– Нет, – сказала она откровенно, – нет, я никогда не смогла бы тебя ненавидеть. Только не тебя.Ведь в нем всегда было что-то, что глубоко трогало ее сердце: чистосердечие, простота, исходящая от него мужественная сила, свойственная здоровым душой и телом мужчинам.– В тот день, когда ты зашла к нам, – продолжал он, – в тот день, когда ты сказала нам, что ты упала на живую изгородь из жимолости, ты думаешь, мы не знали, что на самом деле произошло? Том Лоренс рассказал нам об обеде в его доме, и какой ты была, когда он на следующее утро завез тебе твой кошелек. О, не беспокойся! – Он махнул головой. – Том никогда об этом не говорит. Он слишком порядочен. Он только был обеспокоен, что у тебя неприятности.Линн закрыла лицо руками. Но он неумолимо продолжал:– В тот день, когда ты пришла к нам, чтобы сообщить о том, что ты ждешь ребенка, мы с трудом могли поверить, что ты хочешь еще сильнее себя связать. Джози просто заболела от этого.– Зачем ты это со мной делаешь, Брюс? – взорвалась она.– Я не знаю. Я полагаю, что ты начнешь думать.– О, Боже мой! О, Боже мой! – закричала она. Он вскочил и, сев на диван, взял обе ее руки в свои.– О, Линн, я тебя обидел. Прости меня, я такой неловкий, но я хочу тебе только добра. Не думай, что я не был рад, когда у тебя родился Бобби! Я вовсе не это имел в виду.Ее ребенок. Ее маленький мальчик. Она хотела спрятаться. И в своем отчаянии она повернулась и положила голову ему на плечо.– Да, он ударил меня сегодня утром. Мы поговорили об Эмили, и он пришел в ярость.– О, мне очень жаль, очень жаль. Бедная маленькая Линн.– Не так важно – не так важно, что он разбил мне лицо, главное, что я почувствовала, что я чувствую себя как ничтожество. Ты можешь это понять? Как ничтожество!Его большие руки нежно гладили ее по голове.– Да, – пробормотал он, – да.– Может быть, ты не можешь. У вас с Джози все совсем по-другому.– Да, да.Его голос был бесцветным. Как эхо, он шел откуда-то издалека, обособленный от теплого живого плеча, к которому она прижалась, обособленный от его теплой руки, которая гладила ее по голове.– Сегодня утром я возненавидела его, – прошептала она. – Его отвратительный характер. И все же я его люблю. Может быть, я сошла с ума? Почему я так запуталась? Почему жизнь такая ужасно тяжелая?– Линн, я не знаю. Я не знаю, почему так тяжело умирать. Сегодня я вдруг ничего не знаю об этом.Она подняла голову и посмотрела в его выразительное лицо, на котором только за последнее время пролегли глубокие складки. И ей показалось, что в этот изнуряющий, опустошающий день, они оба – самые несчастные люди на свете.Он откинул ее челку назад и погладил ее по лбу, говоря с легкой печальной улыбкой.– Ты такая хорошая, такая нежная. Ты не должна отступать, не должна отчаиваться.– Пожалуйста, не будь со мной так добр, я не вынесу этого.Однако было ясно, что ей необходима доброта этих обнимающих ее рук, человеческого тепла! И внезапно она обвила свои руки вокруг его шеи; он притянул ее к себе, и она прильнула к его груди. Это было утешение…Они держали друг друга в объятиях, погруженные в печаль, не говоря ни слова. Они дышали в унисон и чувствовали, как одновременно бьются их сердца.В комнате было тихо. Из окна со двора доносилось воркование голубей, мирные звуки безмятежной жизни. Где-то в доме раздался мелодичный звон часов, отбивающих полчаса, оставив после себя дрожащий отзвук. Ничто не пошевелилось. Можно было парить в этом спокойствии, находя утешение в контакте с усталым телом другого.А затем мало-помалу тела начали отвечать. Его рука, по-видимому бессознательно, двигалась вверх-вниз вдоль ее спины. Это было так нежно, это легкое прикосновение, эта нежная ласка, и все же по ее жилам стало распространяться острое наслаждение. Через некоторое время – как долго это длилось, она не могла сказать и никогда потом не могла вспомнить, – из глубинного центра чувствительности стал распространяться привычный жар. И она знала, что он ощущает то же самое.Это было как будто бы снаружи ее существа была другая Линн Фергюсон, и она с любопытством наблюдала замедленные кадры фильма.Фильм набирал скорость. Актеры двигались непреклонно, его губы на ее шее, его пальцы расстегивают ее блузку, ее юбка падает желтым свитком на пол. Оба молчали. Она ни о чем не думала. Он тоже растерял все мысли. Отчаявшиеся и изголодавшиеся, они заторопились; это был обморок, в который они упали вместе, это было полное слияние…Когда они пробудились, он нежно тряс ее. Удивленная, потерявшая точку отсчета во времени и в пространстве, она только через мгновение поняла, где она и кто она. Как она позднее вспоминала, в этот момент ее ничего не тревожило. Узел напряжения в затылке исчез, она чувствовала себя нормально.В следующее мгновенье она поняла, что случилось, поняла, что произошло, она дремала в объятиях этого мужчины, как будто всегда принадлежала ему. В ужасе она встретила его взгляд и увидела в его глазах отражение собственного ужаса.Он уже оделся, но она была обнажена, прикрытая только клетчатой вязаной шалью, которой он ее прикрыл. Долгие вечера и дождливые дни она наблюдала, как Джози вязала ее. Связанная лицевой вязкой розового, кремового и зеленого цвета.– Я должен попасть в клинику, – устало сказал он.– У тебя нет машины, – возразила она.– Они привезли мою обратно.Диалог был бессмысленным, нереальным.Начало смеркаться. Из окна, где снаружи на подоконнике спал прекрасный белый кот Джози, почти неощутимо повеяло ветерком и в комнату проникла тень. В комнате произошла едва ощутимая перемена, она стала местом ожидания неотвратимо надвигающегося несчастья.– О, Боже! – простонала она. Он отвернулся и сказал:– Я дам тебе одеться, – и вышел из комнаты. Она одевалась дрожа, чувствуя подступающую тошноту. На противоположной стене висело зеркало, один из античных экспонатов Брюса, зеркальная поверхность которого была волнистой, и оно исказило ее изображение, когда она посмотрелась в него. Казалось, ей подходит такое уродливое искажение, и она задержалась перед ним. Уродина, уродина, вот я кто. Я, Линн Фергюсон, сделала это, в то время как она умирает. Я, Линн.А Роберт сказал: «Клянусь тебе жизнью и здоровьем наших детей, что я никогда не был тебе неверен».Он бы не стал клясться, если бы это не было правдой. Кем бы он ни был, лжецом его назвать нельзя.Когда Брюс вернулся, он сел на стул напротив дивана. Она сидела тут же, добродетельная Линн Фергюсон, с судорогами в желудке и необычно тугим узлом напряжения в затылке, ее ноги ровно стояли на полу. Она ждала, когда он заговорит.Несколько раз он пытался начать, но его голос срывался, и он замолкал. Наконец он сказал:– Я думаю, мы должны забыть то, что произошло, навсегда выбросить из головы. И ты, и я, мы были в таком состоянии…– Да, – сказала она, глядя на свои ноги. Его голос снова дрогнул.– Как это могло случиться – я не знаю – моя Джози. Я так ее люблю.– Мне так стыдно, – прошептала она, глядя в сторону.– Нам придется забыть это, – повторил он. – Попытаться забыть. Но прежде всего я должен попросить прощения.Она слегка передернулась и нахмурилась, как бы говоря: «Нет такой нужды, я точно так же виновата».– И еще одно: я никогда не должен был говорить то, что я сказал о Роберте, и требовать твоего ответа.– Это неважно. Ты сказал правду.– Все равно, ты пожалеешь, что согласилась с этим. Я тебя знаю, Линн. Я тебя очень хорошо знаю.– Я бы никому не призналась в этом, только тебе, а тебе я доверяю.Он надел очки, и прежний Брюс вернулся, Брюс, которого она знала, друг и брат, с которым то, что произошло с ними, было бы совершенно невозможно. И он сказал:– Может быть, это твоя ошибка.– Что? Доверять тебе?– О, Боже, нет, Линн. Я имею в виду, что именно в этом твоя ошибка, что ты никому не призналась.– Кому, например?– Ну – я тебе однажды сказал – советчику. Но теперь я скажу яснее: «Тому Лоренсу».Просить совета, помощи у Тома? И она вспомнила сцену у бассейна в клубе, вспомнила унижение и ее вызывающее приглашение на золотую свадьбу.– Юристу? Нет.– Он не только юрист, Линн. Он позаботится о тебе. Он восхищается тобой. Поверь мне, я знаю.Он также тот человек, который считает, что я из девятнадцатого века, какой-то анахронизм, полусимпатичный, полуабсурдный. Без сомнения, он находит это интересным, хотя бы потому, что это отличается от того, что он видит вокруг себя, – блестящие, независимые женщины на той его вечеринке. Если бы он узнал, что я делала только что здесь, в этой комнате, он рассмеялся бы от удивления. «Это я в дураках остался», – сказал бы он. Она представила себе, как он это говорил бы, как вокруг его глаз, светлых, умных глаз, собираются морщинки.Ход ее мыслей неожиданно резко изменился: «А вдруг Роберт узнает!» Ее охватил ужас, как будто она была ночью одна в машине с заглохшим мотором или оставалась дома ночью тоже одна и услышала шаги на лестнице.Она встала, собираясь уходить.– Меня весь день не было дома. Малыш… И Эмили, я должна поговорить с Эмили.Он проводил ее до двери и взял за руку.– Езжай домой. Веди осторожно. – Складки на его лбу стали глубже от беспокойства. – С тобой все в порядке? В самом деле?– В порядке, в самом деле в порядке. Обнаженная с мужчиной, который не был Робертом. С мужем Джози…– Линн, мы никому не принесли вреда. Помни об этом. Просто что-то произошло. Мы с тобой хорошие люди. Помни об этом тоже.– Да, – сказала она, понимая, что он надеется, что она это забудет, потому что сам он в это не верит, но нуждается в ком-нибудь, кто бы в это верил. Но сам он всегда будет помнить эту свою неверность своей любимой Джози.– Мне надо ехать в клинику, – сказал он.– Да, да, езжай.– Я тебе позвоню, если что-нибудь.– Да, позвони. Она уехала.
Молчание за столом оживлялось лепетом Бобби – перед уходом Юдора накрыла на стол, хотя это и не входило в ее обязанности. Она достала из морозилки приготовленный Линн мясной пирог и разогрела его. Линн подумала, что это оттого, что она ее жалеет.Эмили поела раньше одна и ушла в свою комнату.– Эмили просила сказать вам, что у нее болит голова. Но вы не должны беспокоиться, это ничего, – сказала Юдора, а в ее глазах читалось: «Мне жаль вас».Глаза могут высказать все. Если кто-то отводит взгляд, это значит, что он испытывает чувство вины, или стыда, или страха. Взгляд Роберта остановился на щеке Линн, где на месте содранной кожи видна была ссадина. Линн смотрела вниз в свою тарелку. Роберт кормил Бобби маленькими кусочками картофеля.Малыш подскакивал в своем детском стульчике. Когда он ронял игрушку, Роберт поднимал ее; когда он бросал ее на пол, Роберту приходилось вставать и извлекать ее из-под стола.– Разбойник, – сказал Роберт, – маленький разбойник.Линн ничего не ответила. Мальчик был очарователен, волосики, с которыми он родился, были вскоре острижены, но уже снова отрасли, они были шелковистыми и серебристо-светлыми.Она представила себе, как она говорит своему ребенку: твой папа, которого я любила и люблю до сих пор, и только Бог может объяснить почему, – потому что я неспособна сама это понять, – твой папа когда-то меня частенько бил.Может быть, это Джози сделала так, что на этот раз все было не так, как прежде? Или Юдора, из-за которой это стало последней каплей? Или, может быть, это есть, в самом деле, последняя капля для меня, и для меня одной?Зазвонил телефон.– Мне подойти или ты сама? – спросил Роберт.– Ты, пожалуйста.В любой момент телефон мог принести известие о смерти Джози. Но она слишком нетвердо стояла на ногах, чтобы идти к телефону.Но это звонили из родительского актива.– Некая миссис Харгроу, – сообщил Роберт, снова садясь за стол, – тебе предлагают войти в родительский комитет в классе Энни. Я сказал, что ты ей позвонишь.Он говорил, не меняя интонации. Затем он протянул руку, чтобы взять кусок хлеба, и как будто он не мог позволить себе попросить передать хлеб, он, который с презрением относится ко всем, у кого были плохие манеры за столом; он бы назвал такое поведение «пенсионные манеры». Поэтому она протянула ему корзину с хлебом, их руки соприкоснулись, их глаза встретились.Вечерний свет мягко отразился на красном дереве и заблестел в хрустальных подвесках люстры. Малыш, по какому-то непонятному движению души, протянул свои очаровательные ручонки и радостно закричал. А Эмили спряталась в своей комнате. А Энни, слабая Энни, скоро должна вернуться домой.Это было невыносимо.
Эмили подняла голову от раскрытого чемодана, лежащего на ее кровати, когда Линн вошла в комнату. На ручках дверей были развешаны платья, платья лежали и на стульях; повсюду кучками были сложены свитеры, туфли, юбки и брюки. На полу возле чемодана Эмили лежали стопки книг, а у стены стояла ее теннисная ракетка.– Так скоро? – спросила Линн.– Мама, я хотела сказать тебе раньше, а не так неожиданно, я не хотела, чтобы ты наткнулась на этот беспорядок. Дело в том, что я откладывала до последнего момента сообщение о моем решении ехать учиться в Тулейн, потому что я боялась этого, а теперь у меня времени в обрез. Инструктирование первокурсников начинается послезавтра, и я должна выехать завтра вечером. Ох, мама!– Все в порядке, – сказала Линн, скрыв неизбежную горечь.– Я пыталась позвонить тебе в больницу сегодня днем, но тебя там не было. Я больше не знала, где тебя искать.– Ну ничего, ничего.– Сиделка в палате Джози сказала, что вы с дядей Брюсом ушли.– Мы не ушли, мы только пошли в кафетерий, чтобы выпить кофе и съесть пончик. – И Линн, внезапно почувствовав слабость, сдвинула в сторону обувь и присела на краешек стула.– Я надеялась, что ты придешь домой рано, и мы сможем с тобой поговорить.– Я вернулась в палату Джози и оставалась, там до вечера.Глаза Эмили наполнились слезами:– Бедная Джози! Она всегда была так добра ко мне, а сейчас даже больше, чем всегда. Нечестно с ее стороны умирать.О юность! До сих пор не привыкла, что жизнь может быть несправедливой.– Я хотела бы снова ее увидеть и сказать, как я ее люблю и как я ей благодарна за то, что она сделала. Но я поблагодарила дядю Брюса. Я тысячу раз его поблагодарила.– Если бы ты даже пошла туда, Джози тебя бы не услышала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49