что мое место там.
Я тяжело вздохнула, собралась с силами и, ожидая ответа и одновременно боясь его услышать, спросила:
– Ты уже принял решение, верно?
– У меня нет выбора. Я не был с Томасом, и Томас погиб… Я должен быть рядом с Уориком. – Лицо Джона потемнело от чувства, названия которого я не знала.
Значит, я была права. После Уэйкфилда слова Томаса пугали Джона, и он винил себя в смерти брата.
– Исобел, всю мою жизнь я боролся за мир и пытался жить честно. Но мир оказался мечтой, а честь – понятие растяжимое. Какой бы путь я ни выбрал, надежды на мир нет. И на сохранение чести тоже. К добру или к худу, но я должен быть рядом с братьями. Кто идет против друзей, знакомых и родни, сражается с бурей в одиночку. Любимая, это мне больше не по силам.
Именно этого я и хотела; другого выбора у него не было. Но теперь, когда решение было принято, я ничего не чувствовала. Ни отчаяния, ни радости, ни сомнений. Ничего.
Я положила ладонь на его руку:
– Джон, ты всегда поступал правильно. Мало кто может сказать это о себе. Будь по-твоему, любимый.
После отъезда Джона я почувствовала усталость и решила прилечь. Очнувшись, я поняла, что лежу на покрывале среди розовых лепестков во дворе замка Уоркуорт. Вокруг взад и вперед сновали незнакомые люди и не обращали внимания ни на меня, ни на звучавшую музыку. Я узнала веселую кельтскую мелодию, под которую танцевала в Таттерсхолле, и осмотрелась, разыскивая взглядом музыкантов, но так и не нашла. Когда я встала, на меня дождем посыпались алые и белые лепестки. Я подняла глаза к небу, но неба не было тоже. Только башни. И вдруг ослепительная молния осветила ворота замка. Джон сидел на коне, облаченный в сверкающие доспехи, окруженный богато одетыми рыцарями, а над его головой развевалось знамя с грифоном. У меня бешено забилось сердце. Я спряталась за каменной колонной, боясь попасться ему на глаза, потому что Джон сидел не на Саладине, а на вороном боевом коне Эдуарда и выглядел изменившимся. Когда Джон въехал во двор, у его ног начал сгущаться туман; испуганный конь встал на дыбы и яростно заржал. Но, как ни странно, Джон только улыбнулся. Он успокоил лошадь, причем сделал это так бережно и изящно, словно танцевал с животным. Потом муж посмотрел в мою сторону, как будто знал, что я наблюдаю за ним, и бросил мне алую розу. Я быстро спряталась за колонну, пытаясь справиться с сердцебиением, а когда, выглянула снова, то не увидела ничего, кроме непроницаемого тумана и алой розы, лежавшей у моих ног. Двор замка был пуст. Но музыка продолжала играть…
Открыв глаза, я обнаружила, что лежу на кровати. За окном было темно. «Это был всего лишь дурной сон», – подумала я, тяжело вздохнула и уставилась в темноту, гадая, что нам принесет завтрашний день.
В конце сентября на севере началось новое восстание. Новый граф Нортумберленд короля Эдуарда, Генри Перси, не ударил палец о палец, чтобы подавить его. Не получив ответа от Джона, Эдуард выступил на север сам. Воспользовавшись этим, Уорик высадился в Плимуте, где под его знамена начали стекаться люди. Весть о высадке настигла Эдуарда в Йорке. Король немедленно послал сообщение Джону, потребовав соединиться в Донкастере с частью армии, которой он командовал.
Когда в Ситон-Делаваль прискакал гонец, мы собирали в саду яблоки. Бросив детей и слуг, я устремилась к нему. Человек опустился на колено и сказал, не глядя мне в глаза:
– Маркиза Монтегью, я привез вам послание от мужа, милорда маркиза.
Я взяла у него письмо, готовая ко всему.
– Скажи на кухне, чтобы тебя как следует накормили, и садись к огню. Похоже, вечер будет холодный.
Я смотрела ему вслед со спокойствием, причины которого не понимала; было ясно, что новости гонец принёс плохие. Так и вышло. У Донкастера Джон остановил солдат и сказал им, что он всегда хранил верность Эдуарду и шел против своих братьев и родственников. Но король лишил его титула и сделал графом Нортумберлендским Перси, отец и братья которого погибли, сражаясь за Ланкастеров. «Я сказал им, что король Эдуард сделал меня нищим, оставив мне поместье размером с гнездо сороки, – писал он. – И дал им право самостоятельно решить, останутся ли они со мной или уйдут. Люди долго не раздумывали. Почти все оглушительно крикнули: «Да здравствует Уорик? Да здравствует Монтегью!»
Значит, солдаты пошли за своим командиром. Это меня не удивило. Я помнила, с каким уважением говорил о Джоне родственник Агнес. Закаленный старый солдат сказал: «Миледи, теперь мы готовы сделать для него что угодно. Пойдем за ним хоть на край света. Все до последнего». Я сложила письмо и пошла искать гонца. Он ел яблочный пирог и заигрывал с кухаркой. Увидев меня, гонец встал, быстро прожевал и проглотил кусок и опустился на колено.
Я жестом велела ему подняться и спросила:
– Когда ты оставил моего милорда мужа?
– Два дня назад у Донкастера, миледи.
– Мой милорд муж схватил короля?
Он покраснел и потупился:
– Нет, миледи…
Гонец явно чего-то недоговаривал. Но я не отставала.
– Что случилось?
– Король бежал, миледи. С Ричардом Глостером, своим другом лордом Хейстингом и…
– Сколько солдат с ним было?
– Мало… Думаю, не больше сотни, миледи.
– Тогда почему ему удалось ускользнуть?
– Его предупредили, миледи… Он бежал ночью.
– Предупредили?
– Да, миледи.
Я ждала. Человек переминался с ноги на ногу.
– Где был король, когда его предупредили?
– Спал в домике. А потом выпрыгнул в окно и убежал. Было ясно, что мои вопросы заставляли гонца нервничать.
– Пойдем со мной, – велела я.
Он поплелся следом. Мы выбрались наружу и отошли от дома на такое расстояние, где нас не могли подслушать.
– Откуда ты это знаешь?
Даже вечерние сумерки не могли скрыть румянца, окрасившего его щеки.
– Я н-ничего не знаю, миледи, – заикаясь, выдавил он.
Я придвинулась к нему:
– Мне ты можешь сказать все. Я умею хранить тайны. Конечно, ты все знаешь.
– Но маркиз велел не говорить об этом ни одной живой душе, – с заминкой ответил гонец.
– Это ты предупредил короля Эдуарда, верно?
Он громко вздохнул и кивнул:
– Я… и менестрель Карлайл. Нас послал к королю маркиз.
– Короля преследовали?
Он снова опустил голову:
– Нет, миледи… не преследовали.
Так вот оно что… Эдуард отправился в изгнание, как до него делали многие участники этих отвратительных войн. Высокий рост делал короля легкой добычей, и при желании Джон схватил бы его без труда. Но такого желания у него не было.
Я на мгновение закрыла глаза. Что ж, быть по сему…
До нас доходило множество слухов, подтверждавшихся гонцами и письмами Джона. Элизабет Вудвилл укрылась в Вестминстерском аббатстве и родила сына, названного в честь отца Эдуардом. Маргарита находилась во Франции, ожидая попутного ветра; ожидали, что вскоре она приплывет в Англию. Уорик взял Лондон, восстановил на престоле Генриха и начал укреплять в нем власть Ланкастеров. Казалось, народ мирился со всем. А почему бы и нет? Сначала трон занимал Генрих, слабый и позволявший своим алчным и честолюбивым фаворитам грабить страну. Потом пришел Эдуард, который был силен и обещал им лучшую жизнь. Но при нем разграбление страны продолжилось; на смену одним фаворитам пришли другие, вот и все. Обещания нового короля оказались не стоящими выеденного яйца.
Джон вернулся в Лондон помогать свергать короля. «Опять», – подумала я, сжимая в руке письмо.
«Уорик твердо решил никому не мстить и желает показать, что в стране восстановлен закон и порядок и никакого кровопролития больше не будет, – писал он. – За одним исключением. Твой дядя Вустер, прятавшийся в лесу Уэйбридж, схвачен и предстанет перед судом вновь назначенного лорда-констебля, которым стал Джон де Вер, граф Оксфорд, – тот самый, отца и брата которого твой дядя послал на смерть. Суд назначен на пятнадцатое октября, и никто не сомневается в том, каким будет приговор».
– Джеффри! – крикнула я, выбежав из алькова, в котором читала письмо Джона. – Урсула! Скорее! Я должна немедленно ехать в Лондон!
Глава двадцать шестая
Казнь, 1470 г.
Поездка в Лондон оказалась мучительной. Мы скакали сквозь пронзительный ветер, проливной дождь и густой туман, останавливаясь только для того, чтобы дать отдых лошадям, потому что я боялась в случае задержки не успеть попрощаться с дядей. Будь Джон в Эрбере, я поехала бы туда, чтобы переодеться с дороги и повидать его, хотя бы мельком. Но его послали с поручением в юго-западные графства, поэтому я поскакала прямо в Вестминстерский дворец, где держали моего дядю. Было шестнадцатое октября; суд над дядей прошел вчера. Его признали виновным и приговорили к смертной казни, которая должна была состояться на следующий день.
К чести Уорика, он не бросил его в темницу, а разместил в хорошо обставленной комнате. Зарешеченное окно выходило во внутренний двор с круглой клумбой. Дядя читал рукопись. Услышав звон ключей и скрежет отодвигаемого засова, он поднял взгляд.
– Милое дитя! – поднявшись, воскликнул он таким тоном, словно я пришла выпить с ним вина и поговорить о латинской поэзии. Он положил рукопись на стол. – Овидий, – подтвердил дядя и вытер слезу, проступившую в уголке глаза. – «Скорбные элегии» Как прекрасно, как лирично… Овидий писал их в ссылке. Они хорошо выражают его печаль и одиночество. Знаешь, он ужасно скучал по Риму и своей третьей жене. – Дядя посмотрел на рукопись с такой любовью, словно это был живой человек. Я ждала продолжения, но он ушел в свои мысли. Я решила, что дядя вспоминает покойную вторую жену, которую очень любил и по которой тосковал все эти годы. Казалось, он забыл, что я здесь.
– Дорогой дядя, спасибо за доброту и любовь, которую ты всегда проявлял ко мне, – начала я. – За то, что сажал меня маленькую на колени и читал мне… учил творениям великих мастеров… утешал меня после смерти матери. Но больше всего я благодарна тебе за то, что ты помог мне выйти за Джона. Без твоего вмешательства Маргарита никогда не дала бы на это согласия.
– Дорогое дитя, любовь – это самое главное на свете. – Дядя раскрыл объятия, и я пошла к нему. Он привлек меня к себе. – Твоя тетя Элизабет подарила мне свою любовь. Мы прожили с ней всего лишь год, а потом она умерла, родив мертвого ребенка. Но она до сих пор живет в моем сердце, хотя прошло много лет.
Внезапно я с ужасающей ясностью поняла, что этот обнимающий меня человек – мой последний живой родственник, единственный, кто помнит меня ребенком. Я заплакала, прижалась к нему и уткнулась лицом в рукав era бархатного дублета.
– Не надо… К чему эти слезы? Не плачь, милая Исобел, – утешил дядя и вытер мне глаза своим носовым платком. – встречусь со своим Создателем с чистой совестью.
Я проглотила комок в горле, отстранилась и посмотрела на него.
– Дядя, но… люди, которых ты осудил… на ужасную смерть… Неужели это не отягчает твою душу? – спросила я, впервые выразив в словах терзавший меня кошмар.
– Моя дорогая, ты ничего не понимаешь в мирских делах. Существует высшее благо, и для его достижения позволительно использовать любые средства. Даже жестокость. Я научился этому в Трансильвании. Дракула сажал на кол сотни турецких пленных, а других резал на мелкие кусочки. Говорят, Магомет Второй, жестокий завоеватель Византии, побледнел, узнав об этом, и больше никогда не тревожил Дракулу. Снисходительность вызывает только анархию… Страдания этих людей были необходимы, чтобы принести Англии мир.
– Дядя, но мира у нас нет.
– Он придет, детка. Не теряй надежды на Бога… Ты будешь молиться за меня?
– Дядя, я буду молиться за упокой твоей души до конца моих дней.
– Я благословляю тебя, милая Исобел, единственное дитя моей сестры… Как бы она гордилась тобой! Прощай, любовь моя.
Тюремщик зазвенел ключами. Я с плачем обвила руками шею дяди и крепко обняла его. Потом пошла к двери, обернулась и посмотрела на него в последний раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Положение Джона терзало мне душу днем и ночью, лишало сна и причиняло такие нравственные мучения, которых я раньше не знала. Брату Джона Джорджу приходилось легче: он был архиепископом, не боялся гнева Эдуарда и в один прекрасный день мог заключить с ним мир. В отличие от Уорика, который дважды восставал против короля. Эдуарду оставалось только одно: настичь кузена и убить. Как Джон это выносит? Разве он может убить родного брата или отослать его королю, чтобы Эдуард отрубил ему голову? Джон всегда– ненавидел измену и всегда жил в соответствии со своим девизом: «Честь, преданность и любовь». Он долго отказывался считать своих братьев изменниками, но теперь был сам по себе; если поддержать одного, другой сочтет его предателем.
«Боже? – мысленно воскликнула я. – Где Ты? Ты меня слышишь? Ты можешь помочь нам?»
Кого должен выбрать Джон? И как он может это сделать? Я запрокинула голову и крикнула в небо:
– Эдуард, будь ты проклят! И ты, Элизабет Вудвилл, тоже! Пусть Ад поглотит ваши зловонные души!
После прогулки по лесу я вернулась к исполйению своих обязанностей, испытывая тайный стад. Мне не следовало проклинать короля и королеву, но я это сделала, а проклятие назад не возьмешь. Я не сомневалась, что заплачу за свои слова дорогой ценой, но это не уменьшало моей вины. Я все больше времени проводила в молитвах, прося даровать мне прощение, а Джону – силы одолеть черное отчаяние, ожидавшее мужа независимо от выбора, который ему предстояло сделать. А потом Джон неожиданно вернулся домой.
Он был изможден сильнее обычного. Потеря графского титула отняла у него все. От Джона осталась одна пустая оболочка, еще способная двигаться. Я положила голову ему на плечо, мы пошли в «спальню и сели у огня, обняв друг друга.
– Уорик написал мне из Франции, – сказал Джон. – Он возвращается в Англию вместе с Маргаритой, чтобы вернуть корону Генриху. – Муж посмотрел на меня измученным взглядом. – Просит меня перейти на его сторону и сражаться вместе с ним. Говорит, что мое место там.
Я тяжело вздохнула, собралась с силами и, ожидая ответа и одновременно боясь его услышать, спросила:
– Ты уже принял решение, верно?
– У меня нет выбора. Я не был с Томасом, и Томас погиб… Я должен быть рядом с Уориком. – Лицо Джона потемнело от чувства, названия которого я не знала.
Значит, я была права. После Уэйкфилда слова Томаса пугали Джона, и он винил себя в смерти брата.
– Исобел, всю мою жизнь я боролся за мир и пытался жить честно. Но мир оказался мечтой, а честь – понятие растяжимое. Какой бы путь я ни выбрал, надежды на мир нет. И на сохранение чести тоже. К добру или к худу, но я должен быть рядом с братьями. Кто идет против друзей, знакомых и родни, сражается с бурей в одиночку. Любимая, это мне больше не по силам.
Именно этого я и хотела; другого выбора у него не было. Но теперь, когда решение было принято, я ничего не чувствовала. Ни отчаяния, ни радости, ни сомнений. Ничего.
Я положила ладонь на его руку:
– Джон, ты всегда поступал правильно. Мало кто может сказать это о себе. Будь по-твоему, любимый.
После отъезда Джона я почувствовала усталость и решила прилечь. Очнувшись, я поняла, что лежу на покрывале среди розовых лепестков во дворе замка Уоркуорт. Вокруг взад и вперед сновали незнакомые люди и не обращали внимания ни на меня, ни на звучавшую музыку. Я узнала веселую кельтскую мелодию, под которую танцевала в Таттерсхолле, и осмотрелась, разыскивая взглядом музыкантов, но так и не нашла. Когда я встала, на меня дождем посыпались алые и белые лепестки. Я подняла глаза к небу, но неба не было тоже. Только башни. И вдруг ослепительная молния осветила ворота замка. Джон сидел на коне, облаченный в сверкающие доспехи, окруженный богато одетыми рыцарями, а над его головой развевалось знамя с грифоном. У меня бешено забилось сердце. Я спряталась за каменной колонной, боясь попасться ему на глаза, потому что Джон сидел не на Саладине, а на вороном боевом коне Эдуарда и выглядел изменившимся. Когда Джон въехал во двор, у его ног начал сгущаться туман; испуганный конь встал на дыбы и яростно заржал. Но, как ни странно, Джон только улыбнулся. Он успокоил лошадь, причем сделал это так бережно и изящно, словно танцевал с животным. Потом муж посмотрел в мою сторону, как будто знал, что я наблюдаю за ним, и бросил мне алую розу. Я быстро спряталась за колонну, пытаясь справиться с сердцебиением, а когда, выглянула снова, то не увидела ничего, кроме непроницаемого тумана и алой розы, лежавшей у моих ног. Двор замка был пуст. Но музыка продолжала играть…
Открыв глаза, я обнаружила, что лежу на кровати. За окном было темно. «Это был всего лишь дурной сон», – подумала я, тяжело вздохнула и уставилась в темноту, гадая, что нам принесет завтрашний день.
В конце сентября на севере началось новое восстание. Новый граф Нортумберленд короля Эдуарда, Генри Перси, не ударил палец о палец, чтобы подавить его. Не получив ответа от Джона, Эдуард выступил на север сам. Воспользовавшись этим, Уорик высадился в Плимуте, где под его знамена начали стекаться люди. Весть о высадке настигла Эдуарда в Йорке. Король немедленно послал сообщение Джону, потребовав соединиться в Донкастере с частью армии, которой он командовал.
Когда в Ситон-Делаваль прискакал гонец, мы собирали в саду яблоки. Бросив детей и слуг, я устремилась к нему. Человек опустился на колено и сказал, не глядя мне в глаза:
– Маркиза Монтегью, я привез вам послание от мужа, милорда маркиза.
Я взяла у него письмо, готовая ко всему.
– Скажи на кухне, чтобы тебя как следует накормили, и садись к огню. Похоже, вечер будет холодный.
Я смотрела ему вслед со спокойствием, причины которого не понимала; было ясно, что новости гонец принёс плохие. Так и вышло. У Донкастера Джон остановил солдат и сказал им, что он всегда хранил верность Эдуарду и шел против своих братьев и родственников. Но король лишил его титула и сделал графом Нортумберлендским Перси, отец и братья которого погибли, сражаясь за Ланкастеров. «Я сказал им, что король Эдуард сделал меня нищим, оставив мне поместье размером с гнездо сороки, – писал он. – И дал им право самостоятельно решить, останутся ли они со мной или уйдут. Люди долго не раздумывали. Почти все оглушительно крикнули: «Да здравствует Уорик? Да здравствует Монтегью!»
Значит, солдаты пошли за своим командиром. Это меня не удивило. Я помнила, с каким уважением говорил о Джоне родственник Агнес. Закаленный старый солдат сказал: «Миледи, теперь мы готовы сделать для него что угодно. Пойдем за ним хоть на край света. Все до последнего». Я сложила письмо и пошла искать гонца. Он ел яблочный пирог и заигрывал с кухаркой. Увидев меня, гонец встал, быстро прожевал и проглотил кусок и опустился на колено.
Я жестом велела ему подняться и спросила:
– Когда ты оставил моего милорда мужа?
– Два дня назад у Донкастера, миледи.
– Мой милорд муж схватил короля?
Он покраснел и потупился:
– Нет, миледи…
Гонец явно чего-то недоговаривал. Но я не отставала.
– Что случилось?
– Король бежал, миледи. С Ричардом Глостером, своим другом лордом Хейстингом и…
– Сколько солдат с ним было?
– Мало… Думаю, не больше сотни, миледи.
– Тогда почему ему удалось ускользнуть?
– Его предупредили, миледи… Он бежал ночью.
– Предупредили?
– Да, миледи.
Я ждала. Человек переминался с ноги на ногу.
– Где был король, когда его предупредили?
– Спал в домике. А потом выпрыгнул в окно и убежал. Было ясно, что мои вопросы заставляли гонца нервничать.
– Пойдем со мной, – велела я.
Он поплелся следом. Мы выбрались наружу и отошли от дома на такое расстояние, где нас не могли подслушать.
– Откуда ты это знаешь?
Даже вечерние сумерки не могли скрыть румянца, окрасившего его щеки.
– Я н-ничего не знаю, миледи, – заикаясь, выдавил он.
Я придвинулась к нему:
– Мне ты можешь сказать все. Я умею хранить тайны. Конечно, ты все знаешь.
– Но маркиз велел не говорить об этом ни одной живой душе, – с заминкой ответил гонец.
– Это ты предупредил короля Эдуарда, верно?
Он громко вздохнул и кивнул:
– Я… и менестрель Карлайл. Нас послал к королю маркиз.
– Короля преследовали?
Он снова опустил голову:
– Нет, миледи… не преследовали.
Так вот оно что… Эдуард отправился в изгнание, как до него делали многие участники этих отвратительных войн. Высокий рост делал короля легкой добычей, и при желании Джон схватил бы его без труда. Но такого желания у него не было.
Я на мгновение закрыла глаза. Что ж, быть по сему…
До нас доходило множество слухов, подтверждавшихся гонцами и письмами Джона. Элизабет Вудвилл укрылась в Вестминстерском аббатстве и родила сына, названного в честь отца Эдуардом. Маргарита находилась во Франции, ожидая попутного ветра; ожидали, что вскоре она приплывет в Англию. Уорик взял Лондон, восстановил на престоле Генриха и начал укреплять в нем власть Ланкастеров. Казалось, народ мирился со всем. А почему бы и нет? Сначала трон занимал Генрих, слабый и позволявший своим алчным и честолюбивым фаворитам грабить страну. Потом пришел Эдуард, который был силен и обещал им лучшую жизнь. Но при нем разграбление страны продолжилось; на смену одним фаворитам пришли другие, вот и все. Обещания нового короля оказались не стоящими выеденного яйца.
Джон вернулся в Лондон помогать свергать короля. «Опять», – подумала я, сжимая в руке письмо.
«Уорик твердо решил никому не мстить и желает показать, что в стране восстановлен закон и порядок и никакого кровопролития больше не будет, – писал он. – За одним исключением. Твой дядя Вустер, прятавшийся в лесу Уэйбридж, схвачен и предстанет перед судом вновь назначенного лорда-констебля, которым стал Джон де Вер, граф Оксфорд, – тот самый, отца и брата которого твой дядя послал на смерть. Суд назначен на пятнадцатое октября, и никто не сомневается в том, каким будет приговор».
– Джеффри! – крикнула я, выбежав из алькова, в котором читала письмо Джона. – Урсула! Скорее! Я должна немедленно ехать в Лондон!
Глава двадцать шестая
Казнь, 1470 г.
Поездка в Лондон оказалась мучительной. Мы скакали сквозь пронзительный ветер, проливной дождь и густой туман, останавливаясь только для того, чтобы дать отдых лошадям, потому что я боялась в случае задержки не успеть попрощаться с дядей. Будь Джон в Эрбере, я поехала бы туда, чтобы переодеться с дороги и повидать его, хотя бы мельком. Но его послали с поручением в юго-западные графства, поэтому я поскакала прямо в Вестминстерский дворец, где держали моего дядю. Было шестнадцатое октября; суд над дядей прошел вчера. Его признали виновным и приговорили к смертной казни, которая должна была состояться на следующий день.
К чести Уорика, он не бросил его в темницу, а разместил в хорошо обставленной комнате. Зарешеченное окно выходило во внутренний двор с круглой клумбой. Дядя читал рукопись. Услышав звон ключей и скрежет отодвигаемого засова, он поднял взгляд.
– Милое дитя! – поднявшись, воскликнул он таким тоном, словно я пришла выпить с ним вина и поговорить о латинской поэзии. Он положил рукопись на стол. – Овидий, – подтвердил дядя и вытер слезу, проступившую в уголке глаза. – «Скорбные элегии» Как прекрасно, как лирично… Овидий писал их в ссылке. Они хорошо выражают его печаль и одиночество. Знаешь, он ужасно скучал по Риму и своей третьей жене. – Дядя посмотрел на рукопись с такой любовью, словно это был живой человек. Я ждала продолжения, но он ушел в свои мысли. Я решила, что дядя вспоминает покойную вторую жену, которую очень любил и по которой тосковал все эти годы. Казалось, он забыл, что я здесь.
– Дорогой дядя, спасибо за доброту и любовь, которую ты всегда проявлял ко мне, – начала я. – За то, что сажал меня маленькую на колени и читал мне… учил творениям великих мастеров… утешал меня после смерти матери. Но больше всего я благодарна тебе за то, что ты помог мне выйти за Джона. Без твоего вмешательства Маргарита никогда не дала бы на это согласия.
– Дорогое дитя, любовь – это самое главное на свете. – Дядя раскрыл объятия, и я пошла к нему. Он привлек меня к себе. – Твоя тетя Элизабет подарила мне свою любовь. Мы прожили с ней всего лишь год, а потом она умерла, родив мертвого ребенка. Но она до сих пор живет в моем сердце, хотя прошло много лет.
Внезапно я с ужасающей ясностью поняла, что этот обнимающий меня человек – мой последний живой родственник, единственный, кто помнит меня ребенком. Я заплакала, прижалась к нему и уткнулась лицом в рукав era бархатного дублета.
– Не надо… К чему эти слезы? Не плачь, милая Исобел, – утешил дядя и вытер мне глаза своим носовым платком. – встречусь со своим Создателем с чистой совестью.
Я проглотила комок в горле, отстранилась и посмотрела на него.
– Дядя, но… люди, которых ты осудил… на ужасную смерть… Неужели это не отягчает твою душу? – спросила я, впервые выразив в словах терзавший меня кошмар.
– Моя дорогая, ты ничего не понимаешь в мирских делах. Существует высшее благо, и для его достижения позволительно использовать любые средства. Даже жестокость. Я научился этому в Трансильвании. Дракула сажал на кол сотни турецких пленных, а других резал на мелкие кусочки. Говорят, Магомет Второй, жестокий завоеватель Византии, побледнел, узнав об этом, и больше никогда не тревожил Дракулу. Снисходительность вызывает только анархию… Страдания этих людей были необходимы, чтобы принести Англии мир.
– Дядя, но мира у нас нет.
– Он придет, детка. Не теряй надежды на Бога… Ты будешь молиться за меня?
– Дядя, я буду молиться за упокой твоей души до конца моих дней.
– Я благословляю тебя, милая Исобел, единственное дитя моей сестры… Как бы она гордилась тобой! Прощай, любовь моя.
Тюремщик зазвенел ключами. Я с плачем обвила руками шею дяди и крепко обняла его. Потом пошла к двери, обернулась и посмотрела на него в последний раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51