).
Михаил Иванович сам был героем своего ненаписанного романа. Не отсюда ли
Ц в порядке поэтической метонимии жизни Ц его неожиданное решение нач
ать новое, «совсем новое» издательство? И не отсюда ли его идея искусства
Ц не «чистого», не «искусства для искусства», а истинного, одного без дру
гого? Но так или иначе, а в 1912-м происходит его первая встреча с Поэтом, и нач
инается их любовь.
Все это пока Ц не об именах. Имя включается в игру только когда играющий з
нает, что проиграл, или решает, что игра не стоит свеч. Он уходит и Ц называ
ет себя. А так, если ты остаешься с ними, с нами, со своими, то имя зачем, к чему
? Тупые, бездарные игроки начала века, выбившие огнем, свинцом и газом чуть
ли не треть мужского населения Европы и сами выбитые едва ли не до послед
него Ц не от того ли их пристрастие к псевдонимам, партийным кличкам и см
ене имен, что конец им был заранее предсказан в бирках с номерами вместо и
мен, перемешанных с обломками костей в мусоре и пепле? Но наихудшей была д
оля тех немногих выживших игроков, кто, не подозревая, что их игра давно ко
нчена и давно начата другая, безымянные маялись по чужим им десятилетиям
. Призраки, напялившие на себя полковничьи и генеральские мундиры давно
разбитых или никогда не существовавших армий! Еще позднее, когда сжатая
с немыслимой силой пружина истории разжалась и выбросила их в смерть, ко
го почетными пенсионерами, кого военными преступниками, а кого и нобелев
скими лауреатами, их выцветшие, перепутанные имена всплыли, как вешки, на
д мутными водами забвения, никого не предостерегая, ни о чем не напоминая.

Михаил Иванович родился с именем, абсолютная неотменяемость и несменяе
мость которого была предопределена уникальностью обстоятельств его ро
ждения. Единственному сыну в третьем поколении знаменитых богачей-само
родков, еще в юности потерявшему отца, оставалось одно Ц выбирать из чег
о угодно и делать решительно что угодно. Но кроме его богатства было и то,
что при любом выборе и в любой игре оставалось навечно отложенным основн
ым капиталом: семья, состояние, страна. Игр тоже было три: просто игра в рул
етку, реже Ц в винт и покер, любовь и политика. В последней все много неопр
еделеннее, чем в первых двух, и метафорой едва ли отделаешься, но посмотри
м, у нас еще есть время. Но так ли уж его было много у него самого? Век торопи
л с предательством. Не тогда ли этот молодой человек принял три завета. Пе
рвый Ц парировать страсть к игре крайней скрупулезностью в делах. Второ
й Ц умерять влечение к женщине преданностью искусству. Третий облагора
живать политическую сумятицу верностью рыцарским идеалам невинности и
чести. Спасла ли его от падения эта перевернутая брюсовская формула? Да и
спасла ли от падения самого Брюсова его неперевернутая? Но, как заветы Ва
лерия Павловича молодому поэту даже при их выполнении никак не могли гар
антировать качества поэзии, так и заветы Михаила Ивановича себе самому н
е могли ему дать ни малейшей гарантии покоя или хотя бы, воли...
В отличие от Поэта он редко разочаровывался. Совсем недолгой была его за
вороженность жизнью. Его имя не гремело, как имя Поэта, «в легком щелканьи
ночных копыт», а трещало неотесанной доской по выщербленному полу амбар
а. [Когда в 1931 г. на приеме у князя Монако Михаил Иванович представил одного
американского приятеля своей красавице-сестре, тот, думая, что она носит
свою девичью фамилию, пожаловался, что как ни трудно эту фамилию произно
сить, ее написание (spelling) уж вовсе немыслимо. На что Михаил Иванович ответил:
«Друг мой, забудьте о написании, а произношение очень простое княгиня Ле
йхтенберг».]
Так я ввожу Поэта. Посредством имени. Да, я просто не люблю всего этого Ц П
оэта, жену Поэта, друзей Поэта, врагов Поэта, время Поэта. Без Поэта, однако,
обойтись совершенно невозможно, так что, всякий раз пиша о нем, мне приход
ится проходить через стену собственной чуждости. Михаил Иванович Поэта
любил. А в ранние годы очень любил. А когда совсем разлюбил, то произошло э
то в обстоятельствах, для него и Поэта (как и для очень многих других) стол
ь крайних, что уж вряд ли могло иметь хоть какое-то значение для их жизни. А
для смерти? Назвал ли один из них имя другого в свой смертный час?
Пока же, в 1912-м, они почти не расстаются. Их отрывали друг от друга только сро
чные деловые поездки и простуды одного и зубная боль другого (аллюзия на
«зубную боль в сердце» у Гейне или неосознанный параллелизм «физиологи
ческих» метафор у обоих?). Когда не виделись, то долго говорили по телефону
и обменивались телеграммами. Атак Михаил Иванович неутомимо катал Поэт
а, одного или с Ремизовым, «на острова», «на Стрелку», ходили в оперу, на Ста
ниславского. Еще Ц и это было отменно неблагодарным занятием Ц пыталис
ь встретиться с Глазуновым насчет постановки будущего балета (или оперы
, или чего угодно) Поэта, «Роза и Крест». Возможно, что именно недоступност
ь Глазунова, встретиться с которым было много труднее, чем с министром дв
ора или обер-прокурором Святейшего Синода, предопределила последующее
превращение либретто (теперь определенно Ц оперы) в пьесу, о которой нео
бходимо было говорить. Точнее, обсуждая которую, они говорили и о другом, о
себе, например. Еще точнее Ц о падении и поражении Ц последнее уже было
«кларистически» сформулировано, Михаилом Ивановичем, во всяком случае.

Поэт страшился угрозы падения и туманно заклинал будущее, предрекая рад
остные катаклизмы 20-х (как бы не так!). Михаил Иванович знал (уже тогда Ц не ф
антастично ли?), что дело, в первую очередь, в поражении. Что оно не в угрозах
и не в обещаниях того же будущего. Что уж лучше, даже жалуясь и отводя душу,
помнить о поражении как об изначальном условии своего личного существо
вания. И что падение Ц твой ответ, возможный, необязательный, на невыноси
мость страха поражения. В символистском ренессансе своей затянувшейся
юности Поэт завысил свои ставки настолько, что не только друзья (которым
виднее), но и он сам знал, что падение уже Ц факт. Обожаемая, как богиня, жен
а, была должна, вынуждена обернуться шлюхой, а была она просто дамой, играю
щей устало свою роль в невозобновленном спектакле. Поэтически рассеянн
ая жизнь Поэта Ц человека по характеру нисколько не рассеянного, скорее
аккуратиста и педанта Ц должна была оказаться систематическим блядст
вом с нередкими срывами в тяжелое пьянство. В своей личной жизни (в другой
Ц это вопрос особый) Михаил Иванович ничего не выдумывал ни о себе, ни, уп
аси Боже, о близких. Прирожденный финансист и почти профессиональный игр
ок, он не был склонен ни к завышению ставок, ни, менее всего, к символизации
своих выигрышей или проигрышей. Его личная ситуация, «обратно симметрич
ная» ситуации Поэта, не была им самим выдумана. Так случилось.
В казино в Каннах в тот распроклятый вечер 8-го марта 1909-го он играл напроти
в своего кузена Андрея Рогастова. В части зала, отделенной от играющих ка
дками с пальмами и цветочными вазами, ходили парами и в одиночку красивы
е молодые женщины (»оранжерея самых дорогих проституток во Франции», Ц
рассказывал мне Иван, передавая со слов отца эту историю). Женщина, стоявш
ая напротив их стола, была ослепительно красива. Она не нуждалась в паре. «
Никогда ее раньше здесь не видел, Ц сказал Рогастов, Ц она на тебя смотр
ит. Сыграем Ц кто первый выиграет, с тем она сегодня и будет. Идет, Мишеньк
а?» Выиграл Михаил Иванович. Продолжение этой более типичной по своему н
ачалу, чем по завершению, истории можно видеть в его намеках и полупризна
ниях Поэту. (Иван считал, что тот выигрыш в казино обошелся отцу слишком уж
дорого Ц проиграть было бы много выгодней.) Пьеретта родила ему дочь Ане
тту в 1912-м, а через пять лет сына Пьера.
Но ведь ерунда все это! Так глава идти не может. Ни одного разговора интере
сного. Просто Ц хорошо документированная чушь. Тут, однако, не лишним был
о бы заметить, что мы-то Михаила Ивановича другим, то есть без этой чуши, ни
когда и не знали, ни в Москве, ни в Петербурге.
Пока что он ездит в Канны, наезжает в Лондон, Христианию и Москву, где все б
олее увлекается последней идеей Станиславского Ц об актере, которому д
ается канва, схема, ось сюжета пьесы, а слова и жесты он находит сам. Он даже
почти решил поступить в его студию и звал с собой Поэта. В Петербурге он «г
рустный и расстроенный, пишет Поэт матери, Ц это украшает его согласно о
бычаям христианского мира, в котором вот уже 1912 лет людей украшают главны
м образом неприятности». Поэт сам грустен и расстроен Ц в июле утонул Са
пунов.
В конце их решающей беседы Михаил Иванович сказал: «Я не понимаю людей, ко
торые после „Тристана“ влюбляются».
Поэт, по его собственному выражению, «споря, не спорил». Спорил, потому, чт
о «...знал когда-то нечто большее, чем искусство, то есть не бесконечность, н
еведомо о чем, по ту сторону всего, а конец; не гибель, а полноту спасения». Н
е спорил потому, что то, что знал, потерял. Потому, что Ц пал. Теперь живет «...
как художник... не тем, что наполняет жизнь, а тем, что ее делает черной, стра
шной, тем, что для меня отчаяние и ужас, а для других радость...»
Поэт не верил в изначальность своего падения; знал и... потерял. Было дано, п
отом отнято. Возможно, здесь не было проявлено снисхождения. Он и не проси
т снисхождения. Его мучает не потеря Светлого Знания, а его «новое» «черн
ое знание» («...за бесконечностью искусства черная бездна»).
А Михаила Ивановича мучает его незнание. Никогда не знал (»Стена Незнани
я»). Хоть и предан одному искусству, не знает и искусства (Поэт Ц знает). Ост
ается любителем с одной истиной об одном искусстве. А жизнь? Но в отличие о
т Поэта он никогда бы не согласился с тем, что она не оставляет ему выбора.
Если ты можешь влюбиться после «Тристана», то Бог тебе судья. Но он сам вид
ел «Тристана» десятки раз, а не только тогда, в 1906-м в Петербурге, когда прем
ьерой дирижировал Направник и впервые встретились Кузмин и Сапунов. «Тр
истан» для Михаила Ивановича, как и для Кузмина, был ристалищем, битвой, вс
егда последней, между плотской любовью к женщине и любовью небесной. Очи
стительным ритуалом. «Тристан» Ц это проверка горящего в тебе огня прот
ивоборствующей силой водной стихии. Словом, или ты, «пробив лед», выйдешь
«сухим из воды» (как кузминская форель), или тебя захлестнет волна низкой
похоти. Ждавшая еще двадцать лет своего поэтического воплощения кузмин
ская метафора оказалась полу метафорой: «вышедший» на Кузмина на «Трист
ане», Николай Сапунов утонул, катаясь в лодке с женщиной, в которую был влю
блен, и с влюбленным в него Кузминым поражение Кузмина, дерзнувшего отож
дествить любовь однополую с небесной.
Кузмин, однако, был вполне самодостаточным и не нуждался в помощи сверхъ
естественных сил. Поражение не было для него проблемой. Он умер, сколь это
ни дико звучит, победителем. Ни Поэт, ни Михаил Иванович самодостаточны н
е были. Встречаясь, они делились опытом поражения. Только к Поэту оно приш
ло после победы бескрылой, а Михаил Иванович нес его в себе вместе с несме
тным богатством, мечтой об искусстве и непреоборимой чувственностью. В о
тличие от Сапунова он был Ц и астрологически, и алхимически Ц человеко
м водной стихии. Часами плавал на спине, не выпуская изо рта сигареты.
Теперь, разговаривая с Поэтом, Михаил Иванович хочет себя определить Ц
вторая фаза в развитии их любви (первая Ц раскрыться, то есть устранить п
редел, границу между собой и другим). Когда же сближение дошло до «мой доро
гой» и «крепко Вас целую» (в телеграммах из Канн, Парижа и Лондона), то наст
ало время объяснить Поэту свою отграниченность от многого того, с чем По
эт жил и чем он в некотором роде и был.
Со всеми своими двадцатью пятью социальными, коммерческими, эстетическ
ими и так далее ликами, Михаил Иванович был натурой гораздо менее интров
ертной и замкнутой, чем Поэт. Да, как и Поэт, просыпаясь в простуде, кори, гри
ппу или просто так, он был в ужасе от наступившего дня. Но уже выпив первую
чашку кофе и поцеловав сестер (и мать, если в Каннах), он легким шагом прохо
дил по паркетам и коврам сегодняшнего дня вместе с парившей над ним мечт
ой о легкости. У Поэта не было ни легкости, ни мечты о ней. Он никого не целов
ал с любовью. Любил всегда Ц тяжело, как тяжело и пил. Тяжело выносил себя
наружу, перед другими, даже самыми близкими чтобы освободиться, а не опре
делиться. У Михаила Ивановича определенность была платой за легкость.
Он говорит Поэту о любви к сестрам и матери и о страсти (не называя имени), п
ревратившей его семейную жизнь в одну большую неприятность. О других неп
риятностях (тоже без имен и обстоятельств) непоправимых. Теперь, продолж
ая жить, он и »...задвигает некоторые дверцы с тем, чтобы никогда не отпират
ь; если отпереть, только одно остается Ц спиваться. Средство не отпирать,
одно Ц не оставлять свободных минут в жизни, занять ее всю своими и чужим
и делами». Поэт начинает понимать, что только что основанное Михаилом Ив
ановичем издательство (через неделю освящение и молебен) Ц не «детище»
его, а одно из его «чужих» дел. Им, Поэту и ему, надо уйти от «своих», от «свое
го», от «все о себе», от вечной первой мысли, когда просыпаешься.
Михаил Иванович очертил вокруг себя «магический круг чуждости»: Брюсов
не поэт; Бальмонта не знает; у Белого глаза юркие (хотя «Голубь» ему очень
нравился); в русских нет своего достоинства (то же и евреи); во всем, как и в п
оэзии, бездна эгоизма и самопотакательства. И еще хроническая мания вели
чия. Всегда отождествление себя с великой целью, великой идеей или, хуже в
сего, с великим страданием. Русский не способен понять, что страдание, вел
икое или какое угодно, Ц просто оплата текущих расходов. На долги не жалу
ются Ц их платят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26