https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/s-parom/
И должен сдержать. Я не могу покориться Эли
Мейкерсу, каким бы здравомыслящим человеком он мне не казался. И в конце
концов, все что я тут говорил в пользу Свистунов, - справедливо. И его
несогласие ничего не меняет. Не будем больше об этом, Филипп. Они едут с
нами.
Еще пять дней напряженных подготовительных работ, дней, полных
задумчивых взглядов прохожих, желавших нам попутного ветра и мечтательно
глядевших на запад. И наконец в среду, двенадцатого марта 1679 года в
одиннадцать часов утра, "Летящая к Западу" отчалила, развернулась носом в
открытое море, и Англия начала исчезать из виду.
Путешествие не было отмечено никакими особыми событиями. Натаниэль,
которому уже дважды довелось совершать подобный вояж, рассчитывал, что мы
прибудем к месту назначения где-то на третьей неделе мая. В
действительности почти двухнедельный штиль, в течение которого паруса вяло
висели на мачтах, задержал наше прибытие в бухту Салем до второго июня. Но
эта задержка не причинила нам особых неудобств, так как Натаниэль щедро
запасся водой и провизией. Мне это путешествие особенно запомнилось
благодаря тому, что на борту были, во-первых, Свистуны, во-вторых, Эли, и
наконец, Линда.
Через двенадцать часов после того, как мы взошли на борт судна, всех
поразила страшная морская болезнь. Даже такой закаленный путешественник
как Натаниэль не вставал со своей койки в каюте, которую мы с ним делили,
и стонал, призывая смерть облегчить его участь. Меня самого невероятно
мутило, но даже в таком плачевном состоянии я не мог не испытывать
сострадания к женщинам, которые теснились в своих каютах. Появление Ральфа
Свистуна, пришедшего без всякой брезгливости опорожнить переполненные
сосуды нашего позора, дать нам свежей воды и ломтики лимона, было
встречено не менее радушно, чем явление самого ангела-хранителя. Он
рассказал нам, что они с Саймоном ухаживали за мужчинами, в то время как
Джудит присматривала за женской половиной. Я с трудом, преодолевая
слабость и разбитость, поинтересовался, как себя чувствует Эли Мейкерс. Он
тоже был болен, как сообщил Ральф, и мысль об Эли, нуждающемся в уходе
Саймона, заставила меня улыбнуться. Я был уверен, что крепкие желудки
Свистунов привлекли на их сторону немало союзников - ведь невозможно, как
считал тогда я, ненавидеть или презирать людей, физическая сила которых
сослужила вам такую хорошую службу. Но тут-то я ошибался. Когда шторм
закончился, и путешественники один за другим, бледные с угрюмым взглядом,
начали выходить на палубу подышать свежим воздухом, трое цыган остались в
полном одиночестве.
Вскоре после всеобщего выздоровления, Натаниэль обнаружил, что его
ожидает делегация в составе Эли, Оливера Ломакса и Мытью Томаса, которые,
по словам этого достопочтенного джентльмена, были "обеспокоены" поведением
моряков. Крепкие спиртные напитки, по всей вероятности, стали частью их
ежедневного рациона, и по вечерам, когда алкоголь начинал оказывать свое
действие, кубрик оглашался песнями неприличного содержания, не достойного
благородных ушей.
- В своих глухих каютах вы могли не слышать этого, - пояснил Оливер
Ломакс. - Но уверяю вас, мистер Горе, это дело требует вмешательства.
Здесь наше маленькое суденышко находится в полной зависимости от
строптивой стихии. И каждый вечер, подобно дыму жертвенного костра,
восходит к небесам наша молитва благодарности за каждый благополучно
прошедший день. Молитвы наши не могут омрачаться песнями этих безбожных
парней. Это богохульство.
Мы с Натаниэлем начали регулярно посещать вечерние молитвы, которые
устраивал мистер Томас на мужской половине. И довольно часто до наших ушей
доносились обрывки песен, интригующих своей незавершенностью. Мы даже
иногда задерживались у дверей своей каюты или же оставляли дверь
неприкрытой, готовясь отойти ко сну, чтобы уловить недослышанные слова.
Порой слышимость была превосходной, и однажды после особенно колоритного
куплета, Натаниэль сказал, будто извиняясь:
- Не надо забывать, что матросские песни являются результатом долгих
лет одиночества и оторванности от дома, желаний, которые не находят своего
удовлетворения. Для меня, как для исследователя языка и человеческой
природы, они представляют интерес. Но если они оскорбляют твой слух,
Филипп, ты можешь прикрыть дверь.
Но мои мысли и чувства не имели ничего общего с оскорбленностью.
Каждый из этих грубых парней, вожделенно орущих песенку про какую-нибудь
Мэри с белоснежной грудью, рисовал в своем воображении реальную женщину,
которую он желал так же страстно, как я желал Линду. Я вполне мог бы всей
душой присоединиться к этому вокальному проявлению рвущейся наружу
невоплощенной страсти. Когда Ломакс вынес свой приговор, я поймал взгляд
Натаниэля, в котором смешались юмор и смущение, заставившие его поспешно
отвернуться.
- И что вы предлагаете мне предпринять? - спросил он.
- Поговорить с хозяином, - с готовностью ответил Эли. - Попросить его
не выдавать матросам эль и ром до конца путешествия. Предложить ему отдать
приказ о том, что любая песнь должна быть только во хвалу и с мольбой к
тому, кто правит волнами и ветрами, в чьих руках судьбы тех, кто отважился
пуститься в путешествия морские.
- Я могу это сделать, - задумчиво сказал Натаниэль, - но, друзья мои,
вы должны отдавать себе отчет, что это будет только просьба, а не приказ.
Хозяина с его кораблем и командой наняли для того, чтобы он доставил нас в
бухту Салем. Что пьют и что поют его люди, нас касаться не должно.
- Разве не касается солдата, - взорвался мистер Томас своим протяжным
уэльским акцентом, если он услышит открытый призыв к предательству короля?
А мы, солдаты Господа, присягнувшие ему на верность, по вашему мнению
должны не проявлять подобной преданности нашему небесному монарху? Нет уж!
И если вы сомневаетесь в силе своих слов, мистер Горе, пришлите хозяина
сюда, мы повторим ему все, что вы только что слышали.
Натаниэль поразмыслил и сказал:
- Сначала я сам поговорю с ним, а если это не возымеет действия, то
приведу его к вам.
Когда они удалились, Натаниэль повернулся ко мне с таким удрученным
выражением, которого я никогда еще не видел на его лице, и сказал:
- Я с большим сожалением начинаю постепенно осознавать, Филипп, что
не подхожу нашему обществу, потому что пытаюсь проповедовать терпимость и
верю в то, что человек пожинает результаты собственных деяний и чтит
Господа Бога так, как ему представляется правильным. Я тем самым поставил
себя в ложное положение. Я никогда не стану главой второго поколения
пилигримов. Я...
Он быстрым шагом направился к своей койке и, пошарив под одеялом,
достал маленькую книжечку в коричневой обложке, сшитой обычными нитками.
Он резким движением перелистал страницы рукописи:
- Послушай-ка вот что... это написано в прошлом году одним моим
другом, которого уже нет среди нас, упокой Господь его душу...
Он начал с упоением декламировать:
О если б смерть быть в силах обмануть,
Ласкал бы я веками твою грудь,
Столетия помчались бы, как дни,
Столь сладки были б прелести твои.
Дальше:
...В могиле темной, неуютной
Найдешь плоть девы неприступной,
Но сбереженная невинность
Уж отдана земле на милость.
И ты отдашь земле во власть
Свою бушующую страсть.
Вдали от страха и страданий
Уж не познать тебе лобзаний.
И наконец:
Но раз не суждено самим
Нам хода жизни изменить,
Предав себя страстям земным,
На свете этом будем жить!
- Обрати внимание на "страстям земным", Филипп. Я восхищаюсь этими
стихами и считаю их великими. Но в кубрике редко попадаются большие поэты,
там довольствуются такими поэтическими перлами, как "белоснежная грудь
Мэри" или "подставляй свои губки". И зная это, имею ли я право отвергать
способ, которым бедняги-парни воплощают вечную тему? Если я заведу этот
разговор, если не захочу пойти против мнения общества, я предам свои
убеждения. Помоги, мне, Филипп. Что бы ты посоветовал?
- Они принимают это слишком близко к сердцу, - высказал свое мнение
я, - что часто случается с людьми, когда речь идет об их долге перед
Богом. Может, просто стоит предложить, чтобы матросы пели потише...
- Наверное, так и придется сделать.
Он одернул свой сюртук и быстрой нервной походкой вышел из каюты.
Оставшись один, я взял книжку со стихами. Она вся была исписана
аккуратными черными буквами и проникнута эротическими настроениями. И тут
я наткнулся на следующие строки, написанные на отдельной странице.
Как влагой полнится иссохшая земля,
И ветер нам несет прохлады облегченье,
Так будешь ты поить, любимая моя,
Меня любви нектаром, радостью влеченья.
Они задавали тон всему маленькому томику, и почитав затем с полдюжины
стихов, я просто обезумел от боли. Подняв воротник пальто, я вышел на
палубу и остановился, опершись на борт и вглядываясь в темноту ночи.
Западный ветер, который так будоражил зимой автора прочитанных мною строк,
тормозил ход судна, которое с трудом продвигалось вперед. Мягкие воздушные
волны нежно касались моих щек, над головой по небу проплывали тонкие
темные облака, закрывавшие луну.
Думая о Линде и мучая себя мыслями о том, что каждую ночь она
находится в объятиях Эли, я даже не услышал мильтоновского гимна "За
благодать его мы страждем", доносившегося из нижней мужской каюты. В этот
момент я вздрогнул от удивления при виде женщины, бесшумной тенью
приблизившейся ко мне и облокотившейся на перила. Повернув голову как раз
в тот момент, когда луна выглянула из-за облаков, я увидел Линду с
развевающимися на ветру волосами.
Через несколько мгновений я уже достаточно овладел собой, чтобы
спокойно проговорить:
- Что ты делаешь здесь, Линда?
- Я покинула собрание, - ответила она. - Там очень душно, я чуть не
упала в обморок.
- Принести тебе стул?
- Нет, спасибо, Филипп. Сейчас уже все в порядке. Ветер поменялся, не
так ли? Сегодня воздух пахнет весной.
- Но это не ускоряет хода судна, - заметил я.
- Тебе хочется, чтобы путешествие закончилось поскорее?
- Очень. А тебе?
- Не совсем. Это все как сон. Когда мы сойдем на сушу, все начнется
сначала.
Тут мне пришло в голову, что, проводя ночи в женской каюте, она
свободна от Эли. Между нами было столько невысказанного, что, пытаясь
сдержать себя, я снова отвернулся и начал вглядываться в темноту морской
дали. Гимн внизу смолк, и внезапно наступившая тишина взорвалась веселыми,
хотя и не без завывания, звуками скрипки и голосами матросов, затянувшими
"Подставляй свои губки".
Я почувствовал, как Линда вся сжалась и сказала приглушенным голосом:
- Я думала, что они больше не будут петь.
- Мистер Горе как раз пошел уладить это дело, - ответил я. - Что
касается меня, мне будет не хватать их песен.
- Собрание уже, наверное, подошло к концу, - невпопад пробормотала
Линда. - Нужно идти. Спокойной ночи, Филипп.
Вот таким было свидание с моей любовью в ночь, когда дул западный
ветер. Я еще недолго оставался на палубе, и когда наконец собрался
уходить, три высокие фигуры вышли из кубрика. На палубе матросы взялись за
руки, отчетливо и старательно насвистывая в темноте "Подставляй свои
губки". И тут они увидели меня. Песня оборвалась.
- Спокойной ночи, мистер, - сказали они почти в один голос.
Я ответил им:
- Спокойной ночи, - и отошел от борта.
За спиной раздался взрыв смеха, и через секунду свист возобновился.
Это была мелодия песенки "В пьяном месяце мае тебя покрепче обнимаю". Я
спустился вниз, чтобы дождаться Натаниэля и узнать результаты его миссии.
Оказалось, что капитан пообещал поговорить с людьми, но при этом заметил
Натаниэлю, что они, так же как и он сам, будут рассматривать это как
неоправданное посягательство на их свободу. Я не сомневаюсь, что Натаниэль
не стал настаивать на своем, и поэтому не удивился, услышав вечером
громкоголосое пение. На следующий день я пошел на службу, чтобы увидеть
Линду. По крайней мере, я мог сидеть там и, не обращая внимания на
завывающие интонации мистера Томаса со всеми его "ф" вместо "в" в
утроенном количестве, любоваться Линдой. Гимны, псалмы и молитвы служили
всего лишь фоном для моих мыслей, в голове моей при виде Линды рождались
стихи.
На этих собраниях никогда не читали те части Библии, которые мне
особенно нравились. Я отдал бы все пламенные изобличения пророков, все
бесцветные увещевания святого Павла за одну лишь простую строку: "Любимая
моя, как ветвь розы". Время от времени опуская голову, чтобы не привлекать
внимание своим неотрывным взглядом, я продолжал мечтать о ней, и сердце
мое кричало: "Линда, Линда, Линда!" столь неистово, что порой я задавался
вопросом, почему она не слышит этого призыва и не оборачивается ко мне. И
каждая пауза в наших молитвах и песнопениях заполнялась завываниями
голосов и скрипки, несущимися из кубрика, причем расстояние делало эти
звуки такими жалобными, будто похотливые залихватские песни были
страданиями по утраченному. Когда прощальное "аминь!" завершило
бесконечную службу, я встал и заковылял к выходу. Натаниэля нигде не было,
и я направился в каюту. Через некоторое время появился Натаниэль. Кивнув
головой в знак приветствия, я с удивлением заметил какое-то странное
выражение его лица:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Мейкерсу, каким бы здравомыслящим человеком он мне не казался. И в конце
концов, все что я тут говорил в пользу Свистунов, - справедливо. И его
несогласие ничего не меняет. Не будем больше об этом, Филипп. Они едут с
нами.
Еще пять дней напряженных подготовительных работ, дней, полных
задумчивых взглядов прохожих, желавших нам попутного ветра и мечтательно
глядевших на запад. И наконец в среду, двенадцатого марта 1679 года в
одиннадцать часов утра, "Летящая к Западу" отчалила, развернулась носом в
открытое море, и Англия начала исчезать из виду.
Путешествие не было отмечено никакими особыми событиями. Натаниэль,
которому уже дважды довелось совершать подобный вояж, рассчитывал, что мы
прибудем к месту назначения где-то на третьей неделе мая. В
действительности почти двухнедельный штиль, в течение которого паруса вяло
висели на мачтах, задержал наше прибытие в бухту Салем до второго июня. Но
эта задержка не причинила нам особых неудобств, так как Натаниэль щедро
запасся водой и провизией. Мне это путешествие особенно запомнилось
благодаря тому, что на борту были, во-первых, Свистуны, во-вторых, Эли, и
наконец, Линда.
Через двенадцать часов после того, как мы взошли на борт судна, всех
поразила страшная морская болезнь. Даже такой закаленный путешественник
как Натаниэль не вставал со своей койки в каюте, которую мы с ним делили,
и стонал, призывая смерть облегчить его участь. Меня самого невероятно
мутило, но даже в таком плачевном состоянии я не мог не испытывать
сострадания к женщинам, которые теснились в своих каютах. Появление Ральфа
Свистуна, пришедшего без всякой брезгливости опорожнить переполненные
сосуды нашего позора, дать нам свежей воды и ломтики лимона, было
встречено не менее радушно, чем явление самого ангела-хранителя. Он
рассказал нам, что они с Саймоном ухаживали за мужчинами, в то время как
Джудит присматривала за женской половиной. Я с трудом, преодолевая
слабость и разбитость, поинтересовался, как себя чувствует Эли Мейкерс. Он
тоже был болен, как сообщил Ральф, и мысль об Эли, нуждающемся в уходе
Саймона, заставила меня улыбнуться. Я был уверен, что крепкие желудки
Свистунов привлекли на их сторону немало союзников - ведь невозможно, как
считал тогда я, ненавидеть или презирать людей, физическая сила которых
сослужила вам такую хорошую службу. Но тут-то я ошибался. Когда шторм
закончился, и путешественники один за другим, бледные с угрюмым взглядом,
начали выходить на палубу подышать свежим воздухом, трое цыган остались в
полном одиночестве.
Вскоре после всеобщего выздоровления, Натаниэль обнаружил, что его
ожидает делегация в составе Эли, Оливера Ломакса и Мытью Томаса, которые,
по словам этого достопочтенного джентльмена, были "обеспокоены" поведением
моряков. Крепкие спиртные напитки, по всей вероятности, стали частью их
ежедневного рациона, и по вечерам, когда алкоголь начинал оказывать свое
действие, кубрик оглашался песнями неприличного содержания, не достойного
благородных ушей.
- В своих глухих каютах вы могли не слышать этого, - пояснил Оливер
Ломакс. - Но уверяю вас, мистер Горе, это дело требует вмешательства.
Здесь наше маленькое суденышко находится в полной зависимости от
строптивой стихии. И каждый вечер, подобно дыму жертвенного костра,
восходит к небесам наша молитва благодарности за каждый благополучно
прошедший день. Молитвы наши не могут омрачаться песнями этих безбожных
парней. Это богохульство.
Мы с Натаниэлем начали регулярно посещать вечерние молитвы, которые
устраивал мистер Томас на мужской половине. И довольно часто до наших ушей
доносились обрывки песен, интригующих своей незавершенностью. Мы даже
иногда задерживались у дверей своей каюты или же оставляли дверь
неприкрытой, готовясь отойти ко сну, чтобы уловить недослышанные слова.
Порой слышимость была превосходной, и однажды после особенно колоритного
куплета, Натаниэль сказал, будто извиняясь:
- Не надо забывать, что матросские песни являются результатом долгих
лет одиночества и оторванности от дома, желаний, которые не находят своего
удовлетворения. Для меня, как для исследователя языка и человеческой
природы, они представляют интерес. Но если они оскорбляют твой слух,
Филипп, ты можешь прикрыть дверь.
Но мои мысли и чувства не имели ничего общего с оскорбленностью.
Каждый из этих грубых парней, вожделенно орущих песенку про какую-нибудь
Мэри с белоснежной грудью, рисовал в своем воображении реальную женщину,
которую он желал так же страстно, как я желал Линду. Я вполне мог бы всей
душой присоединиться к этому вокальному проявлению рвущейся наружу
невоплощенной страсти. Когда Ломакс вынес свой приговор, я поймал взгляд
Натаниэля, в котором смешались юмор и смущение, заставившие его поспешно
отвернуться.
- И что вы предлагаете мне предпринять? - спросил он.
- Поговорить с хозяином, - с готовностью ответил Эли. - Попросить его
не выдавать матросам эль и ром до конца путешествия. Предложить ему отдать
приказ о том, что любая песнь должна быть только во хвалу и с мольбой к
тому, кто правит волнами и ветрами, в чьих руках судьбы тех, кто отважился
пуститься в путешествия морские.
- Я могу это сделать, - задумчиво сказал Натаниэль, - но, друзья мои,
вы должны отдавать себе отчет, что это будет только просьба, а не приказ.
Хозяина с его кораблем и командой наняли для того, чтобы он доставил нас в
бухту Салем. Что пьют и что поют его люди, нас касаться не должно.
- Разве не касается солдата, - взорвался мистер Томас своим протяжным
уэльским акцентом, если он услышит открытый призыв к предательству короля?
А мы, солдаты Господа, присягнувшие ему на верность, по вашему мнению
должны не проявлять подобной преданности нашему небесному монарху? Нет уж!
И если вы сомневаетесь в силе своих слов, мистер Горе, пришлите хозяина
сюда, мы повторим ему все, что вы только что слышали.
Натаниэль поразмыслил и сказал:
- Сначала я сам поговорю с ним, а если это не возымеет действия, то
приведу его к вам.
Когда они удалились, Натаниэль повернулся ко мне с таким удрученным
выражением, которого я никогда еще не видел на его лице, и сказал:
- Я с большим сожалением начинаю постепенно осознавать, Филипп, что
не подхожу нашему обществу, потому что пытаюсь проповедовать терпимость и
верю в то, что человек пожинает результаты собственных деяний и чтит
Господа Бога так, как ему представляется правильным. Я тем самым поставил
себя в ложное положение. Я никогда не стану главой второго поколения
пилигримов. Я...
Он быстрым шагом направился к своей койке и, пошарив под одеялом,
достал маленькую книжечку в коричневой обложке, сшитой обычными нитками.
Он резким движением перелистал страницы рукописи:
- Послушай-ка вот что... это написано в прошлом году одним моим
другом, которого уже нет среди нас, упокой Господь его душу...
Он начал с упоением декламировать:
О если б смерть быть в силах обмануть,
Ласкал бы я веками твою грудь,
Столетия помчались бы, как дни,
Столь сладки были б прелести твои.
Дальше:
...В могиле темной, неуютной
Найдешь плоть девы неприступной,
Но сбереженная невинность
Уж отдана земле на милость.
И ты отдашь земле во власть
Свою бушующую страсть.
Вдали от страха и страданий
Уж не познать тебе лобзаний.
И наконец:
Но раз не суждено самим
Нам хода жизни изменить,
Предав себя страстям земным,
На свете этом будем жить!
- Обрати внимание на "страстям земным", Филипп. Я восхищаюсь этими
стихами и считаю их великими. Но в кубрике редко попадаются большие поэты,
там довольствуются такими поэтическими перлами, как "белоснежная грудь
Мэри" или "подставляй свои губки". И зная это, имею ли я право отвергать
способ, которым бедняги-парни воплощают вечную тему? Если я заведу этот
разговор, если не захочу пойти против мнения общества, я предам свои
убеждения. Помоги, мне, Филипп. Что бы ты посоветовал?
- Они принимают это слишком близко к сердцу, - высказал свое мнение
я, - что часто случается с людьми, когда речь идет об их долге перед
Богом. Может, просто стоит предложить, чтобы матросы пели потише...
- Наверное, так и придется сделать.
Он одернул свой сюртук и быстрой нервной походкой вышел из каюты.
Оставшись один, я взял книжку со стихами. Она вся была исписана
аккуратными черными буквами и проникнута эротическими настроениями. И тут
я наткнулся на следующие строки, написанные на отдельной странице.
Как влагой полнится иссохшая земля,
И ветер нам несет прохлады облегченье,
Так будешь ты поить, любимая моя,
Меня любви нектаром, радостью влеченья.
Они задавали тон всему маленькому томику, и почитав затем с полдюжины
стихов, я просто обезумел от боли. Подняв воротник пальто, я вышел на
палубу и остановился, опершись на борт и вглядываясь в темноту ночи.
Западный ветер, который так будоражил зимой автора прочитанных мною строк,
тормозил ход судна, которое с трудом продвигалось вперед. Мягкие воздушные
волны нежно касались моих щек, над головой по небу проплывали тонкие
темные облака, закрывавшие луну.
Думая о Линде и мучая себя мыслями о том, что каждую ночь она
находится в объятиях Эли, я даже не услышал мильтоновского гимна "За
благодать его мы страждем", доносившегося из нижней мужской каюты. В этот
момент я вздрогнул от удивления при виде женщины, бесшумной тенью
приблизившейся ко мне и облокотившейся на перила. Повернув голову как раз
в тот момент, когда луна выглянула из-за облаков, я увидел Линду с
развевающимися на ветру волосами.
Через несколько мгновений я уже достаточно овладел собой, чтобы
спокойно проговорить:
- Что ты делаешь здесь, Линда?
- Я покинула собрание, - ответила она. - Там очень душно, я чуть не
упала в обморок.
- Принести тебе стул?
- Нет, спасибо, Филипп. Сейчас уже все в порядке. Ветер поменялся, не
так ли? Сегодня воздух пахнет весной.
- Но это не ускоряет хода судна, - заметил я.
- Тебе хочется, чтобы путешествие закончилось поскорее?
- Очень. А тебе?
- Не совсем. Это все как сон. Когда мы сойдем на сушу, все начнется
сначала.
Тут мне пришло в голову, что, проводя ночи в женской каюте, она
свободна от Эли. Между нами было столько невысказанного, что, пытаясь
сдержать себя, я снова отвернулся и начал вглядываться в темноту морской
дали. Гимн внизу смолк, и внезапно наступившая тишина взорвалась веселыми,
хотя и не без завывания, звуками скрипки и голосами матросов, затянувшими
"Подставляй свои губки".
Я почувствовал, как Линда вся сжалась и сказала приглушенным голосом:
- Я думала, что они больше не будут петь.
- Мистер Горе как раз пошел уладить это дело, - ответил я. - Что
касается меня, мне будет не хватать их песен.
- Собрание уже, наверное, подошло к концу, - невпопад пробормотала
Линда. - Нужно идти. Спокойной ночи, Филипп.
Вот таким было свидание с моей любовью в ночь, когда дул западный
ветер. Я еще недолго оставался на палубе, и когда наконец собрался
уходить, три высокие фигуры вышли из кубрика. На палубе матросы взялись за
руки, отчетливо и старательно насвистывая в темноте "Подставляй свои
губки". И тут они увидели меня. Песня оборвалась.
- Спокойной ночи, мистер, - сказали они почти в один голос.
Я ответил им:
- Спокойной ночи, - и отошел от борта.
За спиной раздался взрыв смеха, и через секунду свист возобновился.
Это была мелодия песенки "В пьяном месяце мае тебя покрепче обнимаю". Я
спустился вниз, чтобы дождаться Натаниэля и узнать результаты его миссии.
Оказалось, что капитан пообещал поговорить с людьми, но при этом заметил
Натаниэлю, что они, так же как и он сам, будут рассматривать это как
неоправданное посягательство на их свободу. Я не сомневаюсь, что Натаниэль
не стал настаивать на своем, и поэтому не удивился, услышав вечером
громкоголосое пение. На следующий день я пошел на службу, чтобы увидеть
Линду. По крайней мере, я мог сидеть там и, не обращая внимания на
завывающие интонации мистера Томаса со всеми его "ф" вместо "в" в
утроенном количестве, любоваться Линдой. Гимны, псалмы и молитвы служили
всего лишь фоном для моих мыслей, в голове моей при виде Линды рождались
стихи.
На этих собраниях никогда не читали те части Библии, которые мне
особенно нравились. Я отдал бы все пламенные изобличения пророков, все
бесцветные увещевания святого Павла за одну лишь простую строку: "Любимая
моя, как ветвь розы". Время от времени опуская голову, чтобы не привлекать
внимание своим неотрывным взглядом, я продолжал мечтать о ней, и сердце
мое кричало: "Линда, Линда, Линда!" столь неистово, что порой я задавался
вопросом, почему она не слышит этого призыва и не оборачивается ко мне. И
каждая пауза в наших молитвах и песнопениях заполнялась завываниями
голосов и скрипки, несущимися из кубрика, причем расстояние делало эти
звуки такими жалобными, будто похотливые залихватские песни были
страданиями по утраченному. Когда прощальное "аминь!" завершило
бесконечную службу, я встал и заковылял к выходу. Натаниэля нигде не было,
и я направился в каюту. Через некоторое время появился Натаниэль. Кивнув
головой в знак приветствия, я с удивлением заметил какое-то странное
выражение его лица:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40