«У меня сейчас посол Андропов, он уверяет меня, что произошло какое-то недоразумение, Советское правительство не отдавало приказа о вторжении в Венгрию. Мы с послом пытаемся связаться с Москвой». Тем же утром Надь в последний раз обратился по радио к стране: «Сегодня на рассвете советские войска начали наступление на столицу, явно намереваясь свергнуть законное демократическое правительство Венгрии. Наши войска ведут бои. Правительство остается на своем посту. Я хочу, чтобы это знал венгерский народ и весь мир.»
В тот же день Надь и несколько его министров укрылись в югославском посольстве. Серов руководил арестом самых важных «контрреволюционеров», которым не удалось найти политического убежища или бежать за границу. Среди тех, кого он арестовывал лично, был и Шандор Копачи. Тогда Серов впервые представился Копачи как председатель КГБ. Он напомнил ему об их встрече 23 октября, а потом пообещал: «Я тебя повешу на самом высоком дереве в Будапеште.» (Правда, обещание ему выполнить не пришлось.) 21 ноября новое просоветское правительство во главе с Яношем Кадаром пообещало Надю и его министрам гарантировать их безопасность, если они покинут югославское посольство. 22 ноября, когда они вышли, их силой вытащили из пришедшего за ними автобуса, после чего они были арестованы КГБ и вывезены через границу в Румынию.
Допросами Надя и его соратников руководил Борис Шумилин, главный советник КГБ «по вопросам контрреволюции». Выступая по будапештскому радио 26 ноября, Кадар заявил: «Мы обещали, что не будем привлекать Имре Надя и его друзей к суду за их прошлые преступления, даже если они потом признают себя виновными в них.» В феврале 1957 года венгерское Министерство иностранных дел подтвердило, что «не было намерений привлекать Имре Надя к суду». Но Москва решила по-другому, после того как Надь продолжал отказываться, несмотря на старания КГБ и АВХ, признать себя виновным в приписываемых ему преступлениях. Из шести человек, которые были арестованы при выходе из посольства Югославии, один погиб от рук своих мучителей, второй был задушен после того, как объявил голодовку. Надь и трое оставшихся в живых из его правительства предстали перед тайным судом в феврале 1958 года. Судебное разбирательство, явно разочаровавшее советников КГБ, которые не привыкли к тому, чтобы на политических процессах подсудимые отказывались признать себя виновными, вскоре было приостановлено. Когда же в июне 1958 года слушание дела возобновилось, трое из четырех главных обвиняемых продолжали настаивать на своей невиновности. Все они были признаны виновными, казнены и захоронены в безымянных могилах. Еще пятерых подсудимых приговорили к различным срокам тюремного заключения.
Ни один политический процесс из всех ранее прошедших в странах советского блока не вызывал таких проблем, с какими столкнулись Шумилин и его подручные из АВХ, стряпая дело против «Надя и его банды изменников». Посмертная реабилитация Ласло Райка и доклад Хрущева на XX съезде партии подорвали веру в досконально разработанные теории заговора, на которых строились сталинские показательные процессы. Примечательно, что, в отличие от хорошо отрепетированных спектаклей, которые уверенно разыгрывались в залах суда на протяжении предшествующих двадцати лет, официальный отчет «О контрреволюционном заговоре Имре Надя и его сообщников» был выдержан в мягком, чуть ли не извиняющемся тоне. Империализм был, как полагается, заклеймен как «главный организатор контрреволюции», а Надь разоблачался как его «послушный пособник». Но детали заговора были очерчены не так выразительно и красноречиво. Радиостанция «Свободная Европа» была объявлена «военно-политическим штабом контрреволюции за рубежом», а посылки с помощью Красного Креста – главным средством переброски империалистического оружия через венгерскую границу. Внутри же самой Венгрии британский военный атташе полковник Джеймс Каули, как утверждалось, принимал непосредственное участие в военном руководстве восстанием, а западногерманский парламентарий князь Хубертус фон Левенштейн был выведен как связующее звено с «крупными империалистическими капиталистами в Западной Германии». Материалы процесса над Надем, даже в том причесанном варианте, в котором они были опубликованы, еще задолго до эпохи Горбачева считались в КГБ примером неудачной попытки воздействия на общественное мнение. Это был последний политический процесс в странах советского блока, на котором жертвам был вынесен смертный приговор.


За три года пребывания на посту Первого главного (Иностранного) управления КГБ Александр Семенович Панюшкин ничего существенного в Московский центр не привнес. За это время здоровье его ухудшилось. Одного из его сотрудников при первой встрече с Панюшкиным поразила «его манера сутулиться при ходьбе, как будто у него не было уже сил, чтобы держаться прямо». В просторном кабинете Панюшкина было два больших кресла: одно – за письменным столом и второе – у окна. Выбрав одно из них, он «устало опускался в него и, несмотря на свой высокий рост, как-то сворачивался и съеживался.» В Зале Славы Первого главного управления сегодня портрет Панюшкина не увидеть. В 1956 году на смену ему пришел его бывший заместитель, гораздо более динамичный Александр Михайлович Сахаровский, который установил своеобразный рекорд, проработав в должности начальника ПГУ пятнадцать лет. Сахаровский также был первым после Фитина начальником ПГУ, который заслужил, чтобы его портрет был помещен в Мемориальной комнате. В ПГУ его запомнили главным образом как толкового и энергичного администратора. Правда, у Сахаровского не было опыта работы на Западе. Придя на работу в НКВД в возрасте тридцати лет, после войны он служил советником МГБ в Восточной Европе, в основном в Румынии.
Назначение Сахаровского на должность начальника ПГУ совпало с событием, которое Центр считает одним из величайших переворотов, осуществленных им за рубежом. Во время холодной войны, как, впрочем, и до, и после нее, КГБ считал своим самым высокопоставленным агентом политического деятеля от Аграрного союза Финляндии Урхо Калева Кекконена, который регулярно встречался со своим советским оператором. Весть об избрании Кекконена в 1956 году президентом Финляндии была встречена в Центре с нескрываемым ликованием. На этом посту Кекконен пробыл двадцать пять лет. По свидетельству Анатолия Голицына, перебежавшего на Запад из хельсинкской резидентуры в 1961 году, КГБ завербовал еще одного высокопоставленного политика по кличке Тимо. К концу пятидесятых годов между резидентом Жениховым и советским послом Захаровым возникла чуть ли не война за право использования Тимо. Их обоих вызвали в Москву, в Центральный Комитет, где им был объявлен выговор за их распри. Было решено, что главным контактом Тимо остается резидент КГБ, но он должен будет советоваться с послом.
Двадцать лет спустя такой же спор по поводу использования Кекконена разгорелся между резидентом Виктором Владимировым и послом Владимиром Соболевым. Владимиров поразил Гордиевского тем, что больше всех других сотрудников КГБ, с которыми Гордиевскому доводилось встречаться, был похож на английского джентльмена, каким его обычно представляют. Своими холеными усами, английскими костюмами, галстуками, ботинками и пальто он напоминал Гордиевскому хорошо воспитанного гвардейского офицера, рано вышедшего в отставку, чтобы управлять своим фамильным поместьем. В середине семидесятых Владимиров возглавлял Управление РТ ПГУ, которое занималось вербовкой иностранных граждан в Советском Союзе и другими подобными операциями. В первый раз он работал в Хельсинки с 1970 по 1971 год, а второй раз он попал туда уже в качестве резидента в 1977 году. Престижная работа с таким агентом, как Кекконен, помогла ему получить звание генерала КГБ.
В мемуарах Андрея Громыко, министра иностранных дел СССР с 1957 по 1985 год, ни один государственный деятель Запада не удостоился стольких хвалебных эпитетов, как Кекконен («выдающаяся фигура не только в финской политической жизни, но и на международной арене»): «Кекконен внес свой вклад во многие области советско-финской дружбы. Его внешняя политика заставила весь мир восхищаться Финляндией.» И в частной жизни, и на общественном поприще Кекконен всегда старался показать себя верным другом Советского Союза. Иногда он соглашался включить в тексты своих выступлений «тезисы», подготовленные Международным отделом ЦК, которые ему передавал резидент. И тогда хельсинкская резидентура слала в ПГУ победные реляции: «Осуществлено активное действие на высоком уровне.» И каждый раз Центр с гордостью докладывал об успехе в Политбюро. Но, несмотря на всю эту шумиху вокруг «активных действий», КГБ никогда не пользовался полной свободой действий в Финляндии. Финская служба безопасности, хотя и менее многочисленная, чем «корпус» советских разведчиков в Финляндии, разоблачила целый ряд агентов КГБ и ГРУ. В таких случаях президент Кекконен никогда не вмешивался. Но несмотря ни на что, к семидесятым годам у КГБ в Финляндии было больше людей, считавшихся агентами и «конфиденциальными контактами», чем во всех странах, находившихся в ведении Третьего управления ПГУ, вместе взятых (Великобритания, Ирландия, Океания и вся Скандинавия, помимо Финляндии). В Хельсинки размещались и основные организации, которые Советский Союз использовал в самых различных целях. Так, в 1968 году в Хельсинки разместил свою штаб-квартиру Всемирный совет мира, изгнанный из Парижа и Вены за «подрывную деятельность».
Одна из основных целей советской политики в Финляндии заключалась в том, чтобы просто удерживать Кекконена у власти. Москва, в частности, добилась успеха в 1962 году, когда, оказав давление на сильного кандидата на пост президента от социал-демократической партии Хонка, заставила его отказаться от участия в выборах. Это помогло Кекконену спокойно добиться переизбрания. Однако Центр не всегда понимал, а иногда и не хотел понимать характер отношений Кекконена с Советским Союзом и его долгосрочную стратегию. Самым главным для Кекконена было сохранить независимость Финляндии. Опыт Финляндии во время и после второй мировой войны убедил его, что единственный способ сохранить независимость заключается в наведении мостов с Москвой. Финляндия была единственной страной (кроме советской зоны в Австрии), которая не была включена в советский блок. Юхо Паасикиви, президент Финляндии с 1946 по 1956 год, прекрасно понимал, что Финляндия не могла рассчитывать на сколько-нибудь серьезную помощь Запада в защите от советских притязаний. Кроме того, что Финляндия выплатила СССР огромные репарации (в пять раз больше, чем Италия;, давление со стороны Советского Союза помешало ей получить помощь по плану Маршалла.
Кекконен вышел из крестьянской среды, а длительный исторический опыт жизни при царском режиме научил финских крестьян, что иметь дело с русскими, может, и неприятно, но уметь ладить с ними надо. Однако у «умения ладить» были свои пределы. Ведь, как гласит старинная финская пословица, «русский, он русский и есть, даже если с маслом есть». Кекконен принадлежал к тем финским Политикам, которые считали, что личные контакты с представителями Советского Союза весьма предусмотрительным дополнением к своей карьере. Советских представителей, с которыми они поддерживали такие связи, называли «котирюсса» (буквально, «домашний русский») по аналогии с «котикисса» (домашняя кошка). И хотя Кекконен постоянно пытался рассеять возможные подозрения русских, в частности, сделав резидента КГБ своим «котирюсса», он всегда был предельно осторожен, чтобы не поставить под удар независимость Финляндии. Если он считал, что идею независимости может скомпрометировать какой-нибудь чиновник или министр, он при первом же удобном случае без лишнего шума отстранял его от дел. Гордо рапортуя в Политбюро, что Кекконен – полностью завербованный агент, ни само ПГУ, ни кто-либо из его хельсинкских резидентов никогда не желали признать, что на самом-то деле премьер-министр был самым ярым финским патриотом.


Возглавив в 1956 году ПГУ, Сахаровский получил в наследство прекрасную плеяду агентов в Западной Европе. Правда, звезда самого знаменитого из них, Кима Филби, к тому времени уже почти закатилась. На протяжении трех лет после того, как он был отозван из Вашингтона в 1951 году, его оператор Юрий Модин считал, что слишком опасно пытаться установить с ним прямой контакт из-за слежки МИ5. В 1954 году Модин возобновил контакт, воспользовавшись каналом, который Филби назвал «самым изобретательным из всех каналов». Этим каналом связи был Энтони Блант. Как-то вечером, после лекции в Институте искусства Куртодда, Модин подошел к Бланту, возможно, впервые с 1951 года, передал почтовую открытку с репродукцией картины и спросил, что тот о ней думает. На обратной стороне была записка, написанная рукой Берджесса, в которой назначалась встреча на следующий вечер в пивной «Ангел» на Каледониан Роуд. В «Ангеле» Модин попросил Бланта устроить ему встречу с Филби. Тридцать лет спустя в своих лекциях в андроповском институте Модин с восхищением отзывался о том профессионализме, к каким Блант выполнил задание.
Главным результатом этой первой за несколько лет встречи было то, что Модину удалось убедить Филби, что нет оснований для беспокойства. И это, как позже вспоминал Филби, помогло «укрепить его дух».
А «укрепить дух» ему было необходимо после того, как перебежали на Запад резидент КГБ в Австралии Владимир Петров и его жена Евдокия, которые выдали кое-какие сведения о Берджессе и Маклине, в том числе предоставив первое прямое (а не косвенное) свидетельство того, что и тот, и другой находятся в Москве. Модин убедил Филби, что Петровы ничего не знают о его деятельности в качестве советского агента. Это позволило Филби спокойно встретить заявление парламентария Маркуса Липтона, когда тот, вдохновленный утечкой информации из ФБР, выступая в 1955 году в палате общин, назвал его «Третьим».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123