Я все время спрашиваю себя, достаточно ли точно я описал бортпроводницу. Мне бы не хотелось, чтобы ее увидели глазами какого-нибудь Карамана или Блаватского или глазами миссис Банистер, тоже на редкость недоброжелательной, когда дело касается женщины. Бортпроводница в самом деле настоящая красотка, из породы девушек миниатюрных и славных, в которых есть что-то детское и трогательное. Но в ней нет ни капли слащавости и жеманства. От ее взгляда, от ее молчания веет достоинством. Притом что она прекрасно владеет собой, лицо у нее живет. Мне уже доводилось видеть, как темнеют ее зеленые глаза, как едва заметно трепещут ноздри. Поначалу мне казалось, что у нее слишком маленький рот. Но это впечатление вытесняется видом ее пышных, исполненных неги грудей. А дальше – тонкая талия, маленький зад, худощавые ноги. Ее движения всегда грациозны, миссис Банистер наверняка сказала бы, что бортпроводница «ломается», или употребила бы еще какой-нибудь уничижительный глагол того же сорта. Разумеется, это не так. Я бортпроводницу люблю и, следовательно, вижу ее такою, какова она есть, и поэтому я бы сказал, что всеми своими жестами и своими движениями она стремится каждую минуту оставаться в гармонии со своей красотой.
Поскольку никто в круге не разговаривает – большинство продолжает заваливать комьями молчания те мысли, которые высказала Мюрзек, и ту еретическую беседу, которая только что состоялась у нас с Робби, – я получаю возможность, повернувшись лицом к бортпроводнице, без помех наслаждаться ее присутствием, и, грезя наяву с полузакрытыми глазами, я в эти минуты почему-то вижу ее не сидящей рядом со мною во всей прелести изгибов ее тела, но идущей по парижской улице мне навстречу и неожиданно возникающей на углу бульвара, который отделяет ее от меня, самую маленькую и самую изящную из всех прохожих, и ее золотистые волосы, пушистые и тонкие, сверкают на солнце, когда она приближается ко мне, худенькая и округлая, слегка склонив голову набок.
Но пока, ожидая того, пребываем мы именно здесь, и именно здесь заточен я, и единственное утешение – ласковая рука бортпроводницы, сплетающаяся с моею, и пословица, которую подарил мне Робби. Я повторяю ее про себя на двух языках. В своей поистине детской простоте она подводит очень точный итог человеческой жизни. В ней все наши слезы, которые мы сдерживаем с таким великим трудом.
Я шире открываю глаза, выпрямляюсь в кресле и на какое-то время почти забываю о своем состоянии. Круг уже больше не инертен и не вял. В нем что-то происходит. Мандзони только что предпринял свою так давно ожидавшуюся и так долго откладывавшуюся атаку на миссис Банистер.
Если только это не плод чисто автоматического донжуанства, тут следует видеть начинание, исходящее из того радужного взгляда на будущее, которое можно теперь обнаружить лишь в рядах большинства.
Я не уловил начала диалога. Должно быть, в это время я задремал. Меня разбудили боевые приготовления миссис Банистер, когда противник, доверчиво и без должного прикрытия, подступил к ее стенам. Если он воображает, что ему немедленно откроют ворота и восторженно встретят цветами и развевающимися на ветру стягами, он ошибается. Миссис Банистер сидит в своем кресле очень прямо, плечи откинуты назад, грудь, точно нос корабля, выставлена вперед, руки лежат на подлокотниках, вся ее поза выражает герцогское достоинство, и японские глаза грозно взирают на все, как две узкие амбразуры в крепостной стене. Под ее маленьким, остреньким и весьма опасным носом, обнажая мелкие плотоядные зубы, с обманчивым обаянием змеится улыбка, голова повернута к соседу с выражением благосклонной снисходительности, что обеспечивает ей огромное военное преимущество, так как именно с этой высоты и обрушатся сейчас на красавчика итальянца ядовитые замечания, заготовленные ею впрок на ее бастионах. А он, широкоплечий, отлично сложённый, в своем почти белом костюме, с хорошо завязанным галстуком, гордый своими благородными чертами римского императора, мужественными и одновременно немного вялыми, – он, разумеется, ни о чем не подозревает. Да и как ему не быть уверенным в себе после всех тех авансов, которые были ему сделаны, после всех завлекающих взглядов, легких прикосновений, пожатия рук и смущенных ужимок?
Не знаю, с чего начал Мандзони свою первую схватку, но вижу, чем она для него обернулась, – пожалуй, обернулась довольно плачевно. Контратака ведется на его родню; должно быть, это копье долго начищалось до блеска, прежде чем было пущено в ход.
– Происходите ли вы, – говорит миссис Банистер, – от знаменитого Алессандро Мандзони?
Вопрос задан свысока и небрежно, словно миссис Банистер заранее знает, что ее собеседник никак не может похвастаться столь поэтическим и, сверх того, благородным родством. Захваченный врасплох, Мандзони совершает первую ошибку: он не решается ни отстаивать свое право на честь, которой за ним вроде бы не признают, ни полностью от нее отказаться.
– Может быть, и происхожу, – говорит он неуверенным тоном. – Вполне возможно.
Ответ крайне неудачный, и мы все понимаем, что речь идет просто об однофамильцах. Это придает миссис Банистер сил для дальнейшего наступления.
– Ну как же, – говорит она с еще большим высокомерием. – Тут нет ни «может быть», ни «вполне возможно»! Если бы вы происходили от прославленного Мандзони, который принадлежал к древнему дворянскому роду в Турине и писал такие дивные стихи, – (которых она не читала, я в этом уверен), – вы бы это знали! Сомнения здесь неуместны!
– Ну что ж, будем считать, что я от него не происхожу, – говорит Мандзони.
– Тогда, – не унимается миссис Банистер, – вы не должны были давать нам повод предполагать обратное. – Здесь она позволяет себе усмехнуться. – Вы ведь знаете, – продолжает она, – я далека от снобизма. – (Мандзони в растерянности глядит на нее.) – Вы можете быть вполне приличным человеком и не происходить от Мандзони. Только не нужно хвастаться.
– Но я не хвастался! – восклицает Мандзони, возмущенный такой несправедливостью. – Эту тему подняли вы, а не я.
– Да, подняла ее я, но своим двусмысленным ответом вы поддержали мою неуверенность, – говорит миссис Банистер с улыбкой, которая ухитряется быть насмешливой и кокетливой одновременно.
– Я сказал первое, что мне пришло в голову, – лепечет вконец смущенный Мандзони. – Я не придал значения вашему вопросу.
– Как, синьор Мандзони, – с деланным негодованием говорит миссис Банистер, – вы не придаете значения тому, что я говорю? Почему тогда вы вообще разговариваете со мной?
Несчастный Мандзони, покраснев до ушей, пытается в свое оправдание что-то сказать, но ему не удается закончить ни одну из фраз, которые он начинает. Тут на помощь ему приходит Робби. Он наклоняется и говорит самым благодушным тоном, обращаясь к миссис Банистер:
– Поскольку вам хорошо известна биография Алессандро Мандзони, вы, конечно, знаете, мадам, что он родился в Милане, а не в Турине, как вы изволили сказать.
В этом заявлении есть, конечно, налет педантизма, но оно тем не менее срабатывает: миссис Банистер прекращает свою атаку. Она размышляет. Перед ней довольно щекотливая проблема. После резкой отповеди, которую она дала осаждавшему ее противнику, ей нужно остаться «во взаимодействии» с ним. Речь идет о том, чтобы немножко его наказать и сделать более податливым, но вовсе не о том, чтобы его оттолкнуть.
Она поворачивается к нему и, выгнув с изяществом шею и произведя всем туловищем вращательное движение, благодаря которому ее груди еще больше выдаются вперед и в то же время сближаются друг с другом, адресует Мандзони самую открытую из имеющихся в ее арсенале улыбок, одновременно изливая на него черный и многообещающий свет своих глаз. Я отмечаю, что мадам Эдмонд с большим уважением наблюдает за этой пантомимой. Она, наверно, думает сейчас о том, что, когда светской даме требуется выставить себя напоказ, она даст сто очков вперед профессионалке. Тем более что, с такой откровенностью предлагая себя, миссис Банистер ни на миг не теряет своей надменности.
Ощутив после недавнего ледяного душа это теплое дуновение, Мандзони немного приободряется, но сидит пока еще ни жив ни мертв. С большой осторожностью и с тошнотворной вежливостью хорошо воспитанного ребенка, которая производит странное впечатление у мужчины его роста и возраста, он говорит:
– Должен признаться, что вы приводите меня в замешательство.
– Я? – изумляется миссис Банистер.
При этом она прикладывает правую руку – которая, даже лишенная всех своих перстней и колец, очень красива – к своей левой груди и, давая таким образом возможность по достоинству оценить красоту и руки, и груди, выдерживает необходимую паузу, прежде чем продолжить своим музыкальным голосом:
– Вы хотите сказать, что находите меня загадочной?
Робби толкает Мандзони локтем в бок, но уже поздно, Мандзони попал в ловушку. Ему, бедолаге, кажется, что он знает женскую душу.
– Ну да, вы для меня загадка, – поспешно говорит он, опустив голову и в полной уверенности, что этот тезис ей должен понравиться.
Миссис Банистер легонько вздрагивает от удовольствия. Она выпрямляется и говорит голосом холодным и острым, как нож гильотины:
– А ведь вы повторяетесь.
– Я? – спрашивает Мандзони.
– Этот фокус с загадочностью вы уже проделали с Мишу.
– Но позвольте, – говорит Мандзони, чувствуя себя очень неловко. – Это совсем другое…
– Это совершенно то же самое, – говорит миссис Банистер, без всяких церемоний перебивая его. – Вы меня разочаровали, синьор Мандзони. Я думала, вы найдете для меня что-нибудь посвежее. Но нет, вы со всеми женщинами используете один и тот же прием. Честно говоря, я ожидала от вас большего.
– Не надо отвечать, – вполголоса говорит Робби, вновь толкая Мандзони, который, мы это чувствуем, желает во что бы то ни стало оправдаться, тогда как ему достаточно просто замолчать и он тут же вернет себе утраченное преимущество.
– Вы меня не поняли, – говорит Мандзони с учтивостью, начинающей вызывать у меня сострадание, потому что она только мешает ему в поединке с женщиной, которая скрывает циничность своего поведения под лоском хороших манер. Он продолжает: – В Мишу меня заинтриговало лишь то, что она читала и перечитывала один и тот же роман.
С противоположной стороны круга Мишу смотрит на него сквозь прядку волос с величайшим презрением, но ни слова не говорит.
– Вы ужасный лжец, синьор Мандзони, – говорит миссис Банистер с надменной улыбкой. – Мишу вам понравилась. Она была в вашем списке первой, и вы попытались ее подцепить. Без всякого, впрочем, успеха.
– Ну, «без всякого успеха», – мягко и вкрадчиво говорит Робби, – это, скорее всего, сказано лишь для красного словца…
Очко в пользу Мандзони. Но, понимающий все буквально, Мандзони тут же снова теряет его.
– Первой в моем списке? – спрашивает он, поднимая брови.
– Ну конечно, – отвечает миссис Банистер с тем небрежным видом, который ничего хорошего не предвещает. – Когда вы вошли в самолет и уселись в свое кресло, вы огляделись вокруг и окинули Мишу, бортпроводницу и меня, одну вслед за другой и именно в таком порядке, взглядом собственника. Это было очень забавно! – Она смеется. – Видите, я даже польщена. Вы могли меня вообще не заметить. Но, с другой стороны, – продолжает она с уничтожающим презрением, – могла ли я утешиться, оказавшись в этом списке не первой?
– Да я вовсе не ухаживаю за Мишу, – довольно тупо говорит Мандзони. – С Мишу у меня все кончено.
– Все кончено? – на какую-то долю секунды забыв свою роль, жадно спрашивает Банистер и глядит на Мандзони, хлопая ресницами и учащенно дыша.
Значит, в конечном счете она была не так уж уверена в себе.
Да и он, пожалуй, не так уж неловок.
Ах нет, конечно, неловок! Ибо он считает себя обязанным добавить:
– Я просто в ней ошибся. Мишу еще совершенно не созрела как женщина и втюрилась, точно девчонка, в какого-то замухрышку.
Пауза. Мы даже вздрогнули от этого мелкого и к тому же совершенно ненужного хамства.
– Ну и дерьмо же этот чувак, – спокойно говорит Мишу, которую ее сосед слева незамедлительно начинает отчитывать за грубость.
Мишу, со своей неизменно свисающей на лоб прядкой волос, удовлетворенно молчит. Она доставила себе двойное удовольствие: обругала Мандзони и получила нагоняй от Пако.
– Вы, конечно, опять лжете, – высокомерно говорит миссис Банистер. – Мишу двадцать лет. Вы предпочли ее мне.
– Вовсе нет, – ответствует Мандзони, который ощущает, как важно для него отвергать этот пункт обвинения, но не очень понимает, как сделать, чтобы его отпирательство выглядело достоверным.
Миссис Банистер глядит на него, и он чувствует, что его пригвоздили к стене эти черные зрачки, сверкающие в жестких щелях ее век. Он говорит чуть ли не заикаясь:
– У нее привлекательность совсем другого рода. В Мишу чересчур много терпкости. От нее оскомина на зубах.
– Тогда как мною можно спокойно набивать себе рот? – говорит миссис Банистер тоном, от которого мурашки бегут по спине. Но в то же время она высокомерно улыбается и замечательно владеет собой. – Что ж, – продолжает она, – поскольку мы все для вас только пища, может быть, вы пропустите мою очередь и, не откладывая дела в долгий ящик, поскорее отведаете бортпроводницы? Правда, – добавляет она с оскорбительной ухмылкой, – бортпроводницу уже прибрали к рукам, и она, кажется, неплохо защищена.
Робби опять тычет своим острым локтем в ребра Мандзони, и тот на сей раз понимает; он молчит, ожидая, что будет дальше, тем временем собирая разбросанные вокруг остатки своего самолюбия.
Пока шел разговор, он меня отвлек и даже немного позабавил. Но теперь, когда он завершился, меня охватывает недоверие, настолько кричаще выбивается он из контекста, настолько не вяжется с ситуацией, в которой мы оказались на борту этого самолета.
О, я понимаю, эта сцена, возможно, является для миссис Банистер способом приободриться, убедить себя, что все обстоит нормально и что наше несколько затянувшееся приключение вскоре благополучно завершится в четырехзвездном отеле на берегу озера в Мадрапуре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47