Мы Ц в Гранд
-Отеле, у канала, напротив Старого Стокгольма. «Фридрих Георгиевич, Ц на
чал я, Ц кто еще был здесь вокруг него?»
Плохо. Это не Москва и даже не Лондон. История (моя тоже) уходила от меня при
первых же словах надоевшего вступления. «Да разные люди, знаете. Больше
Ц не русские. Мы все более растворялись в суматохе двадцатых годов. Вот с
ейчас говорю с вами и все как будто устраивается в памяти. Но это пришло то
лько в конце тридцатых. А в двадцатых годах Европа была бильярдным столо
м с беспорядочно разбросанными шарами. Потом, знаете, Гитлер, Сталин, ось Б
ерлин Ц Рим, ну, как-то «упорядочили» ее, для войны. Ну, он наезжал сюда нер
едко, иногда два-три раза в месяц. Богат ли был? Не знаю. Безусловно Ц не бе
ден и всегда занят. С кем он был здесь связан коммерческими интересами, ум
а не приложу. Говорил со мной больше по-французски, и все Ц о Европе. Жалел
, что ни с каким сверхконсорциумом (его старая идея) ничего не выйдет. Он вс
е: «Я шучу, mon cher. Разум Ц не для этих людей. Я видел их перед особняком Кшесинс
кой в Петербурге, на Александр-Платц в Берлине, в Вене на Пратере, везде... И
х Ц не устроишь. Негодный шар». Потом он выбирал другой «шар» и гораздо ме
нее решительно Ц да был ли он решительным человеком? Ц начинал рассужд
ать о том, как далека судьба денег от человека, который их тратит или вклад
ывает в акции: «Расстояние, губительно большое расстояние между средним
человеком и его судьбой. Да что там деньги! Что знает человек, высказывающ
ий ту или иную идею об источнике и цели этой идеи? Он не ведает, откуда она к
нему пришла и в виде какого конечного результата она к нему вернется. Чел
овек культивирует в себе идеи о вещах, которые он не может себе представи
ть, Ц исчезает соизмеримость жизни и мышления о жизни. Я знаю, как трудно,
продав акции «Шведской Спички» или «Норвежского Рыбоконсервного Трест
а», видеть в полученных тобою деньгах работу лесоруба в Вармланде или ры
бака в Ставангере, трудно, но Ц возможно. Но увидеть человека светлого бу
дущего в осатанело орущем кронштадтском матросе или древнего индо-арий
ца в разбухшем от пива мюнхенском громиле Ц абсолютно невозможно».
«Боже, Ц сказал я, Ц как вы смогли запомнить все это, Фридрих Георгиевич?
» Ц «Да это город такой, Стокгольм, Ц улыбаясь, отвечал он. Ц Здесь все п
роисходит последовательно; сначала одно, потом другое. Работа делается в
срок, не раньше и не позже. Оттого вещи необычайные Ц а каждый его приезд
был для меня необычайностью Ц сами остаются в памяти. Так я его вижу сейч
ас, в этой зале, в светло-сером костюме, с безупречно повязанным галстуком
. Появляется в одно и то же время, около одиннадцати. Пьет коньяк маленьким
и глотками. Говорит быстро и очень тихо. Часто о вещах мне не совсем понятн
ых. Однажды сказал, что старается не думать о делах, которые сам не смог бы
сделать. Я пожаловался, что не понимаю, он объяснил (это, кажется, было в пер
вую нашу встречу здесь, в двадцать втором году), что, например, не может пом
очь голодающим в России, но что мог бы, если бы нашел людей, способных выпо
лнить работу. Потом добавил: «Но я не могу и не смог бы помочь жителям Евро
пы забыть войну. А не забыв ее, они ничего не смогут сделать». Когда же я реш
ился возразить, что не забыть надо войну, а извлечь из нее урок, то он сказа
л, что это невозможно, никак невозможно, ибо у этой войны не было цели. Прос
то раз начали, идиоты, то пришлось продолжать и заканчивать. Последнее Ц
он это подчеркнул Ц ему лично решительно не удалось сделать. Но и это был
о бы необходимо забыть, что, опять же в его случае, оказалось решительно не
возможным. И еще, что если Бог и простит европейцам безумие этой войны, то
уж послевоенного их безумия Ц определенно нет. И заключил так: «Еще семь
восемь лет, и Европа станет огромной психиатрической клиникой с неизлеч
имыми параноиками в качестве врачей и с двумя палатами буйных Ц германс
кой и русской». Мне как-то грустно было от всего этого. Я тогда уже решил ос
таться в Швеции. У меня здесь была кое-какая собственность, и я подумывал
о женитьбе. Он мне казался бездомным, мечущимся из страны в страну романт
иком».
Я согласился, вспомнив последнее письмо из валленберговской пачки. Ну да
, он же сам считал, что всякий долг не обрывается на твоем отце или на тебе с
амум прежнем, и если ты его не уплатил, то он так и останется с тобой на всю ж
изнь. Возьмите, к примеру, первую войну, когда он... «Войну он не начинал, Ц у
бежденно произнес Фридрих Георгиевич, Ц ее начали его старшие друзья, к
ак и войну с Романовыми. Его собственная восьмимесячная война была, выра
жаясь вашими же словами, попыткой расплатиться с кредиторами. Я познаком
ился с ним уже здесь. В тысяча девятьсот семнадцатом я, совсем еще молодым
человеком, преподавал математику в гимназии в Або. Тут революция, матрос
ы и комиссары Ц я на них довольно насмотрелся в Гельсингфорсе Ц все это
сделало чрезвычайно привлекательной соседнюю Швецию. Я уже тогда говор
ил на четырех языках, включая финский. Выучить еще и шведский было совсем
легко. Он в то время жил то в Лондоне, то в Христианин, то еще неизвестно где
. Меня с ним познакомил один чудной человек, член какогото экзотического
ордена, не масонского, по-моему. Разговор шел о религии, и Михаил Иванович
сказал, что в наше время ничто общественное, коллективное, народное уже н
е сможет иметь религиозного смысла, а если будет его иметь, то это Ц ложь
или заблуждение. Этнос, культура и государство больше не в состоянии нес
ти религию. Скоро сатана бросит бороться с Богом за души людей Ц такими ж
алкими и нестоящими станут их души. Когда я спросил, а что, Бог нас тоже бро
сит, то он отвечал, что не бросит, ибо по обегу не может этого сделать, а сата
на обета не знает».
Мне стало тяжело. От перегрузки чужим прошлым, наверное. Но не для того ли
я сюда и приехал? «Вы отплыли сюда с легким багажом, Фридрих Георгиевич. Ко
гда я улетал из Москвы в Вену, в 1974-м, за плечами было сорок пять лет непросто
й жизни». Ц «Я увозил женщину. Мы стояли, обнявшись, на палубе маленького
парохода, отплывавшего из Або в Мальме. Она мне прошептала в ухо: обещай, ч
то никогда не захочешь вернуться. Я не захотел. Она захотела, но не вернула
сь. Умерла от чахотки шесть лет спустя в Гетеборге. Смешно со всеми нашими
обещаниями Ц мы же себя не знаем. Я так потом и не женился».
Господи! Ведь ровно ничего не случилось, а откуда тоска? Шестьдесят лет пр
ошли, как один день Ц мои или его? Внук Фридриха Георгиевича, Коля, появил
ся в полвосьмого. Остановился посреди бара, обернулся на все четыре стор
оны, потом встал на цыпочки и устремил свой взгляд на потолок. Я заказал ко
ньяк, и он, отпив немного, задумчиво сказал по-русски: «Слепой здесь сошел
бы с ума. Шум отовсюду. Даже с полу. Принесите целую бутылку, пожалуйста (оф
ицианту Ц по-шведски). Я угощаю вас и всех, кто хочет. Я последний раз говор
ил на русском примерно год назад. Нет, что вы, для меня Ц огромное удоволь
ствие! Ваш вид мне очень приятен». Было смешно.
«Поздний ребенок, Ц прокомментировал Фридрих Георгиевич, Ц сын племя
нника Валентина. Русский для него Ц упражнение в необязательном безуми
и». Ц «А правда, что Синявский, когда пишет, то обязательно под шафе?» Ц ко
варно осведомился Коля. «Я сам, когда пишу, иногда под шафе, а как Синявски
й, не знаю, Ц осторожно отвечал я, Ц но как восхитительна необязательно
сть безумия, языка, чего угодно. И как уйти от обязанности быть тем, что ты у
же есть!» Ц «Необязательность всего, даже счастья, Ц очень серьезно доб
авил Коля, Ц едем покататься в Лапландию с моей английской подругой!»
Коля ничего ни с чем не связывал в моем романе. Нити сюжета и без него обры
вались после каждого эпизода. Ему было легко потому, что он просто ни к чем
у не имел отношения, или таким хотел казаться. Я не мог ехать в Лапландию, н
е хотел больше коньяка, и кроме того, мне казалось, что Фридрих Георгиевич
совсем устал. С другой стороны, не мог же я требовать от человека, родившег
ося в Швеции в середине пятидесятых, чтобы он жил в ситуации жизни и смерт
и или даже мог такую ситуацию вообразить. Нет, Коля ничему не может помочь
. Хуже того Ц он не может даже и помешать. В нем нет того основного, что объе
диняло поколения Фридриха Георгиевича и Михаила Ивановича с моим, Ц от
чаяния. Или, чтобы не преувеличивать Ц хотя бы знакомства с ним. Колино по
коление просто не обнаружило его в своей жизни. Мифа Ц тоже.
Человек первой половины двадцатого века заложник мифа. Мифом Ленина был
а Революция. Мифом Поэта Ц до того, как он освободился от «гипноза» Михаи
ла Ивановича, Ц искусство, истинное и «одно без другого». Мифом самого Ми
хаила Ивановича была невинность рыцаря и его верность клятве. Даже «абсо
лютная правда факта» Бурцева Ц тоже миф. Неважно, какой из этих мифов ока
зался кратковременным, а какой долгоживущим, какой унес с собой миллионы
жизней, а какой не оставил после себя ничего, кроме недоуменной улыбки,
Ц эпоха оказалась заполненной мифами. Выполнение мифа заменило судьбу
для родившихся между 1875-м и 1920-м Ц два коротких поколения ублюдков ублюдоч
ной мечты. В следующем, третьем, моем, отчаяние стало терять свою силу, а ми
ф свою безусловность. Мы все еще можем связать себя с ними, по наследству,
прихоти судьбы или капризу интереса. Коле было совершенно незачем лезть
в чужие мифы.
Другой мой стокгольмский информант, Альфред Эйрингэм, пригласил меня к ч
аю (»немножко пораньше, если можно Ц в пять прибудут три моих внучки с вос
емью правнуками и правнучками»). Дворецкий накрыл стол в библиотеке. Рас
сказ, совсем короткий, Ц о тех, кого Эйрингэм помнит, Ц я записал по памят
и тем же вечером в таверне «Огненный утес».
«Я хорошо помню маленького человека в очень длинном армейском плаще, с п
одстриженными ежиком волосами и усами щеточкой. Елбановский называл ег
о Ефим, а Мишель Ц mon cher baron. Он был польский еврей, и я не мог взять в толк, откуда
у него был титул. Ефим занимался соленой треской, и у него была идея спаст
и голодающую Россию этой самой треской. Он основал свой фонд «Тресковой
Помощи России» и собирался возить рыбу из Бергена в Петроград. Мишель да
л какие-то деньги. Я тоже. Были, конечно, и скептики. Поручик Петрункевич, ко
торый вел счета моей фирмы в Трондхейме, говорил, что ни одной рыбины до го
лодающих крестьян не дойдет (»все сожрут проклятые комиссары»), но Мишел
ь уверял, что никто, кроме действительно очень голодного человека, эту ры
бу есть не будет, так что можно не беспокоиться. Помню, барон Ефим периодич
ески ездил в Гамбург выигрывать деньги в рулетку (он никогда не проигрыв
ал) и вкладывал их в свой фонд (чем это дело кончилось, не знаю Ц мне, как и М
ишелю, надо было уезжать, ему Ц в Африку, мне Ц в Голландскую Гвиану). О нем
еще ходили слухи, что он может видеть сквозь землю и что проспекторы и иск
атели кладов предлагали огромные деньги. Много позднее я встретил его в
Стокгольме. С ним была очень худая и необыкновенно красивая женщина, бар
онесса фон Эстваль, бросившая своего мужа. Я к тому времени уже ликвидиро
вал свою фирму в Норвегии, и Петрункевич стал управляющим у Эстваля в его
имении в северном Готланде. Он мне клялся, что рано или поздно Эстваль Ефи
ма убьет либо на дуэли, либо из-за угла, либо отравит Ц и что тому надо неме
дленно уехать из Швеции, а лучше того Ц из Европы. Я, разумеется, тут же пер
едал слова поручика Мишелю, но он только улыбнулся, ну, говорит, mon cher comte, барон
есса настолько угрожающе прекрасна, что все другие угрозы меркнут и блед
неют».
Я был заранее уверен, что мой третий и последний источник, телефон которо
го я получил в Лондоне, окажется тем самым «членом одного экзотического
ордена», которого упомянул Фридрих Георгиевич. Встретились в маленьком
рабочем кафе на Сант Эрикс Гатан. Это был старик лет восьмидесяти пяти-де
вяноста (меньше ему не могло быть по хронологии событий). С первых же слов
я понял, что все личное будет безжалостно исключено Ц только о деле. Да, о
н довольно регулярно встречался с Михаилом Ивановичем в течение пример
но десяти лет. Неоднократно беседовал. О чем? О вещах общих и вещах особых.
Нет, особых вещей касаться не могу, ибо вас не знаю (эвфемизм, не нуждающий
ся в раскрытии!). Из общего он больше всего говорил о «стороннем человеке»
. Тот не станет ни членом «равноголового стада», ни романтическим героем
одиночкой, ни вождем осатанелой в гневе и энтузиазме толпы, ни большелоб
ым лидером-теоретиком, управляющим на расстоянии ее движением (старый Г
устав Ц так звали моего собеседника Ц говорил на старомодном «скандин
авском» английском, часто вставляя французские слова и выражения). Жизнь
«стороннего» Ц быть, а не властвовать над другим или думать за него. Учит
ельство опасно. Знающий учит только равных, тех, кто понесет переданное з
нание наравне с передавшим. Учитель не ответственен за ученика, ибо знан
ие, как и ответственность, не может делиться между знающими: каждый сам не
сет всю полноту знания и ответственности, не больше и не меньше. Рыцарско
е послушание и есть добровольное принятие на себя знания и ответственно
сти равных. Такие люди Ц всегда элита, отказывающаяся повелевать и быть
повелеваемой. Но они Ц не обозначены для других. Их знаки и символы Ц тол
ько для внутреннего употребления. Символ Ц эзотеричен, даже если его зн
ачение известно всем. Наше время смешало священные символы со значками п
олитических организаций и спортивных клубов, слова правды с лозунгами б
луда и гниения. Оттого рыцарь не должен предъявлять другому знаки своего
рыцарства, ибо для того они всегда будут вульгарными параферналиями вла
сти и подчинения. Для рыцаря же они Ц знаки его власти над собой и его под
чинения обетам. Рыцарь Ц не монах, хотя покорен дисциплине почти монаше
ской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26