Да,
любовь моя, я видел тебя гордой и красивой, пристыженной и усталой,
истощенной и больной. Но я, который всегда стремился к тебе, до сих пор не
могу понять, что за власть ты имела надо мной. У тебя были недостатки, моя
дорогая. Упряма и тщеславна, в чем-то невероятно глупа, слаба там, где
требовалась сила, и в то же время достаточно сильна, чтобы сносить
постоянные уколы судьбы, ласковая там, где нужно было огрызаться, и
жестокая к тем, кто благоговел перед тобой. И все это ты, Линда, любовь
моя.
И вот теперь нити моего повествования запутались окончательно. Я,
подобно неопытному вознице, пытался вести упряжку из шести лошадей
равномерно и плавно. Я должен был упомянуть об Эли и о Сибруке, о себе,
своем отце и Линде. Сначала, думая о Линде и моем отце, наблюдая, как
украдкой из имения в дом Мэдж выносились куски туши, мед, мешки муки, я
испытывал чувство жалости к ней и глубокую ненависть и презрение к нему.
Но после того, как я узнал ее, и сам начал барахтаться в путах любви, моя
жалость приобрела привкус злости, а к ненависти и презрению стал
примешиваться неизбежный оттенок ревности и зависти. Он начал брать ее с
собой на прогулки верхом. В те летние вечера, когда пчелы хмелели от
резкого аромата цветения, когда дикие розы рдели на изгородях и весь мир
казался охваченным порывом желания и нежности, отец выходил из-за
обеденного стола в пять часов и мчался на лошади в Хантер Вуд. В такие
вечера я уединялся в доме, пытаясь воспротивиться мучениям, причиняемым
божественной природой, и сосредоточиться на каком-либо увесистом томе или
трогательной истории, чтобы не видеть, как они вдвоем скачут по зеленым
лугам, и не представлять себе, какие низменные желания пробуждало в нем ее
тело.
Но однажды вечером, я не увидел оседланных лошадей, и сам направился
пешком к дому Мэдж. Лошадей было много, но я редко садился в седло, кроме
тех случаев, когда ездил в Колчестер. Забраться на лошадь и спешиться было
для меня настоящей пыткой. Много лет назад Шед смастерил железную
подпорку, способную выдержать мой башмак с металлической подошвой, но
легче от этого не стало. По сути дела, я всегда нуждался в помощи, но был
слишком горд, чтобы пользоваться ею.
В тот самый вечер я пешком пришел в дом Мэдж и застал старика Сибрука
в одиночестве. Он настоял, чтобы я зашел и выпил с ним вино, присланное
его другом, виноторговцем. Вино было рубинового цвета, сладкое и очень
крепкое, что, несомненно, сыграло свою роль в последующих событиях. Старик
пил небольшими глотками, смакуя с видом знатока, и я старался подражать
ему. Неожиданно он поставил на стол бокал и окинул меня странным
помутившимся взглядом, который я позже научился распознавать как признак
искаженного сознания, и сказал:
- В одном городе жили два человека - один богатый, другой бедный.
Богач имел несчетное множество стад и птичьих дворов, а у бедняка не было
ничего, кроме маленькой овечки, которую он купил и сам выкормил. Овечка
росла бок о бок с ним и его детьми. Она ела его пищу, пила из его чаши,
спала у него на груди. И была ему как родная дочь. Но почему "как"? Она и
есть моя дочь. На что бы там ни намекала эта любовница сатаны, она моя
настоящая дочь. Моя мать была такая же красивая. Разве не правда?
- Вы имеете в виду Линду, сэр?
- Да, конечно. Ты можешь любоваться ее красотой, не желая испортить
ее, но богач расставляет ловушки и не успокоится, пока эта красота не
падет к его ногам. И гнев Давида воспылал к этому мужчине, и он сказал:
"Пока живет господь, человек, сотворивший это, да умрет". Но Давид был
царем израильским, он не ел хлеб этого человека.
Его клешнеподобные пальцы подобрались к вазе с цветами, стоявшей в
центре стола, и начали обрывать лепесток за лепестком с темно-красного
цветка, свесившего головку через край вазы. Я немного помолчал, а потом
спросил:
- Вы говорите сейчас о Линде и моем отце?
- Они поехали кататься верхом. Движение полезно для нее. Яркие
птички, которых держат в тесных клетках, разбиваются о прутья. Я совершил
эту ошибку с любовницей сатаны.
- О Боже! - подумал я. - Пусть разум не покинет тебя, пока я не
узнаю, совпадают ли твои подозрения с моими, и тогда, возможно, мы сможем
вместе что-нибудь предпринять.
- Послушайте, - вновь обратился я к нему. - Послушайте меня. Мой
отец, гуляющий сейчас по лесу с Линдой, развратник. Почему, как вы
думаете, он, который не отличается великодушием и добротой, был так
благосклонен к вам? Дом приведен в порядок. Сарай забит дровами, кладовые
заполнены. Все это только по одной причине. Натаниэль Горе сказал ему, что
ваша дочь красива, а он уже пресытился чарами местных девушек, и начал
подумывать кое о чем получше. Вот вам чистая правда. И если у вас остались
друзья, которые могут помочь, лучше всего уехать отсюда. Немедленно. Если
вам дорога невинность вашей дочери.
- А вы сомневаетесь в этом, молодой человек? - с яростью спросил
старик. - Ее мать была развратной, но если поэт утверждал, что хорошее
чрево рождает дурных сыновей, разве не может быть справедливым обратное?
Никогда не доверяйте внешней стороне. Даже самый незатейливый пудинг
состоит более чем из одного продукта.
- Вы слушали, что я только что сказал по поводу Линды и моего отца? -
я старался придать моим словам как можно больше внушительной силы. Он
посмотрел мне прямо в глаза, и я ожидал, что последует какой-то логический
ответ на мой вопрос. Однако старик произнес:
- И сказал Натан Давиду: "Ты есть мужчина" Ессе гомо. Насколько же
хрупкая вещь добродетель, что ее можно разрушить куском зеленой материи и
жемчужным ожерельем.
Он поднялся, и все его суставы затрещали, как пистолетные выстрелы.
- Прости меня, Барбара, я вынужден извиниться. Я неважно себя
чувствую. Не могу разделить с тобой ложе сегодня ночью. Я буду спать у
себя.
Он отворил дверь и начал подниматься наверх по деревянной лестнице,
как слепой.
Я налил себе еще вина и быстро выпил. Тепло пробежало по моим
сосудам, пары ударили в голову. И поэтому я не усмотрел ничего страшного в
том, чтобы дождаться Линду и повторить ей все, что сказал ее отцу, и
вразумить ее уехать отсюда. "Зеленая материя и жемчужное ожерелье", да?
Итак, он прибегал к обычной уловке с подарками, к чему столь чувствительно
девичье сердце. И я, в очередном приступе ревности, понял, что он
переживает неизведанное до сих пор чувство - необходимость завоевывать
расположение женщины. Его рост и мужественность, его имя и титул, делали
его победы такими легкими. Но невинность Линды нужно было завоевывать
осторожно, ее доверие надо было заслужить. Насколько же сладкой будет эта
победа, если я не вмешаюсь. Я выпил еще вина, и теперь находился в таком
сильном возбуждении, что потерял чувство реальности. Я больше не ощущал
себя хромым мальчиком-калекой, влюбленным в женщину, которую желал отец, и
подбадривающим себя вином. Я был просто Филиппом Оленшоу, который
собирался спасти невинную овечку от хищника. Услышав глухой цокот копыт по
лесной тропе и голоса, я прижался к окну и осторожно выглянул. Лошади
подошли к привязи в конце кирпичной дорожки, мой отец спешился. Он был
толст и грузен, но при этом ловок. Он подошел к Линде, и тут я увидел на
его красном лице с тяжелой челюстью выражение, которое не видел никогда.
Он жаждал, но был нежен и весел в то же время. Он протянул руки и снял ее
с коня, как куклу. Меня пронзило острое чувство ревности при виде этих
красных рук без перчаток, обвивших ее тело. Затем он снял одним махом свою
широкую шляпу, и, черт его подери, была в этом жесте и грация и утонченная
учтивость. Он поднял ее крошечную ручку в белой перчатке, поднес на
секунду к губам и отпустил.
- Прощайте, и тысячу раз спасибо, - сказала Линда.
- Отнимем эту тысячу от того миллиона, который я должен вам, -
ответил он. - Остается довольно много, не так ли?
Он оседлал коня, взял в узду лошадь, на которой ездила Линда, махнул
на прощанье шляпой и ускакал прочь. Она перегнулась через калитку. Я
видел, как она подняла руку, и понял, что он помахал ей на прощанье
шляпой. Она повернулась и медленно побрела по дорожке. И я увидел зеленую
материю и жемчуг. Зеленая материя оказалась костюмом для верховой езды,
скроенным, могу поклясться, по ее меркам, и вдоль квадратного декольте
белую шейку охватывала нитка жемчуга. В свое время мадам Луиз и Агнес
носили ее, каждая в свою очередь.
Линда открыла дверь и вошла в комнату. Ее глаза радостно сверкали,
когда она повернулась ко мне и произнесла:
- Добрый вечер, Филипп. А где папа?
- Он не совсем здоров. Пошел наверх.
Линда подобрала длинную зеленую юбку одной рукой и через две
ступеньки взлетела по лестнице, ступая при этом почти беззвучно. Она умела
двигаться, как птичка. Через несколько минут, она спустилась вниз на
цыпочках и сказала:
- Он спит. Его что-то расстроило?
И тут пробил мой час.
- Он волновался о тебе, - медленно начал я. - И по правде говоря, я
тоже.
- Беспокоились обо мне? Но я была с твоим отцом. - Она посмотрела на
остатки вина и на два стакана. - Вы с отцом пили?
- Твой папа - совсем немного. Я выпил больше. Но наше беспокойство не
было следствием вина, Линда. Отец твой не очень четко выражался, но я
понял, что он имеет в виду. Он рассказал историю о маленькой овечке, и
сказал, что очень легко забыть о добродетели с помощью зеленой материи и
жемчуга. И это правда, Линда. Пожалуйста, не общайся больше с моим отцом.
Я умоляю тебя. Ее лицо напряглось. Она начала стягивать перчатки короткими
нервными рывками, и, освободив руки, швырнула перчатки через всю комнату
на кресло у камина. Они летели, как пара голубей. Она приблизилась ко мне
настолько, что я почувствовал запах ее нового одеяния, и увидел зеленый
отблеск в ее глазах.
Привыкший к истерикам мадам Луиз, я уже было приготовился к визгу и
злобному крику, но голос Линды был нежным, как бархат. Она сказала:
- Вот что, Филипп, давай раз и навсегда положим конец недомолвкам и
намекам. Что ты можешь сказать о своем отце такого, что нужно
беспокоиться, когда я выхожу с ним на прогулку?
- Могу сказать, Линда, хотя тебе это не слишком приятно будет
услышать. Отец мой - человек очень недобрый. Он и года не прожил в браке с
моей матерью, когда мадам Луиз, его любовница, еще до моего рождения
обосновалась в Париже, заняв место моей матери и надев тот самый жемчуг,
который сейчас на твоей шее. Как только мадам Луиз утратила женское
очарование, он привел в дом жену и поднял руку на свою любовницу - я видел
это сам - только потому, что она осмелилась протестовать. Он не обходит
вниманием ни одну деревенскую девушку, не лишенную привлекательности.
Теперь ты появилась здесь, ты прекрасна, и он желает тебя. И добьется
своего, пусть даже силой, если ты не уедешь.
Длинная взволнованная речь выбила меня из сил. Я задыхался. Переведя
дыхание, я услышал, что она тоже тяжело дышит. Видимо, мои слова потрясли
ее.
- Мне не нужно было говорить это так сразу, - сказал я с раскаянием.
- Присядь.
Я придвинул стул, на котором сидел раньше, и она села.
- Ты совершенно прав, что сделал это, Филипп, совершенно прав. Ты
почти заставил меня поверить, что это правда. Ты ведь не мог все это
придумать.
- Я не придумал! Зачем мне это? История моей матери известна всем.
Мадам Луиз и леди Оленшоу живут в имении. Элен Флауэрс может сколько
угодно лгать насчет того, кто отец ее незаконнорожденного ребенка, Марта
Бейнс может рассказывать любые сказки о том, от кого сейчас в положении...
но вся деревня ЗНАЕТ это. Линда потянулась пальчиками к лепесткам, которые
все еще лежали на столе, измятые руками ее отца, и стала разглаживать
каждый так старательно, будто вся ее жизнь зависела от того, сможет ли она
их расправить. Наконец она подняла голову. - Я верю тебе, - произнесла
она. - Но это все равно не имеет никакого значения. Видишь ли, Филипп, я
люблю его.
- О Боже! - воскликнул я. - Ты не знаешь, что говоришь. Он ослепил
тебя точно так же, как делал это с другими женщинами. Он большой и
сильный, он может поднять тебя одной рукой; он забрасывает тебя подарками
и кружит голову сладкими речами. Но все это лишь ради одного - чтобы в
очередной раз получить удовольствие. Не поддавайся, Линда, не обманывай
себя. Ты не можешь любить его.
Я знал, что мои слова ничего не значат для нее. В каждой женщине есть
неосознанное стремление к подчинению, и мужчине стоит только принять на
себя роль хозяина, чтобы завоевать ее. Я думаю, что женщины обожают
подарки не столько из жадности, сколько из странного наслаждения
самоуничижением. Я понимал, что у Линды, бедной, презренной и находящейся
в опасности, практически не было шансов устоять перед богатством, властью
и поползновениями моего отца.
- Даже если ты действительно любишь его, даже если он испытывает по
отношению к тебе что-то другое, чем к остальным женщинам, - снова принялся
увещевать я, - что хорошего получится из этого? Он женат. Агнес молода. Ты
ведь не хочешь стать любовницей и матерью незаконнорожденных детей? Не
обижайся на меня, Линда. Ты одинока, кто-то должен дать тебе совет в
трудную минуту.
- Я не обижаюсь. Я верю, что ты мой друг, Филипп. И я верю, что ты
говоришь правду. Я попытаюсь уйти, потому что, если я останусь здесь... а
он хочет меня... он добьется своего. Ему я не могу сопротивляться.
Я спросил из чистого любопытства:
- И, для тебя ничего не значит то, что он злой безбожник, развратник?
Она взглянула на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40