» - писал он Русу. Заверша­лась кантата уже в Америке, где она и была впер­вые с успехом исполнена и напечатана.
15 сентября 1892 года, простившись с Высокой, любимым садом, голубями, Дворжак с женой и двумя детьми - старшей дочерью Отилией и сыном Антонином (остальные четверо оставались на по­печении бабушки Чермаковой) отправился за океан.
«До встречи летом!» -- крикнул он провожав­шим, когда поезд уже набирал скорость.
С Дворжаком поехал молодой чех Йозеф Коваржик, родившийся в Америке, но с 1888 по 1892 год обучавшийся в Пражской консерватории по классу скрипки. Весной, сдав выпускные экзаме­ны и собравшись было ехать в родной Спилвиль в штате Айова, Коваржик получил от Дворжака предложение повременить с отъездом с тем, чтобы осенью совершить переезд вместе. Разумеется, он согласился, на лето переехал в Высокую и уже там стал входить в роль секретаря Дворжака, хотя основным его занятием на протяжении трех летних месяцев было обучение английскому языку жены Дворжака и Отильки и беседы с самим Дворжаком, желавшим напрактиковаться в английской разго­ворной речи.
Путешествие из Европы в Америку прошло гладко. Даже те три дня, когда корабль трепало штормом и всех мучала морская болезнь, Дворжак чувствовал себя отлично. Как настоящий морской волк, он прохаживался по палубе, любуясь буше­вавшей стихией и единственный из пассажиров выходил к столу в салон, чтобы разделить трапезу с капитаном. На десятый день путешествия показа­лись очертания Американских берегов. Пробыв в карантине сутки на рейде, корабль вошел в Нью-Йоркский порт, и во вторник 27 сентября Дворжак как новый Колумб ступил на незнакомую ему землю.
Нечего и говорить, что встреча была весьма тор­жественной. Жанетта Тэрбер постаралась широко оповестить американские круги о приезде компози­тора. От корреспондентов не было отбоя. Несколь­ко дней Дворжак не имел ни часа покоя. Ежеднев­ные газеты и солидные научные журналы давали подробную его биографию с оценкой творчества (об этом тоже позаботилась Жанетта Тэрбер), поме­щали его портреты. «В Америке... ожидают неверо­ятного от моей артистической деятельности», - со­общал Дворжак в Прагу. Чехи, обосновавшиеся в Соединенных Штатах, съехались в Нью-Йорк, что­бы приветствовать своего знаменитого земляка. На вечерах в честь Дворжака произносились речи по-чешски и по-английски.
- А я, бедняга, должен был всех благодарить. Каково мне было! - жаловался Дворжак своему приятелю из Кромержижа доктору Козанку.
Лишь на четвертый день Дворжак попал в кон­серваторию, где его радостно приветствовала Жа­нетта Тэрбер и представила ему весь коллектив преподавателей, насчитывавший тогда уже более пятидесяти человек. Знакомство с учениками Двор­жак начал с просмотра их сочинений, написанных в его честь. Это тоже была инициатива энергичной Жанетты Тэрбер: и Дворжака почтить, и постарать­ся пробудить творческую мысль молодых амери­канцев. Дочь своей страны, она глубоко переживала отсутствие высокохудожественной национальной культуры в Соединенных Штатах. Приглашая Дворжака в Америку, она надеялась, что он не только поможет наладить работу в основанной ею консерватории, не только научит ее питомцев мас­терству, но, главное, укажет им путь в обетованную страну, в царство нового, самобытного искусства. Иначе говоря, покажет, как создать национальную музыку. Ведь если у маленького чешского народа такие музыканты, что имена их знает весь мир, по­чему бы им не иметь таких же. Их страна и народ так велики!
В своем патриотическом порыве Тэрбер совсем упустила из вида тот факт, что народ Соединенных Штатов, поражавший европейцев созданием неви­данных материальных ценностей, не был единой нацией. Следовательно, откуда было взяться еди­ной национальной культуре?
Нелегкая задача выпала на долю Дворжака. Но он с энтузиазмом принялся за ее решение. Конечно наладить трудовой процесс в консерватории, орга­низовать регулярные занятия с последующими экзаменами вместо пресловутого свободного посе­щения, наконец, обучить студентов мастерству было не так уж сложно. Коллектив педагогов был доста­точно опытен. Кстати сказать, Дворжак с самого начала уговорил Тэрбер принять в его состав и Франтишка Коваржика. Таким образом, он не рас­ставался с ним и в Нью-Йорке. А когда Дворжак из гостиницы, где ему было шумно и неуютно, пере­ехал на частную квартиру, Коваржик тоже, как член семьи, поселился вместе с ними и повсюду, подобно тени, следовал за Дворжаком.
Занимался Дворжак, как и в Праге, утром с 9 до 11 часов в понедельник, среду и пятницу, а с 4 до 6 часов два раза в неделю проводил репетиции со студенческим оркестром консерватории. Говорил Дворжак по-английски свободно, но, как всегда, был немногословен. Среди учеников он обнаружил незаурядные таланты. Особенно выделялись Гарри Шелли (позднее автор двух симфоний, скрипичного концерта, нескольких кантат и многочисленных фортепианных и органных произведений) и Рубин Голдмарк (впоследствии преподаватель той же консерватории, автор ряда симфонических, инструмен­тальных и вокальных сочинений). Потом появились и темнокожие ученики.
Госпожа Tэp6ep действовала как истинная ме­ценатка, и рвение ее было беспредельно. Вначале она объявила, что бедные люди, у кого есть талант, могут обучаться у нее бесплатно. Это очень скоро выделило ее учебное заведение из ряда таких же частных музыкальных школ в Нью-Йорке, и спе­циальным постановлением вашингтонского конгрес­са дало право именоваться Национальной консер­ваторией Америки (National Conservatory of Music of America), ибо члены конгресса были покорены ее бескорыстием и преданным служением интересам страны. Потом же, когда приехал Дворжак, Жанет­та Тэрбер, руководимая все теми же побуждениями воспитания талантов и создания отечественной му­зыки, поместила в газетах объявление о том, что консерватория, в связи с приездом нового руково­дителя, расширяет свою деятельность и будет обу­чать и цветных, надеясь, что со временем они вой­дут в состав ее преподавателей.
Так увеличивался круг учеников Дворжака. Уже к концу первого учебного года можно было подвести некоторые итоги. И майский концерт в консерватории из произведений студентов (класс Дворжака) показал, что все идет благополучно, хотя и здесь нашлись критики, которые считали, что за год можно было достичь большего мастерст­ва. Но вот с национальными особенностями музыки дело обстояло совсем плохо.
С первых же дней Дворжак немало потратил усилий, чтобы самому разобраться в том, какой должна быть истинно американская музыка, где, у каких истоков черпать ей характерные особенности. Листая конкурсные сочинения воспитанников, он фиксировал внимание на том, что было для него но­вым, непривычным: «иные мысли, иные краски, коро­че - индейская музыка (кое-что ? lа Брет Гарт)». Коваржика и коллегу по консерватории - пре­подавателя фортепианной игры Джеймса Хэнекера, знакомых с негритянской музыкой, он просил ука­зать её характерные особенности. Потом приводил к себе домой студента-негра Гарри Бэрлея и часа­ми слушал в его исполнении негритянские духовные песни (спиричуэлc), рожденные на плантациях, а следовательно несущие в себе и элементы социаль­ного протеста. Столкнувшись с группой индейцев из племени ирокезов, промышлявших продажей лекарственных растений, а для завлечения покупа­телей устраивавших прямо на улице концерты, Дворжак не прошел и мимо них. Может быть, эти песни под бубен, с их пентатонической основой, эти танцы, исполняемые представителями рода Кикапу, и есть то зерно, из которого разовьется американ­ская музыка? А может важнее негритянские спи­ричуэлc? Какие мелодии скорее пробудят у амери­канца мысли о доме, если он их услышит где-ни­будь на чужбине? Ведь дайте любому чеху, поляку, мадьяру услышать мелодию песни его на­рода, и глаза его засверкают от радости. Он узнает родной напев, даже услышав его впервые...
Сколько ни прилагал Дворжак усилий, естест­венно, он не мог дать рецепт, как и из чего следует испечь тот пирог, что зовется самобытной нацио­нальной музыкой. А его осаждали корреспонденты, тормошила восторженная и экспансивная госпожа Тэрбер. В результате в «Нью-Йорк геральд» появи­лось интервью под жирно напечатанным заголов­ком: «Действительная ценность мелодий черноко­жих». Там говорилось, что доктор Дворжак видит в них основу американской музыкальной школы; что американские композиторы должны изучать песни плантаций и на их мелодиях строить свои произведения, как он, Дворжак, изучал песни чеш­ских крестьян и оттуда черпал материал для своих лучших сочинений; что в песнях американских чер­нокожих он нашел все необходимое для большой самобытной музыкальной школы и хочет обратить внимание заинтересованных на этот музыкальный клад. Через несколько дней появилась новая публи­кация в этом же роде уже за подписью самого Дворжака. Поднялся шум, которым воспользова­лась Жанетта Тэрбер, чтобы еще раз тиснуть в га­зетах объявление, рекламировавшее консерваторию и очередной предлагаемый ею музыкальный конкурс, - ведь реклама есть реклама и всякая шумиха ей на пользу.
Тем временем «Нью-Йорк геральд» обратилась к ряду европейских композиторов с просьбой вы­сказаться по затронутому вопросу, на что Антон Ру­бинштейн, Брамс и Ганслик заявили, что они с интересом будут ожидать результатов эксперимента Дворжака. И всё. А на страницах американской прессы началась полемика, которая очень скоро из чисто музыкальной сферы перешла в область поли­тики, ибо белое население Соединенных штатов не могло допустить, чтобы хоть в какой-то области преимущество имели индейцы или чернокожие. Вопрос об истоках музыкального творчества обсуж­дался так, словно только от этого и зависело рождение великих произведений национального искусства. А гений создателя или хотя бы заурядный талант - это так, пустячок, который легко можно было бы приобрести за американские доллары.
Сторонники высказанных Дворжаком взглядов ожидали от него дальнейших шагов. В частности они надеялись, что он в своих произведениях первый использует мелодии негритянских песен и тем самым поможет решить исход бушевавшей полеми­ки. Неудивительно, что исполнение ми-минорной симфонии (ор. 95), целиком написанной в Америке, вызвало огромный интерес.
Наэлектризованный атмосферой сенсационности, созданной вокруг него в связи с его действительны­ми высказываниями и теми, которые ему приписы­вали чересчур бойкие журналисты (а было, конечно, и такое), Дворжак чувствовал, что если исполнение симфонии пройдет недостаточно хорошо, наступит конец его американской карьере, все, что он сделал в консерватории для поднятия профессионализма, пойдет прахом, а престиж его как композитора по­дорвется. В таком состоянии он не мог, конечно, оставить Америку и поехать в Чехию на летние каникулы, как рассчитывал раньше.
Не в силах выдержать дольше разлуку с детьми (композитор не часто баловал вниманием своих родителей, зато был примерным отцом), Дворжак распорядился, чтобы его свояченица Терезия Коутецкая, самая старшая сестра его жены, взяв себе в помощь горничную, привезла ребят в Америку. Когда же эта операция была завершена, Дворжак все свое многочисленное семейство, включая сестру жены и служанку, повез через Филадельфию, Гаррисбург, Аллеганские горы, Питсбург и Чикаго в Спилвиль, откуда был родом Коваржик, и где, по его словам, жило много чехов.
Дворжак устал от Америки. Ему нужна была обстановка, хоть немного напоминавшая родину. Ведь в Нью-Йорке он был лишен всего, что любил. Даже свою страсть к паровозам он не мог удовлет­ворить и перенес ее на корабли, так как на вокзале в Нью-Йорке, кроме отъезжающих, к поездам ни­кого не пускали, а вход на корабль в день отбытия был всем разрешен. Голубей в городе тоже нигде не было видно, и чтобы не забыть, как выглядят эти птицы, Дворжак, раз или два в неделю с Коваржиком ездил в Центральный парк, где в ма­леньком зоологическом уголке стояла клетка с го­лубями. Ни в какое сравнение с его турманами они идти не могли, но все же это были его любимые птицы, и они ворковали...
Много сил затрачивал Дворжак, чтобы заста­вить себя работать в этой чужой ему стране. По­этому и отправился он за две тысячи километров в штат Айова, узнав, что в Спилвиле живут чехи.
К приезду Дворжака там ему была приготовле­на квартира в восемь комнат. Об этом позаботился отец Коваржика, спилвильский кантор. На следую­щий день уже в пять утра Дворжак расхажи­вал перед школой, чем страшно напугал жену кантора.
- Уж не случилось ли что-нибудь у вас? - спросила она. - Ничего не случилось, и в то же время очень многое, - ответил Дворжак. - Поду­майте, я ходил по лесу около ручья и после вось­мимесячного перерыва слышал, как поют птицы!
Ежедневно, как в Высокой, Дворжак стал хо­дить к мессе в деревенский костелик и играл там на органе, а потом беседовал со старожилами, рас­спрашивал, из каких мест Чехии они эмигрировали, выслушивал их горькие повествования о трудном начале жизни в Америке. «Со старыми бабушками я чудно провожу время и очень ими доволен. Все здешние люди говорят, что будут по нас скучать! А каково будет нам!»
В коляске местного священника Дворжак объезжал окрестности, навещал чешских фермеров, живших в прериях на расстоянии 8-10 километров один от другого. Композитора все с почтением именовали «господин Дворжак», в отличие от спилвильского мясника, которого звали просто «Дворжак».
Долго не работать Дворжак не мог и потому очень скоро в его комнате на столе появились лис­ты нотной бумаги. За три месяца, проведенных в Спилвиле, он сочинил фа-мажорный струнный квартет (ор. 96), который тут же был проигран совместно с семьей Коваржиков, и квинтет для двух скрипок, двух альтов и виолончели (ор. 97).
В середине лета в Спилвиль прибыла делегация из Чикаго. То была группа чехов, приехавших про­сить Дворжака появиться на всемирной Колумбовской выставке в Чикаго и выступить там в нацио­нальный день Чехии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25