В беседе с заместителем начальника военной разведки, который терпеть не мог МИ5, Блант отвертелся от обвинений и вернулся в Минли Мэнор. Окончив Минли в звании капитана полевой охраны, он в составе британских экспедиционных сил отправился во Францию во главе взвода из 12 человек. Один из его подчиненных сказал о нем так: «Он излучал мягкое очарование, но офицер был никудышный.»
Из Франции Блант писал друзьям в Лондон, жаловался на бессмысленность своей работы и умолял пристроить его в СИС или МИ5. Шанс представился после Дюнкерка и эвакуации британских экспедиционных сил в июне 1940 года. Друг Бланта Виктор Ротшильд, в то время работавший в МИ5, поселил его в своей квартире на Бентинк стрит и представил Гаю Лиделлу – начальнику Управления В (контрразведка). Несмотря на то, что девять месяцев назад МИ5 возражала против него, Лиделл взял Бланта. Несколько месяцев спустя Блант занимался уже наблюдением за посольствами нейтральных государств, особенно за теми, которыми могли заинтересоваться вражеские разведслужбы. Он проявил недюжинные способности в отделении дипкурьеров от их багажа на время, достаточное для досмотра содержимого вализ. «Он холоден, как огурец, – писал о Бланте Роберт Сесил, – и при этом, похоже, наслаждается всем, что происходит.» Блант легко снискал расположение своего начальства в МИ5. Дик Уайт, будущий генеральный директор МИ5 и СИС, вспоминал:
«Он начал мощное наступление на всех руководителей и понравился им. Я люблю искусство, и он всегда подсаживался ко мне в столовой поболтать об искусстве. А потом он всех нас предал. Он был очень приятный и образованный человек, и мне было приятно общаться с ним. Нельзя понять чувств человека, преданного тем, с кем он работал бок о бок, пока сам этого не испытаешь».
Досье Бланта в архиве КГБ, история его проникновения в МИ5 до сих пор читаются с интересом. В первый год его пребывания в МИ5 папка материалов, передаваемых им Горскому во время встреч в кафе и ресторанчиках, быстро наполнялась, и Блант в конце концов стал самым продуктивным агентом за всю историю КГБ. В записках Горского о материалах Бланта можно часто обнаружить нотку беспокойства тем, что Блант слишком много работает, сильно устает от бессонных ночей, проведенных за фотографированием документации МИ5, и от постоянного напряжения двойной жизни. Коллеги Бланта по МИ5, однако, редко замечали следы такой усталости или напряжения. Вполне вероятно, что Горский принимал за проявление стресса при встречах нервозность Бланта, которому Горский не нравился лично. Больше всего начальника ИНУ Павла Фитина беспокоило то, что Блант не брал денег. В начале 1941 года Фитин настоял, чтобы Блант взял деньги, несомненно, с целью заполучить средство давления на него в случае отказа от продолжения контакта. Весной Горский убедил Бланта взять 200 фунтов. После этого ему платили по 150–200 фунтов три-четыре раза в год. В его досье в КГБ хранятся благодарственные записки с подтверждением получения денег, причем в тех же конвертах, что и поступили.
Гордиевский был поражен, когда увидел, читая досье Бланта, что через каждые пятьдесят страниц, начиная с лета (или осени) 1941 года и до конца войны, подшито сообщение: «Генеральный штаб выражает агенту искреннюю благодарность.» Подобные сообщения в досье агента вещь крайне необычная, по мнению Гордиевского. Хотя Горский был неприятен Бланту, сознание его собственной значимости подогревалось регулярными благодарностями Генерального Штаба и Московского центра. Досье Бланта свидетельствует, что он сделал три чрезвычайно важных вклада в советскую разведывательную деятельность. Во-первых, он представил, как полагает Гордиевский, «самую подробную информацию» по МИ5, включая список агентов, и даже ухитрился добраться до досье, находящихся вне компетенции Отдела В. Во-вторых, Блант представил результаты своих собственных наблюдений за посольствами нейтральных стран. В-третьих, он сообщал разведданные о дислокации и составе немецких войск, о намечаемых боевых операциях. Блант имел доступ к деталям «двойной игры», с помощью которой немцам давали дезинформацию через перевербованных агентов абвера в Англии. Основным его источником информации о немецких войсках был его бывший ученик Лео Лонг.
В 1938 году, когда Лонг закончил Тринити-колледж, НКВД в Англии испытывал большие трудности – в лондонской резидентуре вообще не было ни одного человека. Москва не дала четких указаний относительно будущего Лонга. Поэтому в 1938–39 годах Лонг преподавал во Франкфурте, чтобы иметь возможность лично ознакомиться с фашистской Германией. С началом войны он записался в легкую кавалерию, но благодаря прекрасному владению немецким языком попал в разведку в звании лейтенанта. В декабре 1940 года Лонга направили в Отдел МИН Министерства обороны, который занимался сопоставлением и анализом разведданных о боевых порядках немецких войск. Здесь у него был свободный доступ к суперсекретным разведданным, полученным в результате успеха специалистов с Блечли-парк, которым в мае 1940 года удалось разгадать систему шифров люфтваффе, созданных шифровальной машиной «Энигма». Когда в 1942 году были разгаданы шифры «Энигмы», предназначенные для сухопутных войск, Лонг получил доступ и к ним. В начале 1941 года Лонг возобновил контакты с Блантом. Он вспоминал потом, что «Блант принялся за дело там, где мы остановились, и попросил передавать ему любую информацию, которая может быть полезной русским.» Встречались они каждую неделю, как правило во время обеда, в пивной на Портман сквер или в баре Рейнера на Джермин стрит. Лонг под столом передавал «выжимки из недельной добычи», как он сам это называл. «Блант никогда не пытался шантажировать или подкупать меня, – вспоминал Лонг, – потому что мы оба были привержены делу коммунизма».
Досье Лео Лонга в КГБ объясняет одну тайну, которая повергала в недоумение западные разведки и многих писателей-детективщиков с сентября 1945 года, когда в Оттаве сбежал шифровальщик Игорь Гузенко. Из переданной Гузенко информации, ограничивающейся в основном деятельностью ГРУ, наибольшее значение имели сведения о советской шпионской группе в Канаде и об атомном шпионаже. Но он также сообщил о существовании двух агентов ГРУ под псевдонимом Элли. Первой была мисс Кай Уиллшер, заместитель архивариуса британского посольства, осужденная в марте 1946 года на три года тюрьмы за нарушение закона о государственной тайне. Гузенко не знал настоящего имени второго агента, скрывавшегося под псевдонимом Элли, но знал, что тот работал в Англии. Тем не менее он дал множество неполных, путаных, а порой непонятных «наводок». Питер Райт вспоминал позже:
«Он сказал, что знал о существовании шпиона в „пятом МИ“. Он узнал об этом от друга – Любимова, который работал вместе с ним в главной шифровальной в Москве в 1942 году… По словам Гузенко, с этим Элли было связано что-то русское – то ли про нахождение, то ли он бывал в России, то ли говорил по-русски. Элли был важной фигурой, потому что сумел изъять из МИ5 досье, относящиеся к русским в Лондоне… Гузенко сказал, что, когда поступали телеграммы от Элли, в шифровальной всегда присутствовала женщина, которая первой читала расшифровки, и если там было что-то важное, несла их прямо Сталину».
Через несколько лет на повторных допросах Гузенко изменил некоторые детали. «Пять МИ» стало просто МИ5. Но к тому времени алкоголизм и все ухудшающаяся память Гузенко не позволяли уже восстановить реальную историю второго Элли, о котором он говорил на первом допросе.
Относительно истинного имени второго Элли выдвигались самые разные догадки – от сэра Роджера Холлиса до Кима Филби. На самом деле Элли был Лео Лонг. Этот псевдоним крупными буквами написан на обложке оперативного досье Лонга в КГБ. Это необычно тонкое досье. По правилам КГБ, Блант должен был после каждой встречи с Лонгом писать справку, но обычно слишком уставал или был занят, чтобы заниматься этим. Содержимого этого досье, тем не менее, достаточно, чтобы разъяснить некоторые основные непонятные места в сообщениях Гузенко, так что ошибки объясняются его (а быть может, и Питера Райта) слабеющей памятью и недостаточным знанием предмета. Из досье Лонга становится ясно, что, хотя он и был агентом НКВД/НКГБ и руководил им Блант, независимо от этого ГРУ в 1943 году установило с ним контакт. Лонг расстроился и просил Бланта запросить Москву, на кого же он работает. Горский переправил запрос, на который Центр ответил: «На нас». ГРУ согласилось, чтобы в дальнейшем контакты с Лонгом осуществлял Блант. После этого Горский единственный раз встретился с Лонгом, чтобы сообщить, что ГРУ его больше беспокоить не будет. Тот факт, что сообщения Лонга поступали в Центр через Бланта, внесло еще больше неразберихи в версию Гузенко. Именно Блант, а не Лонг «мог изъять из МИ5 досье, касающиеся деятельности русских в Лондоне.» Сочетание «пять МИ» могло быть просто искаженным МИ5 и таким образом снова ассоциироваться с Блантом, оператором Лонга. С другой стороны, это мог быть и ошибочный вариант МИ, где работал Лонг, а «пять» означало кембриджскую пятерку шпионов, которая стала известна во время войны и с которой Лонг был связан. Когда Гордиевский впервые прочел в досье Лонга о деталях дислокации немецких войск, он спросил себя: «Неужели у Англии действительно были такие фантастические агенты?» Затем он увидел ссылки на перехват и понял, что основным источником Лонга была дешифровка.


Москва имела доступ к сверхсекретной информации не только через своих агентов. Несколько дней спустя после немецкого вторжения Лондон начал в завуалированной форме поставлять разведданные. Стюарт Мензис, глава СИС, осуществлявший также руководство ШШПС, не советовал Черчиллю передавать полученные в результате расшифровки «Энигмы» материалы из-за ненадежности шифров русских. По мнению Блечли-парк, сообщить русским, что «мы расшифровали „Энигму“, равносильно тому, чтобы сообщить это прямо немцам.» К июлю 1941 года Ультра выявила, что немцы читают часть радиообмена советских судов и 17-й авиационной армии и что они понимают сигнальную систему русских самолетов под Ленинградом. Буквально 24 июня Черчилль, несмотря на все возражения, отдал Мензису распоряжение передавать русским разведданные Ультра в незакодированном виде через английскую военную миссию в Москве «при условии, что любой риск будет исключен.» После этого при виде важного перехвата, касающегося Восточного фронта, Черчилль спрашивал: «А это передали Джо?» Действительный источник разведданных Ультра прикрывали обычно фразами типа: «По сообщению высокопоставленного источника в Берлине», «по сообщению очень надежного источника» или «как сообщил сотрудник Министерства обороны Германии.» Обозначения частей и соединений и иные детали, которые могли раскрыть, что информация получения от перехвата, опускались. Так, 11 июля 1942 года в Блечли-парк было расшифровано следующее перехваченное сообщение:
1. Следует ожидать нарастания давления вражеских войск на Вторую армию. Желательно сдержать мощные силы противника на фронте армии с учетом операций Восточной армии в целом.
2. В задачу армейской группы фон Вайхса входит удержание совместно со Второй венгерской армией Донецкого фронта между устьями р. Потудань и р. Воронеж и, совместно со Второй армией, удержать Воронежский плацдарм и настоящую позицию по линии Ольховатка-Озерк-Борк-железнодорожная станция Котыш (к востоку от Дросково).
Два дня спустя это сообщение было передано в британскую военную миссию в Москве в таком виде:
«Для информации Генерального штаба русских. По полученным из разных источников сведениям, сообщаем, что немцы, включая венгерские части, намерены удерживать русских на фронте Ливны-Воронеж-Свобода, в то время как танковые силы пойдут к юго-востоку между реками Дон и Донец».
Летом 1941 года офицер британской воздушной разведки привез в Москву оперативные коды, навигационные пособия и позывные люфтваффе. Аналогичные материалы он получил и взамен. Вслед за ним захваченную документацию о беспроволочной связи вермахта и инструкции по расшифровке ручных шифров немецкой полиции привез офицер британской армейской разведки, которому русские также передали некоторые захваченные документы, но перехватов среди них не было. Уайтхолл обеспокоился таким односторонним обменом разведывательной информацией. К началу 1942 года русские часто не желали передавать даже технические данные о захваченном снаряжении противника. В Блечли-парк считали, что русские недостаточно используют передаваемые им сведения. «В период крупных танковых битв 1942 года мы предупреждали их о немецкой западне, в которую русские гнали живую силу и технику, – вспоминает один из криптологов. – И трудно поверить, что они доверяли этим предупреждениям, потому что иначе они смогли бы избежать тех огромных потерь, которые понесли.»
С лета 1942 года поток передаваемой русским оперативной разведывательной информации, полученной в результате дешифровки «Энигмы», значительно сократился. Исключения составляли лишь сообщения особой важности. В декабре 1942 года в критический момент Сталинградской битвы русским передали инструкцию (вполне вероятно, уже полученную ими от Филби или Бланта) о дешифровке ручных шифров абвера в надежде получить от них что-то взамен. Ожидания не оправдались.
Тогда же, летом 1942 года, одновременно с сокращением количества информации, которую Ультра передавала русским в скрытой форме, Джон Кэрнкросс стал поставлять ее в открытом виде. Через несколько месяцев он оставил пост личного секретаря лорда Хэнки, и в марте 1942-го ему удалось то, что не вышло у Филби за два года до этого – он поступил в ШШПС в Блечли-парк. Его оператор Анатолий Горский, которого он знал, как и остальные из «пятерки», как Генри, дал ему денег на дешевую машину, чтобы по выходным доставлять в Лондон документы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123