Хотелось плакать, но я ждала. Ждала так же, как ждала всю свою жизнь… так же, как ждут смерти.
Наконец Джон тяжело вздохнул и пошевелился. Я подняла голову. Муж опустил руки, и я снова увидела его лицо.
– Любимый, что тебя мучает? – Чтобы произнести эти слова, пришлось проглотить комок в горле.
Его губы сжались. Джон встал с кресла, повернулся ко мне спиной, посмотрел в окно на неприветливый пейзаж и со вздохом сказал:
– Алн прекрасен… Когда я скакал по его берегу или проезжал три старых моста, то думал, что он прекрасен в любое время года – весной, летом, осенью и зимой. Как много значили для меня эти луга, река, замок… графский титул…
Я громко ахнула.
– Графский титул?
Он повернулся, обнял меня за плечи и привлек к себе.
– Боюсь, Исобел, мы в последний раз видим замок, который шесть лет был нашим домом.
– Графский титул? – В моем голосе прозвучала нотка истерики. Я знала, что это значило для Джона. Он проливал за этот титул свою кровь и заслужил его долгими годами ратной службы. Сражался тогда, когда у остальных опускались руки; не гнулся перед бурями и жестокими испытаниями, которые могли выпасть на долю человека.
– Я больше не граф. Эдуард забрал у меня титул через день после того, как помиловал Коньерса, и вернул его Перси, которого выпустил из Тауэра.
Я закрыла рот руками, чтобы справиться со слезами, но тщетно. В ушах продолжало стучать: «Это невозможно. Это невозможно…»
Потом я уткнулась лицом в его плечо и зарыдала. Я оплакивала не себя, а Джона, его обманутые надежды и отнятое будущее. Каждый его шаг на каменистом жизненном пути был шагом честного, смелого и преданного рыцаря, который не считал, чего это будет ему стоить, но исполнял клятву и любым своим поступком доказывал верность королю, хотя все толкало его на измену.
«Он посвятил Йоркам всю свою жизнь, приносил им жертвы, убивал, а теперь, в конце долгой, трудной, извилистой дороги, Эдуард принес его в жертву, как оленя перед пиром, и выбросил».
– Джон, ох, Джон! – причитала я, выплакивая за мужа те слезы, которых не мог пролить он сам.
Эдуард много раз говорил Джону, что любит его всем сердцем. «Да минует нас королевская любовь», – думала я с отвращением, которого никогда раньше не испытывала. Он отнял у Джона графство и произвёл в маркизы Монтегью, но это был всего лишь титул, приносивший жалкий ежегодный доход в сорок фунтов от земель где-то в графстве Саутгемптон. Пообещал женить нашего сына Джорджи на своей старшей дочери Элизабет и сделать его герцогом Бедфордом, но этот титул тоже был фиктивным, потому что не сопровождался земельными владениями. Впрочем, и этот договор был пустым звуком; никто из нас не верил, что Эдуард собирается сдержать слово или что Элизабет Вудвилл это разрешит.
При таких стесненных обстоятельствах мы могли позволить себе всего несколько слуг, поэтому пришлось их тщательно отобрать. Конечно, при нас должны были остаться Урсула, Джеффри, оруженосец Джона Том Гоуэр и Агнес. Со слезами на глазах мы попрощались с остальными и в холодное туманное утро уехали из Уоркуорта в Ситон-Делаваль, забрав детей и немногие пожитки, уместившиеся на двух телегах. Когда мы спускались с холма, я оглянулась. Туман, окутывавший роскошный замок, придавал ему что-то нереальное; казалось, это происходило во сне. И так же, как бывает во сне, замок благодарил за хороший уход, помахивая нам башенками и прощаясь навсегда. В разрыве мелькнул кусок стены, ворота, ближайшая к ним башня, и я вспомнила, как Джон, подсчитав стоимость ремонта, решил сделать ее квадратной, в отличие от всех остальных, которые были круглыми. Это случилось в первый счастливый год нашей здешней жизни. С деньгами было трудно всегда, даже тогда, когда мы были графами; богатство было слишком недолгим, чтобы нам удалось что-то скопить.
Я посмотрела на Джона, ехавшего рядом на Саладине. Он не позволял себе оборачиваться и сидел неестественно прямо. «В прошлогоднее гнездо яйца не откладывают». Разве он не твердил мне, что оглядываться бессмысленно? Я повернулась лицом вперед, чтобы не смотреть на Уоркуорт, хранивший множество счастливых воспоминаний.
Жизнь в Ситон-Делавале оказалась более трудной, чем была раньше. Мы очутились среди врагов, без родни и друзей, разбросанных бурей в разные стороны. Пока Перси радовались и пировали, мы считали каждый грош и с головой уходили в работу. Слугам тоже было трудно, потому что им пришлось переучиваться. Однажды я увидела, как Агнес меняла камыш, и велела ей впредь не делать этого без моего распоряжения. Приходилось сохранять огарки и следить за тем, чтобы свечи не горели без толку. Я помогала портнихе штопать одежду и шить новые наряды для девочек, которые – за исключением маленькой Люси – вырастали из платьев каждые несколько месяцев. Но расходы были велики, а ежегодный доход мал, поэтому Джону нужно было найти способ взять у кого-то в долг. К вечеру я сильно уставала, но не ложилась спать без истовой молитвы за его здравие. Мне приходилось тяжело, однако ему было во сто крат тяжелее: униженному, осмеянному, занимающемуся ненавистным делом, разделяющему с солдатами тяготы походной жизни и рискующему получить рану или потерять жизнь в следующей схватке.
В дополнение к нашим потерям сырая весна повредила посевы и лишила людей надежды на хороший урожай. Это означало, что зимой многие умрут с голоду. Мы мало чем могли им помочь, потому что золотого рудника в Девоне у нас больше не было и мне самой приходилось сражаться со счетами. Я тщательно изучала их вместе с управляющим, определяла количество покупаемых продуктов, число готовившихся блюд, плату мальчикам, которые были у нас на посылках, находила способы снизить количество писцов, занимавшихся составлением посланий и учетом расходов. Когда наступала пора платить им жалованье, я делала это собственноручно, пользуясь случаем поговорить с каждым отдельно, чтобы поздравить с именинами или рождением ребенка, похвалить за работу или посоветовать, как её улучшить.
Я редко видела Джона, который был вынужден брать взаймы у своего близкого друга лорда Скрупа Мешемского, потому что обращаться к Уорику больше было нельзя. И Скруп давал, не требуя ничего взамен. Тот самый лорд Скруп, который участвовал в мятеже против Эдуарда, поднятом Робином из Ридсдейла и Уориком. Теперь я понимала стремление Джона к одиночеству; мне и самой никого не хотелось видеть.
«Все хуже и хуже», – думала я, помогая свечному мастеру заливать в формы горячий воск. На лбу проступили капли пота; руки были заняты, и лоб приходилось вытирать рукавом. Мы по-прежнему принимали бедных и давали ночлег бродячим торговцам, но всего на одну ночь, потому что большего наши средства не позволяли. Четыре Всадника Апокалипсиса, спустившиеся к нам на новый, 1470 год, теперь скакали по всей земле, и я ждала новостей с растущим страхом. Но писем Джона я боялась еще больше, чем паломников и купцов, потому что сомневаться в истинности его новостей было нельзя. Эти новости лишали меня последней надежды.
В июне Эдуард нанес нам новый жестокий удар, передав охрану Восточной марки Перси и оставив Джону лишь Западную, на дальней границе с Шотландией. Приезды Джона стали еще более редкими, потому что оттуда до Ситон-Делаваля было неблизко. Но когда теперь он приезжал домой и испытывал желание; скакать по пустошам, я ехала рядом с ним, и иногда мы занимались любовью в какой-нибудь заброшенной старой овчарне, насквозь продуваемой ветром. Одни, окруженные безбрежными просторами, мы ощущали исцеляющее прикосновение природы, а древние римские форты и места захоронений, попадавшиеся здесь на каждом шагу, напоминали нам о бесконечности времени и неисповедимое Господних путей. Мы возвращались в Ситон-Делаваль усталыми и в то же время набравшимися сил, необходимыми для встречи завтрашнего дня.
Осенью Джон приехал еще раз. Руфуса с ним больше не было; бедняга умер в мой день рождения, первого августа, в почтенном возрасте пятнадцати лет, и Джон взял себе щенка; которого назвал Роландом. Когда я увидела лицо мужа, моя радость угасла; оно было обветренным, измученным бессонницей и нравственными страданиями. За это лето он страшно постарел. Я отвернулась, вонзила ногти в ладони и только после этого нашла в себе силы поздороваться с мужем.
В нашей спальне я посадила его в деревянную кадку, наполненную теплой водой, и начала мыть. Щенок лежал у камина и внимательно следил за нами.
На сей раз я прикасалась к шрамам мужа бережнее, чем обычно. Теперь этот сильный мужчина, которого я беззаветно любила всю свою жизнь, казался мне хрупким, но от этого был еще дороже. Я чувствовала, что Джон ускользает от меня, и старалась держать его крепче.
Я протянула мужу кусок его любимого теплого ржаного хлеба и самого лучшего сыра, который смогла найти в наших скудных запасах.
Джон покачал головой, взял руку, которую яполо-жила на его плечо, и нежно поцеловал ее. Я закусила губу, чтобы не дать воли слезам. Когда я посмотрела на щенка, он завилял хвостом, подбадривая меня. Заставив себя улыбнуться, я наклонилась к Джону, прижалась щекой к щеке и обвила руками его обнаженную грудь. Потом сделала глубокий вдох, наслаждаясь его теплом и близостью, и прошептала:
– Я люблю тебя.
– И я тебя, Исобел, – пробормотал он. – До конца своих дней…
Я растерла его полотенцами, губкой, смоченной в травяном настое, и помогла надеть халат. Потом мы устроились на подушках перед камином, я наполнила две чаши и прильнула к нему. Он долго молчал, потягивая вино, а потом сказал:
– Исобел, у меня есть новости.
У меня перехватило дыхание.
– Не сейчас, милый, – быстро сказала я, зажимая ему рот губами. – Новости могут подождать. Сейчас наше время… время для любви…
Джон обнял меня и страстно поцеловал. Моя измученная душа растаяла от этого поцелуя; мы бешено двигались в такт, ощущая ту же полную гармонию, которую ощущали всегда. Мир вращался, а мы поднимались все выше и выше, в бесконечные небеса, а потом вокруг рассыпался миллион звезд, принеся нам спокойствие и удовлетворение.
Новости, которые принес Джон, действительно оказались мрачными. Некоторые из них я уже знала от бродячих торговцев, но услышать их из уст мужа было еще страшнее. Уорик, не веривший, что гарнизон Кале отказался впустить его; еще целый месяц плавал вокруг, но в мае ему пришлось проглотить гордость и попросить убежища во Франции. За это время он понял, что Англия скорее согласится терпеть на троне Эдуарда, чем примет его недалекого и безрассудного брата Кларенса. Уорик и французский король собрались вместе, чтобы раскинуть мозгами и придумать план. Результат этих встреч потряс мир.
«Это слишком страшно, чтобы быть правдой», – подумала я. Но закрывать глаза и затыкать уши было бесполезно. Людовик XI по кличке Король-Паук завлек в свои сети Уорика и Маргариту и заставил их заключить союз против Эдуарда. Они должны были одновременно вторгнуться в Англию и восстановить на троне Генриха VI. Их примирение произошло благодаря поразительному умению Людовика убеждать, потому что злейших врагов нельзя было себе представить: Маргарита ненавидела Уорика больше всех на свете, а отвращение Уорика к прежней королеве превышало его отвращение к Элизабет Вудвилл. Новая королева не нанесла ему и сотой доли вреда, причиненного старой; тем не менее он ползал в ногах у убийцы своего отца и брата, извинялся и умолял Маргариту о прощении.
«Это слишком ужасно», – думала я, гуляя по рощам, засыпанным палой осенней листвой. Джон отправился в Понтефракт, комендантом которого продолжал оставаться. Я с горечью думала о том, почему Эдуард оставил его на этом посту. К жестоким ударам, нанесенным Джону в марте и июне, добавился еще один. Король освободил Джона от обязанности защищать от скоттов Западную марку и поручил охрану границы своему семнадцатилетнему брату Дикону.
Под моими ногами хрустели сухие ветки. Прислонившись к дереву, чтобы унять дыхание, я подумала: «Лучше бы он вонзил Джону кинжал в сердце».
– Почему? Что я сделал? – спросил меня в тот день убитый горем Джон.
«Ничего, – подумала я. – Ты все принес в жертву своему королю, а он предал тебя и продолжает предавать». А вслух ответила:
– Любимый, ты говорил королю правду, а он тебе лгал. Преданность – качество, которое требуется от обеих сторон. – Бесчестный и низкий Эдуард вызывал у меня ненависть, но я не советовала Джону бросить его; решение он должен был принять сам.
Нужно было идти дальше. Я шла по трещавшим сучьям и отводила в стороны колючие ветки, преграждавшие путь. Почему-то мне вспомнился Сомерсет. «Положение у него трудное, – сказал сэр Томас Мэлори, узнав, что Эдуард помиловал герцога. – Время покажет». Так и вышло. Сомерсет вернулся к Ланкастерам и умер, сражаясь за них.
Одни животные быстро перебегали тропу, другие замирали на месте и осторожно следили за мной. Остановившись у ручейка, я опустила лицо в воду и начала жадно пить. Язык запекся и распух, сердце стучало с такими перебоями, что мне стало страшно. Ручеек негромко журчал, отражая мое лицо на фоне голубого неба. Все выглядело таким мирным… Но этот мир был иллюзией. Я посмотрела на небо, обрамленное мертвыми сучьями. Договор Уорика и Маргариты был скреплен обручением шестнадцатилетнего сына Маргариты Эдуарда с милой Анной, дочерью Уорика, любившей Дикона. Перед моим мысленным взором возник принц Эдуард. В Ковентри этот шестилетний мальчик спокойно говорил об отрубленных головах.
Обручение должно было состояться в декабре в Амбуазе. Дикон тяжело перенес эту новость. Окруженный Вудвиллами, которых он ненавидел не меньше, чем Джон, мальчик держался в стороне от всех. Эдуарду он был предан всецело, но сохранять эту преданность ему было легче, чем Джону, потому что рядом с ним был брат. Оба брата Джона были изменниками, он находился на вражеской территории, отвергнутый своим королем и презираемый всеми остальными, и был вынужден терпеть множество унижений со стороны Перси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51