Авторитет, завоеванный профессором Филомено Бранкати в университетских, банковских и деловых кругах, где многие были рады получить у него консультацию, распахнул перед ним двери аристократических салонов.Клаудиа Бранкати, жертвуя на благотворительность, завоевала себе место на самых верхних ступенях социальной лестницы, чтобы при помощи связей в кругах высшего общества обеспечить карьеру своему сыну Паоло. * * * Мужественная красота Филипа пострадала не столько от прожитых лет, сколько от портившего его лицо выражения безразличия и скуки. Он так надеялся, что сможет забрать сына и уехать домой, подведя жирную черту под итальянским эпизодом, перевернувшим всю его жизнь, а вместо этого ему пришлось томиться в Милане, где много лет назад, как ему тогда казалось, он обрел счастье.Он вежливо, но без особого интереса принимал участие в разговорах, быть может, потому, что ему нечего было дать и нечего взять. Он нервничал, вспыхивал по пустякам и должен был напрягать всю силу воли, чтобы не выдать своих истинных чувств.Если бы Бруно согласился последовать за ним, он смог бы наконец, со всей возможной деликатностью и тактом, сообщить мальчику свой самый главный секрет, который уже невозможно было дольше от него скрывать.– Что случилось, папа? – Они ехали в машине по загородному шоссе, направляясь на виллу Бранкати, где им предстояло провести день.– Ничего особенного, Бруно.За стеклом проплывали, уходя за горизонт, бескрайние зеленые поля, прорезанные тут и там оросительными каналами с чистой и прозрачной водой.– Мне кажется, ты чем-то недоволен.Поля, засеянные кукурузой, чередовались за окном с выпасными лугами.– Вовсе нет, с чего ты взял? Смотри, эти места совсем не похожи на Сицилию, – сказал Филип, пытаясь отвлечь его внимание. Вдалеке показался силуэт старинной церкви; рядом с ней высились сверхсовременные корпуса какого-то завода.– И все-таки здесь тоже очень красиво.Им встречались то тучные волы, то мощные тракторы, обрабатывающие эту богатую и плодородную землю. На кукурузных полях огнем полыхали алые маки. Может быть, настал самый удобный момент для того, чтобы посвятить Бруно в мучившую его тайну. Скоро ему уже предстоит возвращение в Штаты, а он не может уехать, не поведав сыну об истинной причине, заставившей его пересечь океан. Конечно, смерть старого барона тоже сыграла свою роль, но вне зависимости от этой трагедии Филип Брайан ускорил бы на месяц свой приезд в Италию.– Послушай, сынок, – начал он напыщенным и важным тоном, как на официальном приеме. – Я…– Смотри, папа! – перебил Бруно, не придавший значения столь торжественному началу. – Вон вилла Паоло! Мы приехали!В конце длинной прямой аллеи, образованной двумя рядами высоких тополей, виднелся прочный и солидный дом, укрытый в тени вековых деревьев.– Действительно очень красиво, – согласился Филип. – Наконец-то ты сможешь покататься на лошади, – добавил он, вспомнив о страстном увлечении сына конным спортом.– Да, конечно. – От нетерпения Бруно чуть не подпрыгивал на сиденье. – Это будет замечательно! – Тут он спохватился, что при виде виллы Бранкати по-детски отвлекся как раз в ту минуту, когда отец что-то собирался ему сообщить. – Что ты хотел сказать, папочка? – спросил он, улыбкой прося извинения за свою несдержанность.– Ничего особенного, сынок, – солгал Филип. – Ничего такого, что могло бы нарушить течение этого чудесного дня.Бранкати называли свой загородный дом сыроварней, потому что еще десять лет назад он действительно был, а в каком-то смысле и продолжал до сих пор оставаться ею: здесь по-прежнему жили крестьяне, ухаживающие за полями и конюшней, где содержались шесть лошадей. Их, конечно, нельзя было сравнить с теми, на которых привык ездить Бруно, но все же это были вполне приличные лошади. Больше Филипу так и не удалось выкроить момент для разговора с Бруно о мучившем его предмете. Как и его мать много лет назад, когда барон Джузеппе Сайева впервые привез ее в Милан, мальчик сразу же оказался в центре внимания.На вилле было много гостей, на которых экзотическая фигура маленького сицилийского барона с американской фамилией произвела завораживающее впечатление.К тому же Бруно был красив до неприличия, его горделивая осанка, аристократические черты, изысканные манеры, безупречная речь и причудливый акцент сделали его предметом всеобщего восхищения. Не говоря уж о том, что он божественно держался в седле.Его история (в официальной версии) передавалась из уст в уста и через несколько часов уже стала легендой. Дети, все примерно одного возраста с Паоло, а потом и взрослые стали называть его Бароном. МЭРИ-ДЖЕЙН Филип рассеянно перелистал позавчерашний «Нью-Йорк таймс», просмотрел заголовки и резюме экономического раздела, пробежал глазами биржевые сводки и должен был признать, что не случилось ничего особенного, ничего такого, что могло бы каким-то образом омрачить один из последних дней его пребывания в Милане. Он сложил газету и оставил ее на продолговатом столике в стиле ампир, покрытом бледно-зеленой виссоновой скатертью. Вся комната была уставлена сверкающим серебром и хрусталем.Бруно сидел напротив него.– Что-то у тебя нет сегодня аппетита, – заметил Филип.– Я просто к этому не привык. – Бруно с сомнением смотрел на яичницу с беконом, которую экономка из Брианцы подала ему на завтрак по распоряжению отца.– А к чему ты привык?– К шоколаду с рогаликами, – ответил мальчик, признаваясь в грехе, который ежедневно совершал на Сицилии под высоким покровительством непревзойденного монсу.Филип уже готов был заявить, что яйца с беконом – это завтрак для настоящих мужчин, но сказал только:– Попробуй, это вкусно. И полезно.– Да, папа, – кивнул Бруно с подозрительной кротостью. Яйца с беконом на завтрак напоминали ему годы, проведенные в Калифорнии. Даже в Палермо и Пьяцца-Армерине один только запах яиц на сковородке вызывал у него в памяти суровый и непреклонный образ отца. Это было одно из блюд, которые Аннализа ненавидела всей душой, утверждая, что так питаются только дикари и что это вредно для желудка.– Никто тебя не заставляет их есть, если они тебе не нравятся, – улыбнулся Филип, с горечью отмечая в глубине души, как терпит крах еще одна из его неизменных традиций.– Да, папа, – весело сказал в ответ Бруно, – но сегодня они мне нравятся.Филип взглянул на него, как на загадку, которую хотел бы, но не мог разрешить.– Мы всегда начинаем день яичницей с беконом, – объяснил он.– Я знаю, папа. – Подражая в привычках отцу, Бруно чувствовал себя взрослым.Филипу, привыкшему решать сложные и запутанные проблемы, осмотрительно и успешно вести дела с самыми отъявленными и циничными ловкачами, знающими все ходы и выходы, с трудом удавалось поддерживать нормальные и ровные отношения с этим загадочным ребенком.– Как хорошо в Милане в это время года, – сказал он, вспоминая другое лето, другой образ, другую любовь, полную неясных обещаний.– Тем не менее, когда наступает хорошая погода, – ответил Бруно, – все уезжают. Паоло говорил мне, что летом только бедные остаются в Милане.Солнечным июльским утром они беседовали в столовой, как двое приятелей. Большое окно, выходившее на старинную, еще пустынную в этот час улицу, было открыто. Лишь перезвон церковных колоколов да лязг проходящих трамваев изредка нарушали тишину.– Говорят, миланцам нравится туман. – Филип поднял чашечку английского фарфора и отпил кофе.– Я его никогда не видел, – признался Бруно, – но, наверное, это очень красиво.Филип решил, что настал подходящий момент для перехода к волновавшей его теме.– Мы должны поговорить, Бруно, – он взглянул на мальчика исподлобья, склонив голову над тарелкой с остатками завтрака.– Мне казалось, мы этим и заняты, – заметил Бруно с набитым ртом. В Сан-Франциско он никогда бы себе не позволил подобной вольности.– Твоя логика просто обезоруживает, сынок, – Филип поглядел на высокий потолок, расписанный фресками в зеленых, голубых и желтых тонах. В росписи легкие арабески чередовались с большими овальными медальонами, обрамлявшими разнообразные букеты цветов.– Красиво, правда? – Бруно тоже поднял голову от тарелки, любуясь утонченной цветовой композицией, повторявшейся в отделке других комнат. – Если я правильно запомнил все, что мне говорил Паоло, эта роспись восходит к концу XVIII века.– Твоя начитанность поразительна, – с одобрением отметил отец, не помнивший даже, когда был куплен его темно-синий в узкую белую полоску костюм в стиле ретро, вроде тех, что носили во времена «сухого закона». Его сильной стороной было деловое чутье. Прекрасно разбираясь в запутанных финансовых вопросах, он в своих действиях всегда следовал правилам, отшлифованным практикой многих поколений бизнесменов.– Это я так, на досуге, – скромно заметил Бруно, разглядывая нежный узор, чуть потемневший от времени и такой хрупкий, что его, казалось, могло бы развеять первое же дуновение ветерка.Филип переплел пальцы и наклонился к сыну.– Могу я на минутку занять твое внимание? – спросил он, сильно сомневаясь, что это возможно: мальчик был слишком захвачен своими собственными мыслями.– Конечно, папа, – его занимала перспектива отъезда в Портофино, чудесное местечко, как уверяли все окружающие; от одной мысли об этом ему становилось весело. – Папочка, как ты думаешь, я могу принять приглашение Бранкати провести август с ними в Санта-Маргерите?– Я думаю, – с тяжелым вздохом ответил Филип, – что ты можешь делать все, что захочешь. У меня такое впечатление, что мои советы тебе не нужны. – Он налил себе еще кофе.– Спасибо за доверие. – Бруно надкусил бутерброд с маслом. – Но ты мне еще не сказал, что сам собираешься делать. – У него был приятный певучий голос, мягкий и волнующий, как у Аннализы.Филип властно поднял руку, чтобы остановить этот поток слов.– Сейчас я скажу тебе, что собираюсь делать, – решительно начал он. – Послушай меня внимательно, сынок. Прежде всего я собираюсь… – он замолчал, не в силах закончить фразы.– Что? – радостно улыбаясь, торопил его Бруно.– Я хочу снова жениться.Ну вот, слово сказано. Он облегченно перевел дух.Реакция Бруно превзошла все его ожидания.– Правда? – воскликнул мальчик с энтузиазмом. – И ты до сих пор молчал? – Он встал из-за стола, подошел к отцу и крепко обнял его. – Я так рад за тебя! – Ему пришло в голову, что отец, которого он теперь узнал в совершенно новом свете, слишком одинок и, должно быть, страдает от этого.Филип решительно отстранил его от себя.– Успокойся, сынок. – Его встревожила эта неожиданно теплая реакция сына. – Я ждал удобного случая, чтобы с тобой поговорить.– Ты счастлив?Для Бруно счастье было надеждой, высшей точкой напряжения всех сил, может быть, восторженным чувством, какое бывает только раз в жизни.– Я убежден, что сделал правильный выбор.Для Филипа секрет счастья состоял именно в этом: убедить себя, что страсть – это юношеское заболевание, которое в определенном возрасте может привести к серьезным осложнениям.– Я рад за тебя, – серые глаза Бруно смотрели на него с участием.– И ты больше ни о чем не спрашиваешь? – Он уже приготовил целый ряд убедительных доводов в свою защиту.– Разве ты спросил, почему я хочу остаться в Италии? – Этот мальчишка не переставал его удивлять.Филип с нежностью подумал о Мэри-Джейн, о ласковой и любящей Мэри-Джейн, хранившей ему верность с первого поцелуя и проводившей его в Европу с тайным опасением: не возникнет ли и на этот раз какое-нибудь новое препятствие, которое разлучит ее с любимым человеком? Однако она не осмелилась поделиться с ним своими страхами.После смерти Аннализы Мэри-Джейн выждала положенный приличиями срок, а потом позвонила ему.– Просто хочу спросить, как ты поживаешь, – сказала она. И он совершил прыжок в прошлое, такое простое и ясное, полное не будоражащих кровь, но приятных воспоминаний. Он только теперь осознал, насколько ему не хватало ее за годы мучительного одиночества, проведенные рядом с гордой, загадочной и недоступной Аннализой.Они встретились вновь, и он первым заговорил о возобновлении столь жестоко прерванных отношений. Она выслушала терпеливо и преданно.– Я больше не смею заговаривать с тобой о браке, – сказал он в заключение. – Но если бы я мог вновь соединить свою жизнь с женщиной, этой женщиной была бы только ты, Мэри-Джейн.Тихие слезы покатились по ее чуть увядшему лицу, и Филип наконец понял, как много он потерял. Мэри-Джейн дарила реальную, простую, понятную любовь, Аннализа была недостижимой утопией, умопомрачением, дразнящей и неразрешимой загадкой.Фамильный сапфир уже был надет на ее палец, а Филип так бездумно снял его, чтобы отдать неуловимой мечте.– Думаю, нам следует пожениться, – сказал он ей несколько дней спустя.Милая Мэри-Джейн, не сказав ни слова, взяла его руку и запечатлела на ней долгий поцелуй. Потом подняла на него растроганный, любящий взгляд нежных голубых глаз.– Как приятно осознавать, – ответила она с благодарностью, – что моя жизнь не прошла напрасно в столь долгом ожидании.Никогда нежный овал ее лица с чуть заметной сеточкой морщинок на лбу не светился такой хрупкой и возвышенной красотой. Филипу осталось только посвятить сына в свои планы, что он теперь и сделал. Пристально глядя на него большими серыми глазами, Бруно все понял и порадовался за отца.– Эта… синьора, – с трудом выговорил Филип, – станет… – Слово было не из приятных, но другого просто не существовало. – Станет твоей мачехой. И мне будет очень жаль, если вы с ней не подружитесь.– Раз ты ее выбрал, – Бруно говорил с проникновенной искренностью, – значит, она замечательная. – На мальчика нахлынули мысли о матери, и он не мог не вспомнить, в какой страшной ситуации они все оказались. Тогда он был слишком мал, но за годы, проведенные с дедом и с Кало, многое научился понимать, хотя кое-какие вещи все еще оставались для него загадкой.Словно молния вспыхнула у него в мозгу, осветив на миг в самом темном и укромном уголке памяти тайну, известную только ему одному, секрет, которым он не поделился даже с Кало и с дедушкой, ту боль, что ему предстояло нести в душе до конца своих дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62