И тут я проснулся, дрожа в темноте и ощущая непонятную тяжесть на
плече и на всем теле. Повернувшись, я понял, что ноша моя тоже
зашевелилась, и услышал тихий вздох. Затем что-то доверчиво приникло ко
мне.
Придя в себя, я увидел, что ночью каким-то образом Джудит
выскользнула из тесного пространства между бортом повозки и телом брата и
теперь мирно спала, положив головку на мое плечо и крепко обняв меня. Едва
справляясь с искушением, которое именно в это время и в этом месте
казалось таким нелепым, я помедлил, затем, высвободившись, зажег фонарь и,
сидя на краю кибитки, натянул башмаки. Снег прекратился, но возле
деревьев, его толщина достигала приблизительно фута, а на открытой
местности он был, наверное, в два раза глубже. Я подошел к лошадям и
отряхнул промокшие попоны. Разбудив животных, я насыпал им овса и дал
воды. Затем вытащил два ящика, поставил на один из них фонарь, сам сел на
другой и, подняв повыше воротник, засунув руки в рукава, чтобы хоть как-то
согреться, погрузился в чтение маленькой книжонки Натаниэля, и читал до
тех пор, пока вершины оставшихся позади нас гор не покрылись призрачной
дымкой, предвещающей рассвет.
В течение всего завтрака и при загрузке кибиток, пока мы были заняты
приготовлениями к продолжению пути, мысли были неспокойны. Цыганка же вела
себя совершенно непринужденно. Ее манера держаться удивляла меня.
Наверное, она передвинулась во сне и даже не знала, что я проснулся в ее
объятиях. Интересно, что подумал Ральф, найдя ее по другую сторону и не
обнаружив меня на своем месте? "Бог с ними, - подумал я. - Какое мне дело
до того, что они делают и думают?". Но на самом деле мне было не все
равно. Я наверняка знал, что задача, возложенная на меня Натаниэлем, итак
достаточно сложна и что она стала бы вовсе невыполнимой, если бы я
позволил Джудит обвести себя вокруг пальца.
К счастью, утро не располагало к размышлениям. Тронувшись в путь, мы
обнаружили, что провести тяжелые повозки по бездорожью, среди вязкого
снега требовало большого напряжения сил и внимания. Булыжники и упавшие на
земле ветки, ямы и кочки были покрыты обманчивой гладью. Кибитки вдруг
накренились, и мы ощутили сильный толчок. Мы застряли. Пришлось доставать
лопаты, некоторые мужчины вышли вперед, другие стали позади повозок с
бревнами наготове, чтобы предотвратить скольжение назад. Позже, обогнув
край леса, мы увидели открывшуюся нашему взору картину. Неподалеку, в
небольшой низине, показались кибитки Эли, люди и скот - все они суетились
и бегали взад и вперед, как на ярмарочной площади. Мы в нерешительности
остановились.
Я помнил, что Майк говорил о человеке, заболевшем через две недели
после общения с больными. И все же он мог заразиться и в первый же день
своего возвращения в деревню. Я высказал свое предположение Майку, который
задумчиво погрыз палец и вздохнул:
- Пусть они сначала что-нибудь предпримут, - решил он.
Вскоре показалась огромная фигура Эли, отделившаяся от других и
направлявшаяся к нам.
- У вас все в порядке?
- Да, а у вас?
- Мы в полном здравии. Но не успели мы устроиться на привал сегодня
утром, как случилась неприятность. Кибитки пришлось выстроить гуськом,
чтобы впереди идущие не бросали снег под ноги задним лошадям. Итак, три
кибитки одновременно угодили в сугроб. Лошади в испуге ринулись и застряли
еще глубже. Одна повозка перевернулась, колесо разлетелось вдребезги. Мы
попали в хороший переплет.
- Нам спуститься к вам?
- Нам бы очень пришлась кстати ваша помощь, - в нерешительности
проговорил Эли. - Видите ли, Моисей Пикл вывихнул плечо, когда
перевернулась его повозка. Исаак Картер разодрал в кровь руки еще в Форте
Аутпост. А руки мистера Томаса на морозе сразу покрываются волдырями, как
у нежной девицы. Мистер Билл Ломакс заходится от кашля, стоит ему поднять
что-то тяжелое.
- А что с тобой? - поинтересовался я, показывая на огромное пятно
крови, расплывшееся по загорелой руке из-под закатанного рукава.
- Да чепуха, лошадь лягнула, когда я пытался перерезать поводья.
Он вытер пот со лба тыльной стороной руки.
- Плохо дело. Мистер Горе умер, рано выпал снег. И все же мы должны
проявлять терпение - только это спасет нас. Дело в том, что снега много, и
он довольно глубокий. Придется хорошенько покопать.
- Мы спустимся к вам, - решил я. - Майк сможет позаботиться о молодом
Пикле и Картере. Холода, как я полагаю, полностью покончили с этой
страшной болезнью.
По правде говоря, я стремился увидеть Линду - как жаждущий в пустыне
мечтает о глотке воды. Глаза мои старались различить среди мечущихся по
белому пространству темных фигурок ту, что была мне дороже всего на свете.
Итак, мы присоединились к остальным.

Группа Эли была в мрачном настроении. Смерть Натаниэля, суровая
погода и неприятное приключение с кибитками, несчастье, постигшее двоих
наших мужчин, - все это навеяло на людей глубокое уныние. Послеобеденная
молитва мистера Томаса никак не способствовала поднятию духа. Очевидно, та
же мысль, которая ранее пришла в голову Майку, осенила и мистера Томаса:
наш Моисей умер. Он развивал эту идею столь пространно и многословно,
умоляя Бога не подвергать нас сорока годам скитаний по пустыне, что мы,
стоя на натруженных ногах, готовы были заплакать от боли и усталости.
Как только он завершил наконец свою речь, я решительно и громко
прервал прощальное "Аминь!", чтобы успеть воспользоваться паузой:
- Преодолев следующую возвышенность, мы должны повернуть на юг. Дети
Израилевы не знали, куда направляются. Наверняка, у них не было карты. А у
нас есть.
Глаза мистера Томаса, еще сомкнутые в благоговейном порыве, резко
распахнулись и бросили на меня негодующий взгляд.
- Это богохульство, молодой человек! Воля Господня не сравнится с
любой картой, и пути Господни непостижимы для умов смертных.
- Зачем приписывать Богу неблаговидные поступки? - невинно спросил я.
И тут же с удивлением услышал слова Эли:
- Обещания Божьи столь же сильны, как и кара. И кроме того, что-то не
видно здесь золотых телец.
Наконец я увидел Линду, с которой из-за всех этих хлопот так и не
смог за весь день переброситься словом.
- Здравствуй, - тихо обратился я к ней, и она резко обернулась.
- Здравствуй, Филипп, как дела?
- Хорошо, а ты как?
- Тоже неплохо.
- Послушай, я мог бы заняться этой повозкой, если кто-то подержит
фонарь. Ты не поможешь мне?
Оглянувшись, Линда произнесла:
- Если Эли не будет возражать.
Эли не возражал. И вскоре, усадив Линду поудобнее на край пустой
повозки и потеплее закутав ее ноги в покрывало, я дал ей в руки фонарь и
несколько гвоздей. Щепки нужной длины я нарубил еще до ужина, так что
оставалось только прибить их, и за этим занятием я мог свободно беседовать
с Линдой.
- Я подобрал твой куст и твой узел.
При этих словах лицо ее просветлело от радости. Но из какой-то глупой
преданности Эли, глупой и непостижимой для меня, она сказала:
- Это все из-за лошади. Пришлось разгружать кибитку. Понимаешь?
- Да, - кивнул я. - Понятно.
Я помешкал, как в былые времена, испытывая неловкость, не зная, что
сказать дальше. Линда первая нарушила молчание.
- Иногда я сомневаюсь, стоило ли нам отправляться в это путешествие.
А ты?
- Нет, я точно знаю, зачем сделал это.
- Ты доволен?
- Именно сейчас я доволен. А ты о чем-то сожалеешь?
- Порой я думаю... Если бы не вся эта спешка...
Я понял, что она говорит о своем замужестве, а не о нашем
путешествии, и ждал, с жадностью пытаясь уловить какое-либо неосторожное,
случайно оброненное слово. Но ничего подобного не услышал.
- Просто мне надоело жить так. У меня будет ребенок, ты уже,
наверное, заметил - я так плохо себя чувствую и с Кезией невозможно
ужиться.
- Охотно верю, - сочувственно сказал я.
- У нее такой острый язык. Эли не обращает на нее внимания и думает,
что мне не стоит. Хоть бы кто-нибудь на ней женился.
- Ради тебя, Линда, я бы сделал все на свете, но только не это. И
боюсь, на это никто не решится.
- Да, лучше бы кто-то из наших взял в жены Джудит Свистун. Она такая
хорошенькая и добрая. Филипп, почему бы тебе не подумать об этом?
- Дай-ка гвоздь, пожалуйста, - перебил я, отворачивая лицо от света
фонаря.
- Ну почему?
- Что почему?
- Почему ты не женишься на Джудит?
- Потому что не хочу, - упрямо сказал я. - Брак должен быть чем-то
оправдан.
- Ты думаешь, что мое замужество было чем-то оправдано?
В голосе Линды сквозила печаль. И я осмелился спросить:
- А что, оно по-твоему не оправдано?
Вместо ответа она разрыдалась.
- Возьми-ка фонарь, - всхлипывая проговорила она. - Пойду прилягу.
Слезая с повозки, Линда запуталась в покрывале, которым я так бережно
укутал ей ноги, и соскользнула в мои объятия. Я стоял, опьяненный
ощущением мимолетной близости ее тела. Затем, вытащив платок, я вытер ей
лицо, промокшее от слез.
- Глупенькая, ничего такого я не имел в виду. Только не появляйся
перед Кезией с заплаканными глазами. Бог знает, что она может себе
вообразить.
- Сейчас у меня всегда вот так, - раздраженно бросила она, резко
выхватила у меня из рук платок и высморкалась. - Плачу по пустякам. Не
стоит обращать внимания.
Линда ткнула платок мне в ладонь и неуклюжей походкой пошла прочь по
неутоптанному снегу. Я продолжал свою работу. Обратившись к Свистунам, я
велел им занять мою кибитку, а сам отправился в повозку Натаниэля, где
провел полный скорби и печали час за чтением его бумаг.
Там оказалась карта, которую он всегда носил при себе, с которой
постоянно сверялся, куда вносил изменения, была и небольшая кожаная
сумочка, перехваченная ремешком, где я обнаружил несколько документов с
печатью Новой Англии - список расходов, путевые записки о последнем
путешествии, его завещание и письмо, адресованное мне.
Дата, стоявшая на письме, пробудила во мне смутные воспоминания.
Послание это было составлено через день после той незабываемой ночи на
борту "Летящей к Западу", когда Натаниэль читал поэтические строки о
грядущей смерти. И тут нашли свое подтверждение мои смутные догадки. Там,
в душном кубрике, пропитанном зловонием алкоголя и табака, наполненном
гремящими раскатами залихватских песенок, которым так решительно положил
конец Эли и отзвуки которых еще звенели в трепете мачт и парусов, именно
там Натаниэль почувствовал прикосновение леденящего перста смерти на своем
плече. Он знал, что дни его сочтены. И вот через несколько месяцев я могу
отдать должное его энергии.
Заостренные буквы бежали по страницам:
"Дорогой мой Филипп,
ты назвал меня глупцом, и даже если мне суждено дойти до Наукатчи,
даже если нога моя снова ступит на землю этой благословенной долины, все
равно я буду считать себя глупцом. Но я чувствую, что не увидеть мне
больше тех горных вершин, того серебряного потока, разрезающего луга,
покрытые цветами. Я понимаю, что слишком поздно отправился в этот путь. Не
я первый на этой земле, кто начинал то, что не суждено завершить, это не
печалит меня, и мне не хочется навевать на тебя грустные мысли. Кто знает,
может на небесах я возглавлю экспедицию херувимов и серафимов в
какую-нибудь неведомую колонию за пределами звездного неба. Впрочем, это
скорее похоже на дерзкие замыслы Люцифера. Строки этого завещания были
написаны в Лондоне и являются совершенно законными. Я писал их в тот день,
когда узнал о твоем решении присоединиться к нам. Ты увидишь, что я
оставляю тебе все свое состояние, все принадлежащие мне земли и стада.
Звучит несколько патриархально, осталось только завещать тебе своих жен и
наложниц. А может, оставить тебе свою меховую мантию, как Илия?! В любом
случае, Филипп, я завещаю все это тебе, потому что вверяю тебе самое
главное - самые сокровенные мечты о земле, созданной человеческими руками
и для человеческого счастья и радости. Место, где каждый будет свободен и
равноправен или, по крайней мере, будет иметь возможность стать
счастливым. Салем мне не пришелся по душе. Там я не мог бы чувствовать
себя счастливым: меня не радует перспектива пребывания на священной земле
Альфреда Бредстрита. Должно быть что-то среднее между распутством и
унынием, между поклонением пороку и тиранией добродетели. Если мне не
суждено найти этой золотой середины, поручаю это тебе.
Я верю в тебя, Филипп. Ты не слишком физически готов к суровой жизни
этих мест, но ведь и я всегда тоже был хрупкого сложения и довольно
слабым, но прожил достаточно долго, чтобы прийти к выводу, что могущество
разума может превосходить силу мышц и что есть много разных видов отваги.
Храбрость, которой ты не находишь в себе сегодня, придет со временем. И
то, что у тебя есть сегодня, будет крепнуть и развиваться. Итак, покидаю
тебя с самыми искренними пожеланиями успеха и счастья. Оседлав свою мечту,
ты поймешь, что она стоит того, чтобы ее добиваться. Если это послание
когда-нибудь попадет тебе в руки, ты поймешь, с какой любовью я относился
к тебе. Теперь прощай навсегда.
Твой любящий друг. Натаниэль Г.Н.Горе."
Это было рассудительное, совершенно лишенное сентиментальности
завещание, написанное самым лучшим человеком, с которым меня свела судьба
после Шеда. Оно налагало на меня огромный груз ответственности, оно
предвещало мне, что смелость и отвага придут. Но когда? Уже сама мысль о
том, что неизбежно ждало нас, - разногласия, трудности и испытания,
которые нужно было преодолеть чтобы воплотить мечту Натаниэля, - все это
пугало меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40