От отчаянности своего положения – еще бы, брюки спущены, как у первоклассника, ни шаг шагнуть, ни подобрать, не отбиваться же ему от девушки, он сам обрек себя на упоительный плен ее рук – Берни запрокинул голову и закрыл глаза, чтобы не отвлекаться и только чувствовать.
У Стефании была маленькая прохладная ладошка, и прикосновения ее к разгоряченному взаперти члену вызывали в нем желание плакать от умиления и беспомощности.
Она же быстро осмелела и уже просто мяла податливый кожаный мешочек, в котором что-то загадочно и твердо перекатывалось, наводя на мысли о сокрытом здесь кладе.
Свободной рукой Стефания расстегнула две нижние пуговицы и распахнула рубашку, словно только сейчас вспомнила, что у мешочка есть не менее увлекательное продолжение. Это самое продолжение сделалось уже достаточно длинным и упруго покачивалось, как грозный перст, призывающий к порядку.
Однако она его не боялась.
Как бы ни напрягался он в ее кулачке, как бы ни наливался кровью двойной желудок в форме сердца, как бы ни пульсировали под тонкой кожей вздутые вены, она знала все его повадки и теперь доверчиво льнула к нему щекой, залитой очаровательным румянцем предвкушения.
Одновременно она незаметно для Берни обнюхала его и удостоверилась в том, что лишний раз ходить в ванную не придется.
– У тебя очень красивый член, – услышал он тихое признание откуда-то с пола.
А потом его буквально обжег влажный язычок, улиткой скользнувший вдоль всего ствола от основания до притупленного кончика. На кончике улитка замешкалась и превратилась в крылышко крохотной колибри.
Стефания лизала его.
Это было так удивительно, что Берни открыл глаза и наклонил голову.
Она покорной рабой стояла перед ним на коленях и, не прикасаясь к нему руками, одним язычком доводила до бешенства и сводила с ума.
– Можно, я возьму его в рот? – зачем-то спросила она, будто он и так не принадлежал ей уже целиком и полностью.
Она приняла его сразу весь, дотронувшись посапывающим носиком до жестких волос в паху, и потом стала очень медленно выпускать негнущийся и мокро блестящий ствол, удерживая его алым колечком губ.
Берни невольно подался вперед, боясь, что его бросили, но это была только пробная вылазка – Стефания готовилась к серьезной осаде.
Она пошире открыла рот и высунула лопатку язычка, на которую положила твердую головку и стала снова клониться к животу мужчины, нанизываясь на каменное древко.
«Как ей не стыдно?» – потрясенно думал Берни.
Мужчины вообще в таких случаях возбуждаются сильнее не от физических ощущений – они могут даже ничего не чувствовать совершенно, – а от сознания того, что женщина сознательно унижается перед ними, чтобы сделать им приятное. Скажите об этом самой женщине, и она рассмеется, потому что со своей стороны ей кажется, что это она – хозяйка положения, владеющая мужчиной и заставляющая его напрягаться и рычать от удовольствия.
Потом Берни стало как-то спокойно на душе. У него сосали, перед ним пресмыкались, а он только и делал, что стоял и наблюдал за происходящим, имея возможность заодно и участвовать в нем пассивно, своими чувствами.
– Я не хочу, чтобы ты кончал сейчас, – сказала Стефания, имея в виду некоторые признаки приближающегося оргазма. – Сначала ты должен проверить меня всю.
Она встала с ковра и прижалась к Берни грудью.
– Тебе не больно? Ты можешь терпеть?
Он не ответил. Он хотел того же, что и она. Но у него не было слов, чтобы в этом признаться.
Стефания снова опустилась на пол. Только теперь она легла на ковер спиной и раскрыла перед ним объятия согнутых в коленях ног.
– Сними рубашку, – попросила она, обхватывая себя за икры руками и ожидая, когда он выберется из брюк и расстегнет все пуговицы.
Для Берни все это было как в каком-то наркотическом сне. Он сам не верил в то, что может с такой легкостью изменить Эстер, изменить их чистой, почти платонической любви, которая еще вчера так много для него значила. Это был не он. Не он, яростно стряхивающий с рук рубашку. Не он, опускающийся в капкан разведенных в стороны ног. Не он, отыскивающий членом уютное, мягкое гнездышко, которое поначалу сдавило его, не желая пропускать внутрь, и вдруг поддавшееся, узкое и бездонное.
Она подняла колени к подбородку и положила ноги на плечи Берни.
Он уперся в пол за ее головой руками и закачался на весу, как пружина, напрягая и расслабляя ягодицы.
Само тело знало, что нужно делать. Можно было ни о чем не думать. Только смотреть в глаза друг другу и чувствовать.
Когда же она успела так приворожить его к себе? Или она была права, говоря, что его увлекает в ней отсутствие каких бы то ни было запросов, кроме одного – любить ее?
Он не знал этого. Он не знал, зачем так жестоко надругается над своей невестой, зачем приехал сюда – ведь не за бумажником же! – зачем вообще это все… Неужели страсть и в самом деле превращает человека в животное, для которого важнее всего его природные инстинкты?
Он не мог в это поверить.
Не мог прогнать неотвязное наваждение.
Не мог ничего.
Только пронзать ее, пронзать это открытое тело, ловить ртом чужое дыхание, думать о той гармонии, которая заложена в тела мужчины и женщины, когда они слиты в одно, и снова пронзать, пронзать…
«Нет, все-таки я хорошая свинья», – подумал Берни. Ведь он даже не додумался поцеловать девушку. Занятый своими идиотскими размышлениями, он упустил из виду, что все это происходит с ним в действительности, а отнюдь не во сне, и если ему сейчас приятно, то только благодаря ей, прекрасной незнакомке, скрывающейся под именем Стефания.
Она ждала этого поцелуя. Она ждала, что он поймет ее и если и не оценит, что само по себе было бы не лишено пошловатости, то по крайней мере будет ей благодарен.
Они скосили взгляды вниз, туда, где нежно стукались их напряженные животы и сминались холмики волос, объединенные влажным стержнем, принадлежавшим сейчас им обоим.
– Мне жарко, Берни, давай выйдем на балкон.
– Но…
– Нас никто не увидит. Ты забыл, что уже давно ночь? Нет, про ночь он не забыл, однако заниматься этим на улице…
Он накинул рубашку, не застегиваясь.
Стефания не надела на себя ничего.
Город шумел под ними черным зеркалом, в котором отражались тысячи разноцветных огней.
Оказывается, за то время, пока Берни был у нее, успел пройти дождь и сделалось свежо.
– Ты не замерзнешь? – спросил он.
– Замерзну, если этому не помешаешь ты.
Она ухватилась руками за край балкона и повернулась к Берни округлой попкой. На ягодицах играли синие и красные отсветы.
– Хотя подожди.
Она присела на корточки, оглянулась и густо смочила древко горячей слюной.
– Мне будет больно, но так лучше. А теперь давай, пока опять не высох.
И она снова встала перед ним, выпрямив ноги и согнувшись пополам.
Он ничего не видел и несколько раз ткнулся во что-то твердое. А потом ему на помощь пришла ее маленькая рука.
– Не бойся и дави сильнее. Я хочу этого…
Нет, она слишком узка, он может ее порвать, это ужасно, девочка моя, зачем тебе это, ну еще чуть-чуть потерпи, я не ослабну, я проколю тебя, как ты этого просишь, ну, вот, еще… есть.
Ему вдруг стало опять легко и удобно.
Он был в ней.
В последнем, третьем отверстии. Самом маленьком и нежном.
И он мог в нем двигаться, ощущая со всех сторон гладкие стенки этой живой трубы. Живой. В ней все было живое. Все дышало и извивалось.
Выпустив край балкона, она пыталась помочь им обоим, раздвигая руками булочки ягодиц.
Было жарко.
С Гудзон-ривер дул промозглый ветер, но там, на балконе, никто его не замечал.
А потом была минута, когда Берни понял, что, даже если сейчас умрет от разрыва сердца, жизнь прожита не зря.
Ему не нужно было спрашивать, можно ли извергнуться внутрь или сегодня тот день, когда стоит поберечься.
Все было в его власти.
Она подарила ему эту власть. Она предвидела, что так будет. Будет… будет… ну же… Кажется, балкон падает…
* 10 *
– Берни, возьми, пожалуйста, еще пудинг. Я ведь знаю, что ты его любишь.
Заботливая госпожа Гордон, мама Эстер, тянулась через весь стол с розовой фарфоровой миской этого жуть какого приторного желе.
– Спасибо, я все, спасибо.
– Ну хоть чуть-чуть.
– В самом деле, я совершенно сыт.
– У нас принято есть, сколько хочешь, – заметил со своего места господин Гордон, подмигивая будущему зятю. – Это тебе не Европа, где все делают вид, будто наелись, хотя ничего толком не съели. А все от жадности и дурацкой идеи, будто раз продукты дорогие, на них нужно во что бы то ни стало экономить. Согласись, разве не бред?
Берни демонстративно вытер салфеткой губы. Он не хотел есть пудинг.
– Мама, папа, ну что вы пристали к бедному Берни! – подала голос Эстер, сидевшая рядом с объевшимся возлюбленным. – Если человек и в самом деле сыт, зачем его заставлять?
– Да потому что он хочет еще. Я же вижу, – не унималась мама. – Я права?
Берни отрицательно помотал головой и поднес к губам фужер с очень хорошим, но уже окончательно потерявшим вкус вином. Украдкой взглянул на часы.
Они ужинают уже два часа.
Здесь это называлось «чаевничать».
Определенно, Берни не имел ничего против дружных еврейских семей и искренне любил малышку Эстер, но все имеет свои пределы. Его пределом сегодня был пудинг.
Кроме того, набитый сладостями, отказаться от которых поначалу не поднималась рука, желудок уже начинал тянуть в сон. Сказывалась предыдущая ночь, проведенная как в угаре, после которой был долгий день, полный неотложных дел, мыслей, дождей, бетонных свай и подписей под очередными драгоценными контрактами.
Хорошо еще, что он договорился со Стефанией и теперь заглянет к ней попозже. Хотя иначе у него был бы повод прямо сейчас встать из-за стола…
Берни поправил галстук, напоминавший, что они еще не родня и что потому следует соблюдать некоторые условности. Некоторые. Например, ужинать в определенное время и с ничего не значащими беседами о милом прошлом, никудышнем настоящем и превосходном будущем.
Отец остановил в воздухе пудинговую миску и примирительно, с немалой долей иронии обратился к супруге:
– Ладно, дорогая, не нужно. В конце концов мне ведь еще предстоит завтракать. Уберем пудинг в холодильник.
Он влюбленно посмотрел на дочь и сравнил ее с поскучневшим избранником. Сравнение было явно не в пользу последнего.
– У нас пока еще есть время найти общий язык с нашим дорогим Берни. – Он наткнулся на суровый взгляд дочери и улыбнулся. – Тем более что скоро нам жить всем вместе.
– Через десять дней! – уточнила, просияв, Эстер.
Берни моментально забыл о том, что поел.
– Вы хотите сказать…
– А ты как думал! – заговорщически усмехнулась госпожа Гордон, сверля зятя глазками-буравчиками. – Наша дочь не может жить в холостяцкой конуре. Придется потерпеть. Через полгода мы с отцом переселим вас в отдельную квартиру. – Ободренная радостным вздохом Эстер, она продолжала: – А пока нам предстоит небольшой эксперимент.
– О какой квартире вы говорите? – поставил фужер обратно на белую скатерть Берни.
– Пустяки, – сказал господин Гордон. – Просто в свое время мы с мамой начали потихоньку откладывать деньги. Молодым побегам нужно помогать.
В этот момент его житейская философия торжествовала, и он торжествовал вместе с ней.
– Спасибо за замечательный ужин. Было очень вкусно, – проговорил Берни, уже нетерпеливо ерзая на стуле и ища только предлог, чтобы встать. – Давайте обсудим этот вопрос как-нибудь в другой раз. И вообще, знаете ли, у нас с Эстер есть на этот счет кое-какие свои планы.
Эстер наступила ему на ногу под столом.
Их планы на жизнь – это одно, словно говорил ее умоляющий взгляд, а родительская опека – совсем другое. Старших следует уважать. Или по крайней мере терпеть. Хотя бы до поры до времени.
Берни понимающе ей кивнул и галантно раскланялся.
На сегодня он считал свои обязанности перед любимым семейством худо-бедно исчерпанными.
* 11 *
Когда он уходил от нее утром, ему казалось, что он уже никогда больше сюда не вернётся: все было сказано, все испробовано, никакой тайны не оставлено. Он полагал, что за предстоящий день с легкостью сожжет возведенные ночью хрупкие мосты.
И вот теперь его снова тянуло сюда: в это парадное, в этот лифт, к этим кнопкам, из которых одна оказывалась именно той заветной, с цифрой, подспудно становящейся любимой, подспудно, но отчетливо.
Не потому ли пребывание в доме родителей Эстер оказало на него столь удручающее воздействие именно сегодня? Может быть, не отдавая себе в том отчета, он сам провоцировал это неприятие их заботливости, их совершенно нормальной при складывающихся обстоятельствах опеки, их суеверного страха перед «холостяцкой конурой»? Почему конурой?
Пройдя коридор и приблизившись к двери, он увидел, что она не заперта.
Больно защемило сердце.
Со Стефанией что-то случилось…
Он толкнул дверь плечом и вошел.
Это была не та квартира, из которой он ушел утром. Тогда она только еще выныривала из сумрачных волн ночи, тогда в ней еще жило странное ощущение пережитого – боли, наслаждения, страха, предчувствия, отчаяния, пресыщенности. Сейчас же квартира в эти волны едва начинала погружаться. В нее уже затекла с разноогненной улицы ночь, но в ней еще не было его присутствия, в ней не было еще ее. Стефании не было…
Он понял это сразу, как только переступил порог гостиной, где вчера ему было предложено на выбор три входа в божественное тело обнаженной специально для этого ритуала девушки.
В гостиной был только ее запах.
Потом он заметил, что повсюду горит свет.
Это могло означать надежду на скорое возвращение хозяйки. Или ее безвозвратное исчезновение из этого мира.
Где ты, мой маленький? С кем ты? Вернись!
Взгляд его упал на телевизор. Прямо на экране был приклеен желтый листок бумаги.
Чьей-то рукой – Боже, да ведь он даже не знает ее почерка! – было размашисто написано: «Включи телевизор и видео».
Берни вспомнил, что держит в руках купленное в магазине на углу ведерко со льдом и воткнутой в него бутылкой шампанского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42