Карин, привыкшей к вольным просторам, казалось, что она здесь задохнется.На душе у нее было особенно скверно из-за того, что уже во второй раз ее грубо и бесцеремонно оторвали от старой Ильзе и заставили жить с двумя чужими ей людьми, не важно, что одним из них была ее мать. Ее, по сути дела, просто заперли в маленькой комнатке, три метра на два, с видом на темную улицу. Из окна можно было увидеть лишь клочок неба да еще одно такое же окно в доме напротив.Она поднималась рано утром, когда Мартина и Марио еще спали, потому что по вечерам всегда ложились очень поздно, и шла в школу. Она посещала среднюю школу, расположенную в огромном здании, выстроенном во времена фашизма, неподалеку от площади Правосудия.В школе ей приходилось очень нелегко. Надо было изучать немецкий и итальянский, два разных языка с трудным произношением и сложной грамматикой, в то время как единственный язык, который она хорошо знала, родной южнотирольский диалект, на котором говорила с тетей Ильзе и другими жителями гор, лишь усугублял путаницу, царившую у нее в голове.Однако, по зрелом размышлении, она понимала, что все остальное – мелочи, а главное, чего она лишена, – это Сан-Виджилио, ферма, лес, тетя Ильзе: все ее корни. Глядя на облака, проплывающие по клочку синевы, видневшемуся из ее окошка, Карин вспоминала силуэт гостиницы и церквушку на перевале, добродушную морду Берри, смеющееся лицо старой Ильзе.Они попрощались ясным солнечным днем в отделанной деревом комнате с печью, выложенной зелеными и желтыми изразцовыми плитами, от которой разливалось блаженное тепло. Ильзе, мужественно преодолевая отвращение, пила горький, как отрава, настой из собранных в лесу трав, который считала панацеей от всех своих болезней, начиная от ревматизма и кончая кровяным давлением. Время от времени она с наслаждением втягивала в себя понюшку табаку.– Может быть, мы больше никогда не увидимся, Schatzi, – сказала она с улыбкой на губах.– Почему? – с горечью спросила Карин.– Потому что я стара, воробушек. Каждый день благодарю бога, что подарил мне еще немного солнца.– Не надо так говорить, – с нежным упреком сказала Карин. – Ты еще проживешь много лет, а я всегда буду к тебе приезжать, ты же знаешь.– Знаю, но ты становишься настоящей барышней. Теперь многое изменится. Ты будешь жить в городе, далеко отсюда.Старой Ильзе любой город, будь то Больцано, Париж или Найроби, представлялся чудовищным хаотическим нагромождением бездушного камня. Все города, казалось ей, были расположены где-то на краю света, она там никогда не бывала и судила понаслышке.– Отсюда до Больцано совсем недалеко.– Да, конечно, – кивнула она в ответ, но в глубине души была убеждена, что девочка обманывает, чтобы смягчить горечь расставания. Нет, старая Ильзе твердо верила, что все города, разве что за исключением Мерано, находятся на другом конце земли, и от этой веры не хотела отступать ни на йоту. Как-то раз, когда почтальон Родольфо пытался морочить ей голову байками о том, что люди высадились на Луне, она выставила его из дому с тумаками, чтоб не смел подшучивать над бедной старой женщиной. Да если б таким дьявольским козням суждено было свершиться, на земле бы и вовсе жизни не осталось!– Я тебя никогда не забуду, – обещала Карин.– Конечно, не забудешь, я знаю, – она не сомневалась в чувствах девочки.– Ничего не изменится, вот увидишь. Я каждый год буду приезжать на лето, как только школа кончится. Так же, как из интерната.– Я буду ждать, – Ильзе говорила с надеждой, но сердцем чуяла горькую правду. Она была уверена, что Мартина больше не позволит дочери вернуться после того, как Ильзе сурово выбранила ее за решение перевезти девочку в город, чтобы жить в одном доме с незнакомым человеком, о ремесле и характере которого у нее были самые мрачные догадки.– И потом я напишу тебе много-много писем.– Вот это славно. Родольфо мне их прочтет. И ответ напишет под мою диктовку.Ильзе за свою долгую жизнь так и не научилась читать и писать.Карин обвела долгим любовным взглядом маленькую комнату. Здесь она провела лучшие дни своей жизни. Она смотрела на лики святых, выписанные на стекле наивными крестьянскими художниками. Тут были святой Виджилий, святая Гертруда, святая Моника. Повсюду в сверкающей чистотой комнатке были развешаны до боли знакомые вещи: заплетенные косичкой связки чеснока, бычий рог с пшеничными колосьями, складной кривой нож, мотовило под окном с тюлевыми занавесками. Из выдвижных ящичков резного комода доносился пряный запах ароматных лесных трав, высушенных на солнце. Расставленные повсюду горшки с цветами и белая вышитая скатерть с красным и черным орнаментом, застилавшая массивный стол, придавали скромному помещению уютный и радостный вид.Она уехала на закате, когда в горах сгустился торжественный и мрачный сумрак. Ильзе взяла ее за руку и проводила до площадки фуникулера. Марио рассеянно кивнул на прощание непонятной и загадочной старухе, а Мартина, в глубине души чувствуя себя виноватой, простилась со своим говорящим сверчком Говорящий сверчок – персонаж сказки Карло Коллоди (1826–1890) «Приключения Пиноккио», олицетворяющий совесть и говорящий герою горькую правду.

и вовсе сухо.– Я скоро вернусь, тетя Ильзе, – девочка цеплялась за нее в надежде, что дурной сон скоро кончится.– Я знаю, Schatzi. Твоя комнатка всегда будет тебя ждать.Карин заняла место в кабинке, и под скрип стальных канатов начался спуск. Ильзе махала с высоты расписанной цветами шалью, а Карин, прилепившись лицом к стеклу, следила, как уменьшается и тает вдали ее фигура. Она старалась не плакать, но на душе у нее было черным-черно.Спустившись в долину, они сели в голубую малолитражку и отправились по вьющемуся змейкой шоссе со множеством поворотов, ведущему из Ланы д'Адидже в Больцано. Для Карин это был крестный путь длиной в тридцать пять километров. Поравнявшись с церквушкой в Терлано, машина подпрыгнула на ходу, и она принялась страстно молиться, чтобы лопнула шина. До самого конца она все ждала чуда, которое вернуло бы ее назад.Однако они прибыли в город целыми и невредимыми. Сидя за рулем, Марио курил одну сигарету за другой, заставляя Карин задыхаться от дыма. Ее мать, развеселившись, трещала без умолку, но Карин ее не слушала. В квартире, переполненной непонятным ей пластмассовым барахлом, стоял какой-то странный, холодный, чуждый запах. Уже совсем стемнело, когда Мартина показала ей ее комнату.– Нравится? Марио решил поставить сюда письменный стол, чтобы ты могла заниматься. Школьнице нужен свой собственный письменный стол, это всем известно. Это все Марио, это он настоял, лишь бы ты больше не сердилась, понятно?– Да, мама.– Вот увидишь, как тут будет хорошо. Марио тоже… – Она упоминала Марио через два слова на третье, заставляя Карин еще больше волноваться: ей стало бы много легче, будь она уверена, что идея перевезти ее в город принадлежит матери, а не этому противному чужаку. – Вот шкаф, положишь сюда свои вещи. Мы накупим тебе обновок, ты же теперь живешь в городе, забудь про зарнеры, фетровые сапоги и вообще оставь все это деревенское барахло, его только в горах и носят.Она так и сыпала словами, порой заливаясь звонким смехом, и словно не замечала упорного молчания девочки, двигавшейся и отвечавшей, как автомат.В муниципальной школе ее тотчас же забросали вопросами, на которые у нее не было ответов. Одноклассницы допрашивали ее с беспощадной бесцеремонностью, свойственной детям.– Чем занимается твой отец?– Это правда, что ты училась в приютской школе?В ответ Карин ощетинивалась, как еж:– Почему бы вам не заняться своим делом?Но больше всего ее ранили настойчивые расспросы учителей: – Почему твоя мать никогда не заходит в школу?– Ты должна ей сказать, как важно наладить контакт между преподавателями и родителями.– Чтобы выполнить это задание, вам не обойтись без помощи родителей.– Почему мама тебе не помогает готовить уроки?Она могла бы ответить: «Моя мать работает», но это неизбежно повлекло бы за собой вопрос, ответить на который она не могла: «А что она делает?»Мартина и Марио ложились очень поздно и спали чуть ли не весь день. Карин вставала по утрам в семь, в доме царил полный кавардак. Она складывала тарелки, чашки и рюмки в раковину, мыла их, выбрасывала окурки из переполненных пепельниц, проветривала комнаты. Потом грела молоко, съедала кусок ржаного хлеба с маслом и уходила в школу.Когда она возвращалась, дверь спальни, которую ее мать делила с Марио, все еще оставалась закрытой. Карин приходилось довольствоваться ветчиной, сыром и яйцами, которые она находила в холодильнике. Затем она закрывалась в своей комнате, делала уроки, тосковала и писала длиннейшие письма тете Ильзе. Все это продолжалось до тех пор, пока Мартина и Марио не начинали подавать признаки жизни.В тот день Мартина открыла дверь и, как была непричесанная, в халате, с размазанной косметикой, рассеянно поцеловала ее в волосы. Карин замутило от запаха дешевых духов, табака, вина и постели.– Боже, как я устала, – пожаловалась Мартина, выходя из спальни.Через несколько минут появился Марио, выглядевший куда более прилично и подтянуто.– Ты мне не сваришь чашечку кофе? – вежливо попросил он.Карин послушно отправилась в кухню варить ненавистный ей кофе, без которого Марио буквально жить не мог.Из столовой приглушенно доносились веселые шутки и взрывы смеха. Это был удачный день. Куда чаще стены столовой и спальни становились свидетелями жестоких ссор.Просторная квартира была слишком велика для двоих, а комната Карин была отделена от остальных помещений небольшой гостиной, куда никто никогда не заглядывал. Закрывшись у себя, Карин могла наслаждаться относительной тишиной и не обращать внимания на то, что происходило у взрослых, но из кухни все было слышно.К девяти часам, как и всегда по вечерам, Мартина появилась разодетая и готовая к выходу.– Будь умницей, – это был совершенно бесполезный совет.– Наша Карин – славная юная барышня, – вступился за нее Марио, подавая Мартине руку и направляясь к дверям.– Ложись скорее спать и никому не открывай, – велела ей мать.– Да, мама, – покорно ответила Карин. Она включила телевизор, посмотрела первую серию скучной немецкой комедии, потом пошла к себе и легла в постель, натянув одеяло на голову в надежде поскорее уснуть и увидеть во сне что-нибудь приятное. В этом городе, тесном, как тюрьма, где у нее не было друзей, сны, как и в приюте, были для нее единственной отрадой.Глубокой ночью ее разбудили веселые и развязные голоса, звон бокалов, грубые шутки. Сперва она подумала, что все это ей снится, но, постепенно приходя в себя, поняла, что все происходит на самом деле.Карина встала, тихо прошла на цыпочках и приоткрыла дверь. Малая гостиная была по обыкновению пуста, но кто-то оставил открытой дверь в столовую, вот почему ночные голоса разбудили ее. Со смешанным чувством волнения, тревоги и стыда она осмелилась ступить в пустующую комнату и, спрятавшись за креслом, увидела, что творилось в столовой. Ее мать в платье с глубоким вырезом, обнажавшим плечи и спину, обнималась с толстым и совершенно лысым немцем, голова которого напоминала бильярдный шар. На нем были очки в золотой оправе, он целовал ее в шею и пытался сунуть руку ей на грудь, за вырез платья.Там был и Марио, он смеялся и разливал вино, были еще какие-то мужчины и женщины, они пили, целовались и тискали друг друга.Карин в страхе отступила, сконфуженная, красная, как рак, кровь стучала у нее в висках, на шее бешено пульсировала жилка. Она залезла в постель, натянула на голову одеяло, чтобы не слышать звуков, разбудивших ее, и вспомнила слова Анжелики: «Твоя мать шлюха». Зарывшись лицом в подушку, она разрыдалась.«Это неправда, – всхлипывала Карин, – неправда! Просто у них гости». МАРТИНА Карин сидела за столом, на котором в образцовом порядке были разложены тетради и учебники. Шла третья зима ее жизни в городе.Марио без стука вошел к ней в комнату. Он был еще небрит, глаза опухли от сна. На нем были пижамные штаны и футболка, от него исходил неприятный запах застоявшегося табачного дыма. Карин посмотрела на него с упреком.– Твоя мать заболела, – объявил он.– А что с ней?– Ну, это нам скажет врач, он скоро будет.Марио явно нервничал, это было видно по тому, как он курил.– А я что могу сделать? – спросила Карин.– Пойди приберись в нашей комнате, – приказал он тоном хозяина, не терпящего возражений.– Сейчас, – ответила она ровным, лишенным эмоций голосом, словно печальные события ее совершенно не касались.– А ты все хорошеешь, – заметил Марио, закрывая учебник истории, который читала Карин.– Моя мать больна, – напомнила она, чтобы как-то выбраться из щекотливого положения.– Вот пойди и посмотри, чем ты можешь ей помочь, – проговорил он врастяжку, незнакомым ей и пугающим тоном.Карин поднялась и пристально поглядела на него: он стоял у двери, мешая ей пройти и жадно ее разглядывая.– Если вы дадите мне пройти, я так и сделаю, – сказала она, не отводя взгляда.Марио посторонился.– Ты все еще такая стеснительная, что говоришь мне «вы»? – Его фатоватая и хищная ухмылка вызывала у нее отвращение. – А почему бы тебе не расслабиться?Карин прошла мимо, не удостоив его ответом, и направилась в комнату матери. Внешне ее отношения с Марио строились на основе полнейшего равнодушия. Они игнорировали друг друга: она – потому что инстинктивно ощущала его полную чужеродность, он – потому что вскоре понял: все его двусмысленные и скользкие поползновения ни к чему не приведут. Но это не мешало ему пробовать снова и снова.Карин пыталась смягчить отвращение, которое он ей внушал, стараясь его не замечать. Точно так же она относилась к мухам: если их не удавалось выгнать или прихлопнуть, не обращала на них внимания. Но отмахнуться от этой мухи было не так-то просто: она продолжала жужжать над ухом.– Что случилось, мама? – спросила она.– Что-то я совсем расхворалась, – ответила Мартина.Она была бледна, волосы прилипли ко лбу, влажному от пота, но, как ни странно, теперь она казалась более юной, хрупкой и беззащитной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62