Миссис Бойд уже вошла в стоячие воды старческой поры и обрела в них, кажется, тихую пристань – обеспечивая себя мелкими удобствами, большим комфортом и радостями ненасытного чревоугодия. Робби сказал бы, что таким способом наша вдовушка ублажает свою утробушку.
Когда миссис Банистер соглашается предоставить ей слово, миссис Бойд с большим знанием дела и в мельчайших подробностях вспоминает те яства, которые ей доводилось отведать. Речь здесь идет не о какой-нибудь простой обжираловке, но о пище тонкой и изысканной, которую ты вкушаешь посредством серебряной вилочки, в избранном обществе, под неусыпным заботливым взором многочисленной челяди. Эти дорогие сердцу воспоминания в конце концов выработали у миссис Бойд счастливый характер, и со своими красивыми белоснежными волосами, взбитыми в старомодные букли, со своим круглым и гладким лицом, свежим цветом кожи, пухлым ртом и заметным животиком она производит впечатление человека, живущего в полном согласии с окружающим миром. Так оно в самом деле и есть. Тем более что, «никогда не читая ни книг, ни газет» (она этим хвастается), она не позволяет всяким там катаклизмам, происходящим на нашей планете, смущать ее душу и проникать в ее замкнутый мир.
Отношения ее с миссис Банистер характеризуются, по-моему, множеством разных оттенков. Она ею восхищается, но, как это ни покажется невероятным, ею руководит и никогда не выпускает поводьев из рук. Как будто бы строго придерживаясь общепринятой морали, она, по существу, очень довольна, что миссис Банистер в изобилии снабжает ее волнующими сюжетами для бесед, поскольку ее интерес к сексуальным проблемам с возрастом вылился в форму пересудов и сплетен.
Несмотря на то что они соотечественники, миссис Бойд и Блаватский друг друга не любят, ибо она с самого начала отнеслась к нему подчеркнуто холодно, а Блаватский не из тех, кто прощает такую обиду.
Кроме того, светские разговоры наших viudas раздражают его, и, когда миссис Бойд чванливо упоминает о своих бостонских корнях, Блаватский нахально перебивает ее и с обычным своим акцентом, вульгарность которого он сейчас нарочно утрирует, говорит:
– Слыхали, слыхали. В Бостоне Лоджи разговаривают только с Кэботами, а Кэботы – только с Господом Богом!
Миссис Бойд дает понять, что эта выходка вызывает у нее только презрение, но еще никому, я думаю, не удавалось смутить Блаватского. Тягучим голосом он опять обращается к своей визави:
– А вы, миссис Бойд, сами-то из каких будете – из Лоджей или из Кэботов?
– Ни из тех, ни из других, – говорит миссис Бойд, всеми силами стараясь придать своему круглому лицу надменное выражение. – В конце гонцов, кроме Лоджей и Кэботов в Бостоне есть и другие фамилии.
Блаватский принимается хохотать.
– Ах, как я рад! А то я все думаю, до чего же тоскливо Господу Богу все время выслушивать одно-единственное бостонское семейство!
И он снова грубо хохочет. А ведь Блаватский был одним из тех, кого герцогское происхождение миссис Банистер особенно впечатлило. И здесь, на мой взгляд, нет никакого противоречия. Герцоги и графы – это пожалуйста, для Европы это годится. Другое дело – Соединенные Штаты, там вы не можете допустить, чтобы на вас свысока смотрели люди, чья единственная заслуга в том, что они прибыли туда раньше вас.
С Блаватским я в общем согласен. Я и сам не очень люблю, когда в Великобритании мне дают почувствовать, что я – свежеиспеченный британец.
После этой маленькой стычки между миссис Бойд и Блаватским наступает затишье, время течет вхолостую. Потом индус, сидящий напротив меня на другом конце правого полукруга, снимает с себя тюрбан. Я не говорю, что он разматывает его. Нет, он стаскивает его с головы, не разрушая его целостности. Совершенно так же, как снимают шляпу. С той только разницей, что он действует двумя руками и наклоняет вперед голову, словно тюрбан очень тяжел. Потом он осторожно кладет свой головной убор на сдвинутые колени, внутренней стороной к себе. Я не способен сказать, из какой ткани этот тюрбан и даже какого он цвета. Меня только удивляют его солидные габариты, удивляет видимое усилие, которое индус прилагает, чтобы снять его с головы, удивляет та методичность, с какой он проделывает всю эту операцию.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Через минуту индус и его жена с величавой медлительностью поднимаются с места (они оба очень высокие) и встают за спинками своих кресел к нам лицом; при этом мужчина оставляет тюрбан на сиденье кресла. Их лица серьезны и благородны, можно подумать, что они готовятся исполнить для нас с просветительскими целями религиозное песнопение.
Миссис Бойд испускает крик ужаса, и индус говорит ей вежливым тоном на изысканнейшем английском:
– Не пугайтесь, прошу вас. В мои намерения не входит стрелять, по крайней мере в данную минуту. Моя цель – захват самолета.
Тогда я замечаю, что каждый из них сжимает направленный на нас револьвер. Руки у меня начинают слабо дрожать, волосы встают дыбом. Однако, странное дело, в это мгновение я не чувствую страха: мое тело откликается на опасность гораздо быстрее, чем мозг. Нет, то, что я сейчас ощущаю, – это не страх, а скорей любопытство. Все мои чувства обострены до предела, глаза и уши настороже. Однако своим поведением я внешне ничем не отличаюсь от моих попутчиков. Я сижу неподвижно, я замер, застыл. Я смотрю в круглые отверстия направленных на нас пистолетных стволов и ничего не говорю. Я жду.
Мы ждем долго, ибо, по всей видимости, индус не торопится… Можно было ожидать, что после своего заявления он сразу с громкими возгласами и решительными жестами кинется в кабину пилотов. Вовсе нет. Он тоже застывает неподвижно, молча разглядывает каждого из нас своими большими черными глазами и словно бы размышляет. Впрочем, самый тип его лица вообще, кажется, больше подходит для размышления, чем для действия.
– Что? Что? Что происходит? – выпучив круглые глаза, вопрошает Пако.
– Сам, что ли, не видишь, что происходит? – говорит по-французски Блаватский, который, должно быть, некогда был жителем Латинского квартала и теперь, пребывая в крайнем возбуждении, вспомнил, как студенты обращались друг к другу на «ты».
Он продолжает:
– Эти типы на нас напали. С тебя достаточно? Или тебе нужно, чтоб я еще и на пальцах показал?
– Но это же стыд и срам, стыд и срам! – говорит миссис Бойд и подносит пухлые руки к губам; ее тон исполнен негодования и морального осуждения. – Такие вещи должны быть запрещены!
– Они и запрещены, – мягко говорит индус на своем оксфордском английском.
Он это говорит без тени улыбки, только глаза его начинают искриться.
– Поскольку вы сами признаете, что это запрещено, – с поразительной наивностью продолжает миссис Бойд, – вы не должны этого делать!
– Увы, мадам, – говорит индус, – у меня нет выбора.
Снова наступает молчание, и индус не торопится его нарушать; быть может, он хочет дать нам время немного свыкнуться с мыслью о грозящей нам участи.
Самое поразительное во всем этом – красота этой пары. Оба рослые, величественные, с породистыми лицами. Кроме того, они весьма элегантны. Мужчина одет, как британский Караман, только костюм на нем не темно-серого сукна, а из светло-серой фланели. Женщина задрапирована в переливающееся разными оттенками сари, которое обрисовывает ее очень женственные формы. Ее нельзя назвать хрупкой, но, как известно, полнота женщин цветной расы нисколько не смущает белых мужчин. Даже наоборот.
Караман кашляет. Воспринимает ли он бездействие индуса как нерешительность? Этого я не знаю, но чувствую, что он сейчас попытается проявить инициативу. Я гляжу на него. А ведь, если одеть его как индуса, он тоже будет выглядеть британцем. Правда, он совершенно лишен чувства юмора.
– Я считаю своим долгом, – произносит он со значительным видом, – предупредить вас, что за угон самолета полагается весьма тяжкое наказание.
– Я это знаю, мсье, спасибо, – с полнейшей серьезностью, но с тем же мерцанием в глазах отвечает индус.
Что ж, значит, так тому и быть. Если нам суждено умереть, будем утешаться хоть тем, что наш убийца безукоризненно вежлив.
Но меня, должен признаться, больше всего ужасает женщина. В глазах у индуса кроме тонкого ума можно прочитать и какие-то крохи человеческого сочувствия. Но глаза женщины, неподвижные, сверкающие и чуть выпирающие из орбит, вызывают у меня страх. Они устремлены на нас с выражением фанатической злобы. Такое впечатление, что разрядить в нас обойму для нее не только долг, но и удовольствие.
My dear! – говорит миссис Бойд жалобным голосом, повернувшись к миссис Банистер. – Могла ли я подумать, что подобная вещь произойдет именно со мной!
При этой реплике Мюрзек ухмыляется. Сама Мюрзек, рискую это утверждать, боязни не испытывает, но она наслаждается нашим страхом.
– Опомнитесь, Элизабет, – с раздражением говорит миссис Банистер, – это произошло не только с вами! Вы же сами видите!
Сказав это, она улыбается индусу. Она не дрожит, наша знатная дама. Возможно, герцогская кровь не позволяет ей проявлять трусость. Или, полагая, что из-за ее высокого положения никакая опасность ей всерьез не грозит, она пытается заглушить беспокойство, рисуя в своем воображении некие ограниченные насильственные меры, которые примет по отношению к ней красавец индус?
Это ощущение, с незначительными вариациями, является, по-моему, общим для всех, кто сидит в левой половине круга. Мадам Эдмонд еще зазывнее манипулирует глазами и ртом. Мишу, как мне кажется, отчасти пребывает в гипнотическом оцепенении. Робби тоже.
– Ну, хорошо, мсье, – жалобно говорит миссис Бойд, – что же нам следует делать?
– Делать? – спрашивает индус, и у него удивленно подскакивает бровь.
– Ну да, я не знаю, должна ли я поднять руки вверх? – говорит миссис Бойд с жалкой готовностью повиноваться.
С этими словами она тянет вверх свои пухлые ручки. Глаза индуса снова начинают искриться, и он вежливо говорит:
– Опустите руки, прошу вас, мадам, эта поза вас утомит. Достаточно, если вы будете держать их на виду, положив на подлокотники кресла. – И добавляет: – Это относится ко всем.
Мы повинуемся. Наше ожидание, насколько я понимаю, закончилось, хотя я так и не знаю, чему оно послужило. Может быть, оно было нужно для того, чтобы оценить наши реакции. Если это так, индусу беспокоиться не о чем. Сражаться мы вовсе не настроены. Даже Блаватский, а ведь у него наверняка есть оружие! Но именно то, что Блаватский не счел нужным вмешаться, показывает, насколько опасна эта пара.
Хотя руки у меня больше не дрожат, я чувствую, что меня охватывает ужас. Мне все меньше нравятся глаза этой женщины. Она взирает на нас с алчной жестокостью, которая меня окончательно парализует.
Индус переходит наконец к действиям. Мягкой и в то же время величественной походкой он приближается к бортпроводнице и шепчет ей на ухо несколько слов. Бортпроводница встает и застывает метрах в полутора от занавески, отделяющей салон от кухни (или от galley, как сказала бы она сама). Индуска проходит у нее за спиной и, обхватив рукой за шею, резким движением притягивает девушку к себе и плотно прижимает. Индуска очень высокого роста, она на целую голову выше бортпроводницы и свободно может держать под прицелом каждого пассажира салона.
– Моя ассистентка, – говорит индус, – не знает европейских языков. Но у нее очень хорошее зрение, и она без предупреждения выстрелит в каждого, кто будет иметь неосторожность шевельнуть рукой. Что касается меня, я собираюсь осуществить захват экипажа.
Но пока что он ничего такого не делает. Он не двигается с места. Он все еще колеблется. Можно подумать, что он опасается оставить нас одних со своей грозной спутницей. Он, должно быть, боится, как бы во время его отсутствия она не нажала без особой надобности на спусковой крючок пистолета. Он подходит к ней и тихо говорит ей что-то в самое ухо. Я не разбираю, что он ей говорит, но похоже, он советует ей проявлять сдержанность. Она слушает его с полнейшей невозмутимостью, и ее глаза сохраняют свирепое выражение.
Он с тихим вздохом пожимает плечами, обводит нас взглядом и говорит очень любезно, но с тем произношением high class, которое придает его словам едва уловимый оттенок насмешки:
– Good luck!
После чего он проходит позади своей «ассистентки», приподнимает занавеску кухонного отсека и, пригнувшись, исчезает за ней. Я делаю легкое движение в своем кресле, и бортпроводница спокойным голосом говорит мне:
– Сидите смирно, мистер Серджиус. Здесь никому не грозит никакая опасность. Ровным счетом ничего не случится.
Я смотрю на нее в изумлении. Я ее больше не узнаю. Я видел ее бледной, дрожащей и напряженной, когда она не в состоянии была ответить на вопросы Мюрзек, а теперь она улыбается, держится спокойно и очень уверенно. Я также не понимаю, как она может – таким тоном, каким взрослый успокаивает детей, – как она может утверждать, что ровным счетом ничего не случится, в то самое время, когда двое вооруженных фанатиков захватили нас в качестве заложников.
Но мое удивление, вопросы, которые я себе задаю, поведение бортпроводницы – все это в какой-то мере возвращает мне хладнокровие, и я, не шевеля, однако, руками – реакция на это, я совершенно уверен, последовала бы незамедлительно, – беру на себя инициативу: я обращаюсь к женщине на хинди.
– С какой целью вы это делаете? – как можно спокойнее говорю я. – Ради освобождения политических заключенных или ради получения выкупа?
Женщина вздрагивает, потом хмурит брови, качает справа налево головой и, не разжимая губ, движением револьвера приказывает мне замолчать. И в ее больших черных глазах сверкает такая ненависть, что мне все понятно без слов. Впрочем, я не знаю, как расценить это нежелание отвечать. Оно представляется мне лишенным всякого смысла, поскольку оба предположения, которые я сейчас высказал, отвергнуты ею.
Поразмыслив, я прихожу к выводу, что мимика индуски может означать лишь одно: она отказывается от какого бы то ни было диалога с людьми, которых ей, возможно, придется убить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47