Вместе с тем, «болезненная подозрительность» Сталина не оставляет сомнения в том, что у него были параноидальные наклонности.
Ежов, как и сам Сталин, жил в мире заговоров. В частных беседах и официальных выступлениях он постоянно говорил о том, что иностранные разведывательные службы «сплели гнусную сеть интриг, в которой враги всех мастей выступают под одним флагом». Выступая перед старшими офицерами НКВД, он сказал, что невозможно избежать некоторых «невинных жертв» в «борьбе против фашистских агентов». «Лучше десять невинных людей пострадают, чем один шпион скроется,» – заявил он. Ежов жил в постоянном страхе, что предатели в НКВД совершат на него покушение. Для того чтобы попасть в его хорошо охраняемый кабинет на Лубянке, даже офицеры НКВД должны были подняться на лифте на пятый этаж, пройти по длинным коридорам, спуститься по лестницам на первый этаж, пройти еще по нескольким коридорам, сесть на лифт и подняться в кабинет секретаря Ежова на третьем этаже, причем на всем этом длинном пути они должны были постоянно предъявлять свои документы. Вполне возможно, Ежов, действительно верил, что, как было заявлено на процессе над «блоком правых и троцкистов», Ягода пытался отравить его. Сталин также опасался, что его могут отравить. У него была служанка, единственная функция которой заключалась в том, что она готовила чай из запечатанных пакетов, хранившихся в закрытом шкафу, который открывался только в присутствии сотрудников НКВД. Однажды охранник обнаружил в этом шкафу распечатанный пакет с чаем, после чего эту женщину арестовали и тут же отправили на Лубянку.
Большинство советских людей верили в то, что Советскому Союзу угрожают крупномасштабные заговоры шпионов и находившиеся на содержании иностранных секретных служб вредители. На всех заводах офицеры НКВД пропагандировали эту официальную доктрину, рассказывая рабочим об опасности проникновения империалистических агентов в их коллективы. Практически во всех фильмах, в том числе и комедийных, хотя бы один герой был шпионом. Многие вымышленные шпионы и вредители, схваченные НКВД, особенно в начале «ежовщины», верили в то, что они пали жертвой страшной ошибки («если бы только Сталин знал об этом!»). Вместе с тем, они были абсолютно убеждены в виновности других врагов народа. Старожилы ГУЛАГа настолько привыкли к этому, что просили вновь прибывших «не заводить старую пластинку». Даже те, кто видел всю абсурдность признаний на показательных судах, зачастую считали, что подсудимые были «объективно виновны». Партийные работники очень часто воспринимали каждое сказанное слово буквально. Евгения Гинзбург вспоминала, как одна ее знакомая воскликнула при виде сотрудников НКВД, пришедших арестовать ее мужа в 1937 году:
«Так он обманывал меня? Так он действительно был против партии все это время?»
Ухмыльнувшись, офицер сказал: «Лучше собери его вещи».
Но она не стала этого делать для врага партии, а когда он пошел поцеловать на прощание своего спящего ребенка, она преградила ему путь.
«У моего ребенка нет отца.»
Однако удивляет не этот простодушный фанатизм, а поразительная доверчивость многих хорошо образованных иностранных наблюдателей, которая проявилась еще во время голода в начале 30-х годов. Американский посол Джозеф Дэвис в своем докладе Государственному департаменту говорил, что показательные суды представили «доказательства… вне всяких сомнений подтверждающие правильность вынесенного приговора по обвинению в государственной измене». Лауреат многих премий, корреспондент «Нью-Йорк тайме» Уолтер Дьюранти считал, что «будущие историки скорей всего согласятся с версией Сталина». Бернард Пере, в то время самый известный английский специалист по русской истории, назвал стенографические материалы показательных судов «впечатляющими»: «Утверждение о том, что Сталин первоначально пытался уничтожить потенциальную „Пятую колонну“… безусловно, не имеет под собой основания.» Сам Вебб считал, что обвиняемые «ведут себя естественно и разумно, как вели бы себя англичане, если бы им не приходилось из-за искусственной правовой системы преодолевать бюрократическую рутину, которая может быть полезной для обвиняемого только в том случае, если существуют какие-либо сомнения относительно фактов вины или невиновности данного лица». Подобное легковерие не умерло со Сталиным.
Для многих сотрудников НКВД, переживших террор или пришедших на службу вместо тех, кто был репрессирован, выживание было главной целью. Работа притупила их сознание, ожесточила их, они предпочитали не вдумываться в смысл творимых ими ужасов. Большинство из них, однако, смирилось с окружающей их действительностью – вымышленными заговорами, против которых они боролись. Михаил Горохов, по образованию инженер, ставший сотрудником НКВД в 1938 году, рассказывал, что большинство новобранцев были «членами партии, просто мальчишками, которым сказали, что враги „социалистического общества“ пытаются сломать нашу советскую систему, убить наших руководителей и что эти вредители должны быть уничтожены.» В начале курса подготовки он и другие новобранцы должны были присутствовать во время пыток. Они спокойно наблюдали за тем, как мучают какого-то крестьянина, будучи уверенными в том, что это совершенно необходимо для выяснения степени его участия в заговоре. Виктор Кравченко, который впоследствии бежал на Запад, рассказывал, что один его приятель в НКВД, с которым он дружил с детства, как-то сказал, что террор был «абсолютно необходим… для освобождения страны от предателей и шпионов.» «Без всякой причины к нам не попадают,» – говорил он.
Старые работники НКВД не были столь наивны, именно поэтому большинство из них было уничтожено. Но даже они порой не могли разобраться, где правда, а где ложь, когда им приказывали разоблачать «шпионов и вредителей». Вдова бывшего сотрудника НКВД Игнатия Порецкого (он же Игнатий Райсс), убитого после того, как он бежал на Запад, рассказывала, что Абрам Слуцкий, начальник ИНО с 1934 по 1938 год, был «приятным, мягким человеком», который делал все, что мог, для того чтобы спасти хоть несколько человек от террора. Вместе с тем она писала: «Слуцкий был человеком противоречивым. После 1936 года он не раз смело вступался за людей, пытаясь спасти их от ареста. Он часто плакал, когда рассказывал, как допрашивают тех, кто затем оказывается на скамье подсудимых, оплакивал судьбу их семей и тут же мог назвать их „троцкистскими фашистами“. Сталинская охота за шпионами и вредителями поставила Слуцкого, да и других сотрудников НКВД, которые думали так же, как и он, перед неразрешимой дилеммой. Они знали, что большинство жертв „ежовщины“ ни в чем не повинны, но будучи верными ленинцами, они должны были соглашаться с тем, что Советской России постоянно угрожают заговоры, организованные международным капитализмом, чьи спецслужбы обязательно должны вести подрывную деятельность против нее. В действительности же, серьезным антисоветским заговором иностранных разведывательных служб была попытка немцев и японцев воспользоваться маниакальным страхом Сталина и НКВД и сделать так, чтобы они поверили в существование еще большего количества вымышленных заговоров. Именно НКВД нанес самый большой урон России в 30-е годы. Слуцкий и старая гвардия ИНО не могли с этим ничего поделать, хотя они и отдавали себе отчет в том, что происходит вокруг них. Они были бессильны интеллектуально и физически. Оказавшись в ловушке своей идеологии, они могли вырваться из мира заговоров, только отказавшись от ленинизма.

Глава V
«Враги народа» за границей (1929–1940)

Засекреченная история Первого главного управления КГБ, подготовленная в 1980 году по случаю празднования шестидесятой годовщины со дня образования Иностранного отдела, свидетельствует, что до начала тридцатых годов главным зарубежным объектом внимания ОГПУ было белогвардейское движение с его базой в штаб-квартире Русского Объединенного Военного Союза (РОВС) в Париже. Главной заботой парижской резидентуры ОГПУ, обосновавшейся там в начале 1925 года вслед за дипломатическим признанием Францией Советского Союза, стало наблюдение и разработка «активных действий» против РОВС.
РОВС постепенно становился все более легкоуязвимой целью. По подсчетам его главы генерала Кутепова, несмотря на то, что девяносто процентов двухмиллионной белогвардейской диаспоры оставалось «здоровыми патриотами», десять процентов были разочарованы. Согласно статистике самого Кутепова, тридцать тысяч из трехсот тысяч белогвардейцев, проживавших во Франции, деморализованных тоской по Родине, лишениями жизни в ссылке и беспокойством за судьбу родственников, оставшихся в Советском Союзе, стали вероятными объектами для ОГПУ. Однако несмотря на уроки операции «Трест», проведенной советской разведкой в середине двадцатых годов, Кутепов был замечательно наивен относительно опасности проникновения советских агентов-провокаторов в его окружение. У ОГПУ были агенты даже среди высшего белогвардейского командования, в том числе адмирал Крылов, который, возможно, надеялся на продолжение карьеры уже в Советском военно-морском флоте; генерал Монкевиц, который симулировал самоубийство в ноябре 1926 года с тем, чтобы скрыть бегство в Советский Союз; и, кроме того, бывший начальник штаба самого Кутепова во время Гражданской войны генерал Штейфон.
Целью проникновения ОГПУ в белогвардейскую среду был не только сбор разведданных, но и дестабилизация. Операция «Трест» была предана огласке таким образом, чтобы нанести максимально возможный урон авторитету Кутепова. Великий князь Николай, кузен царя, сообщал своим близким о своем «глубоком разочаровании» в Кутепове. Генерал Врангель, бывший командующий белогвардейскими армиями во время Гражданской войны, убеждал его отказаться от каких бы то ни было попыток организовать тайный антибольшевистский заговор на территории Советского Союза. Однако отговорить Кутепова было невозможно. Несмотря на все унижения, которым подвергла его операция «Трест», он в силу своей наивности продолжал оставаться легкой добычей для агентов-провокаторов ОГПУ. Так, он сказал белому генералу Деникину в ноябре 1929 года: «Великие движения распространяются по всей России. Никогда еще прежде так много людей „оттуда“ не приходили ко мне с просьбой о сотрудничестве с их подпольными организациями.»
По просьбе Кутепова бывший начальник его штаба Штейфон совершил по крайней мере две секретные поездки в Россию, где встречался с воображаемыми конспираторами, и каждый раз возвращался полон инспирированного ОГПУ оптимизма, которым незамедлительно заражал и Кутепова.
Кутепов был трагикомической фигурой. Хотя среди своих почитателей он был известен как «железный генерал», ему в значительно большей степени соответствовала характеристика, данная в свое время последнему царскому главнокомандующему, генералу Корнилову: «человек с сердцем льва, но с мозгами овцы». ОГПУ только выиграло бы, позволив ему остаться в Париже, и, обманывая и дискредитируя генерала, усугубляло бы деморализацию белогвардейской диаспоры. Однако ни ЧК, ни другие пришедшие ей на смену организации не смогли трезво и объективно оценить истинную силу контрреволюционных сил. В сталинское время значение всех форм контрреволюции безмерно преувеличивали. Даже в Кутепове как руководителе РОВС видели угрозу достаточно серьезную, для того чтобы организовать его ликвидацию. Поскольку, в отличие от Савинкова и Рейли, Кутепова не удалось заманить в Советский Союз, ОГПУ организовало его похищение. Решение было принято по приказу самого Сталина.
Сергей Пузицкий, офицер ОГПУ, присланный из Москвы для организации похищения Кутепова, принимал участие в операциях «Трест» и «Синдикат». Похищение произошло за несколько минут до одиннадцати часов утра в воскресенье 26 января 1930 года прямо посреди улицы в седьмом районе Парижа. Похоже, что ловушку устроил бывший начальник штаба Кутепова генерал Штейфон, который сообщил Кутепову, что двум представителям антибольшевистского подполья, прибывшим из Советского Союза (на самом деле это были резидент ОГПУ в Париже Николай Кузьмин и один из ведущих нелегалов ОГПУ Андрей Фихнер), необходимо немедленно с ним встретиться и что они ожидают его в таксомоторе. В этой операции ОГПУ помог парижский полицейский, коммунист по убеждениям, так что если кто-то из прохожих и видел, как Кутепова запихивали в машину (один прохожий действительно это видел), то он принял похищение за полицейский арест (чем это на самом деле и было).
Днем 26 января Штейфон зашел на квартиру Кутепова и попросил, чтобы тот его принял. Жена Кутепова ответила, что муж еще не вернулся с богослужения в память о погибших. Штейфону в течение нескольких часов удавалось отговорить ее обращаться в полицию. Сначала он изложил несколько возможных объяснений отсутствия генерала, а затем предложил навести справки в белогвардейской среде. Тем временем машина, в которой находился Кутепов, мчалась в сопровождении других автомобилей в сторону Ла-Манша. Свидетели, допрошенные позже французской сыскной полицией, видели, как Кутепова грузили на советский пароход.
Однако похищение не удалось. Слабое сердце генерала не выдержало анестезирующего средства, которым воспользовались похитители, чтобы справиться с ним. Он умер от сердечного приступа на расстоянии сотни миль от Новороссийска. В результате ОГПУ так и не удалось допросить Кутепова и таким образом раскрыть оставшиеся тайны белогвардейских заговоров против Советской власти.
Вскоре после похищения Кутепова ОГПУ наняло еще одного эмигрировавшего в Париж генерала. Это был Николай Скоблин, бывший командующий белой дивизией времен Гражданской войны. К тому моменту жена Скоблина, страдающая ностальгией певица Надежда Плевицкая, известная как «курский соловей», поддерживала связь с ОГПУ в течение ряда лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123