– Мне позвонили по телефону. Ко мне домой.
– Это был обычный способ связи?
– Обычный – не скажу. Но так уже бывало.
– И что вам сказали?
– Принять в 18 часов в Руасси пассажиров, вылетающих в Мадрапур и лететь вместе с ними.
– Уже одно это нарушало общепринятый порядок. Стюардесса, которая регистрирует пассажиров в аэропорту, и стюардесса, которая летит вместе с ними, – это две различные службы.
– Вы правы, – говорит бортпроводница.
– Кто вам звонил?
– Начальник.
– Как его зовут?
– Он назвал мне фамилию, но я не расслышала. Была очень плохая связь.
– И вы не попросили его повторить?
– Я не успела. Он дал мне инструкции и тут же повесил трубку.
– Какие это были инструкции?
– Я вам уже говорила: прибыть к 18 часам в Руасси.
– А потом?
– Подняться на борт за пять минут до вылета.
– Это нормально для бортпроводницы – подниматься на борт так поздно?
– Нет. Обычно мы приходим в самолет за час до посадки пассажиров, чтобы успеть все подготовить.
– Вам было сказано, чтобы вы не входили в кабину пилотов?
– Нет.
– Тогда почему же вы не сделали этого?
Бортпроводница спокойна и вместе с тем напряжена. Благонравно сложив руки на коленях, но временами тяжело дыша, она, хотя все ее ответы звучат вполне правдоподобно, чувствует себя не в своей тарелке. Может быть, это вызвано агрессивностью подозревающего ее в чем-то Блаватского. Ведь это общеизвестно: когда людей считают виновными, они через какое-то время начинают ощущать, что и вправду в чем-то провинились.
Безжизненным голосом и словно не надеясь, что собеседник ей поверит, бортпроводница говорит:
– Я считаю, что бортпроводница не должна входить в пилотскую кабину, пока ее туда не позовут. Особенно когда она не знает командира корабля.
– А объявление? – сурово спрашивает Блаватский. – Кто дал вам текст объявления?
– Никто. Я нашла его в galley.
– Что вы имеете в виду под galley? – спрашивает Караман.
– Кухню, – говорю я. – Французские бортпроводницы употребляют английское слово.
– А, – со своей обычной гримасой отзывается Караман.
– И это объявление не поразило вас тем, что оно крайне неполно? – снова говорит Блаватский, недовольный тем, что его перебили.
– Поразило.
– И вы даже не подумали попросить командира корабля его дополнить?
– Я не хотела делать это по собственной инициативе, – устало говорит бортпроводница. – Это выглядело бы так, будто я его критикую.
Наступает молчание, и внезапно Робби начинает смеяться. Все глаза устремляются на него, и он говорит:
– Извините меня, мистер Блаватский, но все это так нелепо, так по-американски…
– Так по-американски? – насупив брови, переспрашивает Блаватский.
– Не сердитесь, прошу вас, – говорит Робби, и в его живых глазах прыгает насмешливый огонек, – но одна вещь меня действительно поражает: вы буквально погрязли в американских стереотипах и даже не замечаете этого!
– И что же тут американского? – сухо осведомился Блаватский.
– Да все! – весело отвечает Робби. – Дознание! Cross examination, detective story! Ничего не упущено! Но помилуйте, это все так комично! – продолжает он, смеясь. – Ведь ничем этим тут не пахнет! Вы рассматриваете эту историю под таким углом зрения, который тут абсолютно не годится! Через минуту объявите нам, что индус был гангстером!
– А кто же он был?
– Этого я не знаю. Во всяком случае, не гангстер.
– Но он нас ограбил! – возмущенно говорит Христопулос.
– Это была шутка – или моральный урок. Возможно, и то и другое.
– Шутка! – кричит Христопулос, и его на сей раз поддерживают viudas. – Для вас, может быть, это и шутка!
Робби снова смеется, но, поскольку я вижу, что он не собирается продолжать, я решаю принять от него эстафету.
– Я тоже нахожу совершенно неуместным полицейский допрос, которому вы подвергаете бортпроводницу. Вы обращаетесь с ней как с подозреваемой, даже как с виновной.
– Да нет же! – восклицает Блаватский.
– И все же, пожалуй, да, – с притворной сдержанностью говорит Караман. – Не стану утверждать, что в ваших вопросах в самом деле имеется полицейский привкус, но инквизиторский тон, который вы избрали, звучит не очень приятно.
– Бортпроводница пользуется у мужчин единодушной поддержкой, – с ехидством говорит миссис Банистер, не столько приходя на помощь Блаватскому, сколько предостерегая Мандзони.
Действительно, Мандзони с самого начала допроса так настойчиво пялился на бортпроводницу, что это раздражает не одну только миссис Банистер.
Наступает пауза. Блаватский весь подбирается, как перед прыжком, и решительно говорит, больше обычного растягивая слова:
– Ну так вот, нравится вам это или нет, но я продолжу свои расспросы. Вас, может быть, и устраивает полная невозможность что-нибудь понять и вообще вся эта вереница тайн и загадок, но я намерен прояснить ситуацию. Мадемуазель, – продолжает он, теперь уж более вежливым тоном, – еще несколько вопросов, если не возражаете. Кто предписал вам собрать у пассажиров не только их паспорта, но и всю имеющуюся у них наличность и дорожные чеки?
– Человек, позвонивший мне по телефону.
– Это совершенно из ряда вон выходящая процедура. Я бы даже сказал, оскорбительная. Вы ничего об этом не спросили?
– Я уже вам сказала, – устало говорит бортпроводница. – Я не успела. Он повесил трубку.
– Вам следовало перезвонить.
– Но кому? Я не знала его фамилии.
Выдержав небольшую паузу, Блаватский продолжает:
– Я бы хотел вернуться к объявлению. Вы читаете его, мадам Мюрзек находит, что оно неполно, и настаивает на том, чтобы вы получили дополнительные сведения у командира корабля. Тогда вы заходите в кабину пилотов и обнаруживаете, что в ней никого нет. Это было, разумеется, для вас потрясением?
– Разумеется, – отвечает бортпроводница, но дальше об этом не распространяется.
– И, однако, когда вы возвращаетесь в первый класс, вы молчите. Почему?
Я с раздражением говорю:
– Вы ровным счетом ничего не проясняете, Блаватский. Вы топчетесь на одном месте. Мадам Мюрзек этот вопрос бортпроводнице уже задавала, и бортпроводница уже ей ответила.
– Что ж, пусть она повторит свой ответ.
– Моя роль на борту – не тревожить пассажиров, а их успокаивать.
– Такова, в самом деле, ваша профессиональная мотивировка. Имели ли вы еще какую-нибудь другую?
– Какую же другую могла я иметь? – с неожиданной горячностью говорит бортпроводница. – В конце концов, самолет ведь летел, он поднялся в воздух без экипажа. Следовательно, он мог точно так же приземлиться. Зачем зря волновать пассажиров?
– Перейдем к следующему пункту, – говорит Блаватский, и в глубине его глаз вспыхивают огоньки. – Отобрав у нас часы и драгоценности, индус приказал своей помощнице вас обыскать. Почему только вас, почему не других?
Я вижу, что бортпроводница бледнеет, и спешу ей на помощь:
– Но этот вопрос надо было задать индусу!
– Да замолчите же вы, Серджиус! – кричит Блаватский и гневно вскидывает вверх свои короткие толстые руки. – Своими идиотскими репликами вы только все запутываете!
– Я никому не позволю говорить со мной в таком тоне! Вы сами идиот! – говорю я, отстегиваю ремень и наполовину приподнимаюсь в кресле.
Должно быть, у Карамана создается впечатление, что я сейчас брошусь на Блаватского, потому что он наклоняется, протягивает вперед руки и торопливо говорит:
– Господа, господа! Не будем вкладывать в нашу дискуссию столько страсти!
В ту же секунду бортпроводница, ни слова не говоря, хватает меня за левую руку и с поспешностью тянет назад. Я снова сажусь.
– Мне кажется, – с дергающейся губой и взлетевшими вверх бровями говорит Караман, в восторге оттого, что ему выпала роль арбитра в споре двух «англосаксов», – мне кажется, что мистеру Блаватскому не следовало так поддаваться своему темпераменту и что мистер Серджиус со своей стороны…
– Если мистер Блаватский признает, что первым употребил слово «идиот», – говорю я с натянутым видом, – я готов взять это слово назад.
– Пусть будет так, старина, – с чудовищной наглостью говорит Блаватский тоном человека, перед которым только что извинились, – я, со своей стороны, на вас не сержусь.
– В таком случае я не беру никаких своих слов назад, – в полной ярости говорю я без малейшего желания кого-нибудь позабавить.
Но, приняв это заявление за юмор, все начинают смеяться, и Блаватский с добродушием, не знаю, искренним или притворным, присоединяется к общему смеху. Я в свою очередь выдавливаю из себя улыбку, на чем инцидент угасает.
– Должен, однако, сказать, – говорит Караман, незамедлительно и с большой охотой беря на себя роль судьи, – что вопрос, который задал мистер Блаватский, представляется мне весьма и весьма существенным, Мадемуазель, расположены ли вы на него ответить? Речь идет о том, чтобы узнать, по какой причине вы оказались единственной из нас, кого индусы подвергли обыску.
– Я и не отказывалась ответить, – кротким голосом отзывается бортпроводница. – Я просто была удивлена тем, какой смысл вложил мистер Блаватский в свой вопрос. Послушать мистера Блаватского, я должна была заранее знать причину, по которой индус велел обыскать только меня одну.
– Заранее – нет, – говорит Караман. – Но потом?
– Потом я, естественно, поняла, почему он велел меня обыскать.
– Ну так что ж, – говорит Караман с подчеркнутой галантностью, которая, будучи обращена к бортпроводнице, бесит меня не меньше, чем агрессивность Блаватского, – не скажете ли вы нам, мадемуазель, что именно вы поняли?
– В том-то и вся сложность, – тревожным голосом отвечает бортпроводница. – Я не знаю, должна ли я это говорить.
Караман поднимает брови.
– Почему же? – спрашивает он чуть дрогнувшим голосом.
Все взгляды устремляются к бортпроводнице. Со сложенными на коленях руками, с поднятой головой, глядя зелеными глазами, не моргая, на Карамана, она кажется спокойной, но мне, сидящему рядом, видно, как трепещут ее ноздри.
– Если я скажу, – продолжает она, – это может привести к открытию, которое очень взволнует… – (Думаю, она собиралась сказать «пассажиров» – слово, от которого у меня по спине мороз подирает, – но после короткого колебания она выбрала слово «путешественников».)
Тут раздался смех, переливчатый и мелодичный: миссис Банистер напоминает нам о своей персоне. Не знаю, каким образом удается этому смеху достигать столь жеманных модуляций; быть может, ему для этого достаточно пройти через длинную прерафаэлитскую шею.
– Мне кажется, мадемуазель, – говорит она, принимая элегантную позу и словно бы устанавливая непреодолимую дистанцию между собою и бортпроводницей, – что вы чересчур переоцениваете заботы, которые вам положено проявлять по отношению к нам. Мы не нуждаемся ни в няньке, ни в наставнице; самое большее, что нам нужно, – это официантка.
Я доволен реакцией бортпроводницы: ни взгляда, ни слова. Что до Карамана, он держится так, будто ничего не слышал – завуалированная дерзость, свойственная дипломатам.
– Мадемуазель, – говорит он, – вы сказали нам или слишком много, или слишком мало. Отступать теперь некуда, мы ждем от вас фактов.
– Хорошо, – со вздохом говорит бортпроводница. – Так вот, когда ассистентка меня обыскала, она забрала у меня электрический фонарик.
– Тот, которым в темноте воспользовался индус, чтобы осветить… инициативу мистера Христопулоса?
– Да.
– И это все?
Бортпроводница молчит.
– И это все? – повторяет Караман.
– Нет. Он забрал у меня и ключ.
– Какой ключ? – рычит Блаватский, прежде чем Караман успевает открыть рот.
– Ключ, на который запирается стенной шкаф, куда я спрятала паспорта и деньги…
– Черт побери! – восклицает Блаватский, отстегивая ремень и с поразительной резвостью вскакивая на ноги. – Пойдемте, мадемуазель! Вы покажете мне этот шкаф!
Он устремляется к galley, бортпроводница идет за ним. Через две секунды он снова появляется в салоне, и в его очках отражается яркий электрический свет. Он поворачивается к нам и с мрачным видом, в котором, однако, проглядывает удовольствие оттого, что ему удалось наконец добиться решающего успеха в расследовании, говорит:
– Стенной шкаф пуст. Они все похитили.
Смятение в салоне достигает предела. Раздаются яростные выкрики и сетования, сопровождаемые ужасающей толкотней. Дело в том, что надписи на световых табло уже не горят, температура в салоне снова стала нормальной, путешественников бросило от гнева и отчаянья в жар, они принимаются стаскивать с себя пальто, и по закону стадности все это происходит одновременно и со взаимными упреками. Салон охвачен несусветной сумятицей, звучат проклятия на многих языках и язвительные замечания в адрес соседа, и то здесь, то там вспыхивают перепалки уже совершенно ребяческого свойства по поводу того, кому где положить пальто. Все эти разногласия, которые в последующие часы будут еще больше нарастать, являют собою, должно быть, следствие усталости, бессонницы, резких перепадов температуры, всевозможных моральных стрессов, из которых последний, не будучи самым тяжелым, отозвался так остро лишь потому, что обрушился на нас после всех остальных.
Что касается меня, утрата паспорта, денег и чеков меня угнетает гораздо сильнее, чем она того стоит, если смотреть на вещи здраво. Ибо, в конце концов, паспорт можно получить новый, да и денег с собой я взял не так уж много. Но как же тогда объяснить, что, утратив дорожные чеки и десять банкнотов по сто французских франков, я чувствую себя так, будто лишился всех земных благ? И, главное, как объяснить охватившее меня тяжкое, в высшей степени неприятное чувство, что, утратив паспорт, я потерял свою личность?
Я не пытаюсь разобраться в этом своем умонастроении. Я просто его констатирую. И в конечном счете оно не так уж и нелепо, ибо с той минуты, как вы больше не можете доказать другим, кто вы такой, вы становитесь безликой единицей среди миллионов подобных же единиц. Обезличенность неведомо почему с головокружительной быстротой приближает вас к смерти, вы словно уподобляетесь всем тем покойникам, что лежат на старых кладбищах и чьи имена давно стерлись с могильных плит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47