Михаил Иванович не бегает, как я, взад-вперед по комнате, нервно затягивая
сь сигаретой, а сидит в кресле у кофейного столика, с сигаретой в правой ру
ке Ц точь-вточь, как на портрете Головина. Перед ним, на столике, «вся прав
да Бурцева»: список лиц, «транспортированных» немцами в Россию, и членов
их семей. Принесший список Наум (Нахум Натанович Бреус) сидит поодаль, дер
жа на коленях маленькую чашечку кофе. «Нет, Ц сказал Михаил Иванович, Ц
это невозможно. Из 76-ти фамилий 54, по крайней мере, еврейские. Если мы опубли
куем список, нас обвинят в прямом антисемитизме. Передайте Владимиру Льв
овичу, что для нас совершенно невозможно совершить такого рода faux pas».
«Одну минуточку, Ц быстро проговорил Бреус и поставил чашечку на пол, Ц
что вас, собственно, беспокоит? То, что если вы огласите этот список, то вас
сочтут антисемитами, или то, что его публикация будет на самом деле актом
антисемитизма? Но помилуйте, вы же сами прекрасно знаете, что вы не антисе
мит. Вы, Бурцев и я, все трое, прекрасно знаем, что список подлинный. Значит,
вы боитесь его публикации не потому, что он сфальсифицирован, а потому, чт
о она может вызвать усиление антисемитизма в армии и у части населения и
усилить вражду к вам в полуеврейском Петросовете. Вы не можете не знать, к
ак лгут большевики. Единственное, чем мы можем им ответить, это Ц правдой
. Правдой о евреях, о русских, о немцах, о французах, о нас самих, о ком угодно
». «Правда никому не нужна», Ц сказал Михаил Иванович.
Боже, как исчезнуть из этого города? Как погибнуть, наконец, если нет друго
го способа исчезновения? Кончились даже успокоительные завтраки с Нико
лаем Михайловичем. Тот сказал третьего дня: «Отчаяние переносимо только
если есть любовь, да, Мишенька?» Ц А невинность? В Науме, которого он видит
в первый раз, ее хоть отбавляй, но есть ли любовь? Поэт потерял любовь, а нев
инности в нем отроду не бывало (порядочный, однако, человек, честный, как с
казал бы этот Наум!). В те годы, в 12-м, 13-м, было другое, режущее отчаяние непопр
авимой ошибки (с каждым может случиться, говорил его кузен, Андрей Рогаст
ов, ну выебешь не ту...). Сейчас Ц глухое, тупое отчаяние от запутанной в зме
иный клубок лжи. И не выпить Ц с работой до четырех утра не разделаешься.

«Значит, правда никому не нужна, Ц повторил Бреус, Ц но если года через д
ва-три мы окажемся в Португалии или в Австралии, или в любом другом месте,
где не будет нужды во «временных формах правления», то единственная вещь
, в которой будет нужда, это Ц правда». Ц «Но поможет ли нам эта правда, ми
лейший Нахум Натанович, увидеть выход из ситуации спонтанного, перманен
тного обмана и самообмана?» Ц улыбаясь спросил Михаил Иванович. «Сейчас
объясню, Ц неожиданно резко возразил Бреус, Ц и не за Бурцева, а от себя
только. Правда никому не нужна для жизни, кроме нескольких безнадежных м
аньяков. Но она всем будет крайне нужна в момент смерти. Когда одни люди бе
з правды свернут шею, как цыплятам, миллионам других людей без правды. В то
т момент, может статься, жертвы душителей вспомнят о правде, которая им ни
когда не была нужна. Да и душители вспомнят, когда придет их очередь быть з
адушенными».
Тихо тикали фарфоровые часы с пастухом и пастушкой. «Не думаю, что она сей
час мне поможет, успокоившись, продолжал Наум, Ц или вам, или кому еще. Но у
мирать без нее будет страшнее, чем самый страшный ад. У вас, конечно, сейча
с дело в руках, так сказать, и вы простите мне эту бестактность Ц хотите и
дти до конца в выполнении принятых вами обязательств, в чем правда предс
тавляется вам помехой. Я имею в виду правду фактов, а не идей или целей. А мн
е никакие идеи не нужны, даже идея правды. В этом я расхожусь и с Владимиро
м Львовичем тоже».
Михаил Иванович листает список. Хотелось думать о Николае Михайловиче и
о Мюриел Бьюкенен (но ебать ее не хочу, о Господи!). Одновременно Ц он это с
удивлением почувствовал Ц не хотелось, чтобы Бреус ушел. «Не хотите ли к
оньяку?» Ц «Спасибо, я не пью». Ц «Как Владимир Львович?». Ц «Нет, по-друг
ому. Он по своему типу непьющий. Я, пожалуй, даже люблю выпить немного, но... п
ростите за претенциозность, боюсь последующего отрезвления». Ц «Так вы
пейте со мной хоть рюмку. В первый и последний раз. Ведь мы с вами, я думаю, е
два ли когда еще встретимся (в этом он ошибся)». Ц «Хорошо. Я пью за следующ
ую встречу, сколь бы невероятной она сейчас ни казалась, Ц поднял рюмку Н
аум. Ц Вы думаете, меня не тянет порою и к этим, и к тем. К вам, да и к ним, смерт
ельным врагам вашим. К тем, кто мечтает поднести зажженную спичку к бочке
с порохом, на которой вы сидите, и в последний момент перед взрывом улизну
ть каким-то сверхъестественным образом. Да только так ведь не бывает и не
будет. Их «сверхтерроризм» Ц не политическая концепция, а ложная эстети
ческая конструкция. Еще одна безнадежная попытка устранить двусмыслен
ность жизни. Ну вроде теории искусства для искусства, только гораздо бан
альней. Ну, мне пора Ц надо дотемна успеть в Кронштадт». Ц «Нахум Натано
вич, как вы думаете, любил ли Владимир Львович когда-нибудь, хоть раз в жиз
ни?» Ц «Кого, женщину?»
Михаил Иванович захохотал почти истерически. Он первый поднялся и, слегк
а поклонившись: «Благодарствуйте Владимиру Львовичу за список. Еще пере
дайте ему, пожалуйста, в смерти Крымова не было никакой ошибки. Было прямо
е предательство. Мое». Ц «Как Ц ваше?» Ц «А так. Приходится учиться прои
зносить точные слова. Так ему буквально и повторите, как я сказал». Сейчас
Ц ванну и обедать к Бьюкенену. Только бы избавиться от этого вездесущег
о кислого запаха революции! Пахнет почти ото всех. Даже от Премьера. Даже о
т Поэта. Революция Ц это выведение из себя непереваренного страдания. О
тсюда Ц вонь. Не забыть отпустить шофера, когда приеду к послу. [Мюриел Бь
юкенен вспоминает, что, когда после ужина Михаил Иванович сказал, что вер
нется домой пешком, посол приказал двум кадетам с винтовками проводить е
го до дому. Те почти сразу же вернулись, весьма смущенные. Господин минист
р предупредил их, что, если на них будет нападение, он запрещает им стрелят
ь, а сам намерен сдаться любым нападающим (сказал, что ему «все равно»). Ког
да же они решительно отказались, то он не стал спорить, а... убежал через оди
н из многочисленных проходных дворов. Видимо, физический страх был ему в
овсе чужд. В этом, по мнению Елбановского, было что-то казацкое.]
Возвращаюсь к обещанному в начале главы «трудному выходу из страдания».
Взрослый Пруст Ц писатель, наблюдающий пожилого мсье Свана глазами себ
я мальчика, открывает, что Свану будет не выпутаться из истории с Одеттой,
пока он не напишет об этом РОМАН. Да, да, роман, а не наброски впечатлений и а
ссоциаций, которые Сван стал писать вместо романа, этим его уничтожив. Же
нившись на Одетте, в которую был долго и страстно влюблен, он разлюбил ее в
один день. Судьба заплатила ему за эту любовь дочкой Жильбертой, в котору
ю влюбился мальчик, потом переработавший страдание болезни и любви в ром
ан о себе и Сване. Точнее Ц о Сване как о другом себе.
Я, наблюдающий молодого Михаила Ивановича (в 1912-м ему было двадцать шесть),
видел, что ему было не развязаться с Пьереттой ценой переписанной им за П
оэта плохой пьесы о жизни трубадуров, альбигойцев и катаров. Война и рево
люция поставили крест на «Розе и Кресте». Сван и Михаил Иванович знали, чт
о женятся на шлюхах (за обеими тянулось еще по одной истории, но об этом, по
жалуй, не стоит), хотя первый женился лет за двадцать до второго, а второй, в
ыходя из ванны тем августовским вечером 1917-го, еще не знал, что именно это и
сделает еще через четыре года ввиду совершенно особых обстоятельств, по
будивших его к этому шагу.
Давно прошедшая влюбленность в Одетту оставалась в Сване легкой меланх
олией и слегка небрежной нежностью к ней, не обострявшими и не уменьшавш
ими его мучение. Сван был для мальчика выдуманным им для себя уроком любв
и и свободы, ненавязчивым и элегантным. Но заметьте, о вине Свана перед Оде
ттой не могло быть и речи Ц ведь это он обманулся (проиграл?), влюбившись в
нее, не она. Похоть, бросившая молодого Мишеля на Пьеретту, осела в нем ком
ком неискупаемой вины, не перед ней. Теперь писать за него роман приходит
ся мне, пока он, получив временную отсрочку от дел сугубо личных (так ему к
азалось в 1916-м) в нависающей надо всеми революции, гадал и загадывал о скор
ом перевороте, ожидая от него и переворота в собственной судьбе (»новое о
тчаяние тоже передышка», Ц сказал ему Николай Михайлович после крымовс
ких похорон).
Михаил Иванович для меня Ц не я, каким был влюбленный мальчик для Пруста
или Спекторский для Пастернака. Да, как и последний, я стал «писать» Михаи
ла Ивановича, «повинуясь силе объектива», то есть уступая необходимости
переработки своего страдания в не-свое романа, а себя самого в не-себя ро
мана. Не из необходимости ли ступать по исхоженным им тротуарам (что вздо
р, ибо он почти всегда брал такси, живя в Лондоне) мне было задним числом пр
едопределено прибиться к меловым скалам Дувра (что тоже вздор, ибо я сюда
прилетел на самолете в Хитроу)? Тогда саму эту переработку я бы осмелился
назвать «йога романа». Но «другого меня» для романа (как и для приличной й
оги) недостаточно. Необходим и «другой другой». В нем будет объективиров
аться не-твоя жизнь (литература?). Он будет образом мира (литературы?), котор
ый уже никогда не станет для тебя действительностью (литературой?). Из нег
о твой «другой» извлечет свой (а не твой!) урок. Урок, который из тебя как ты
есть, тебе никогда не извлечь, и не потому, что ты Ц говно, а потому, что ты п
росто Ц не йог.
Сван Пруста и Спекторский Пастернака Ц идеальные «другие другие» свои
х создателей, хотя последний, престранным образом, был одновременно и «п
росто другим». Спекторский Ц от spector, «видетель», «смотритель» (а не от spectrum, «
видимое», «обозреваемое»). Пишущий роман повинуется силе того, в ком он об
ъективирован: тот видит, а пишущий это записывает и так «пишет того» Ц ми
р романа своими глазами не увидишь. А если увидишь, то не напишешь. А если н
апишешь, то это не будет роман. Точнее, пишущий повинуется силе своей ситу
ации, ситуации своего объективирования в «другом», то есть повинуется об
ъективу как объективности этой ситуации, а не как оптическому инструмен
ту, через который смотрят. Здесь значения квазилатинских spector и objectivum совпада
ют, и тогда «повинуясь силе объектива» будет (для Пастернака) означать «п
овинуясь силе Спекторского» (даже Игорь Смирнов допускает, что сказанно
е может иметь смысл как элемент теории романа). С другой стороны, внутренн
яя необходимость писать роман может возникнуть и в силу просто отсутств
ия внешней необходимости это делать Ц ну, скажем, когда ни за что другое т
ебе все равно денег не платят; тогда уж лучше писать роман, если хочешь, ко
нечно. Спекторский Ц полуеврей (по Повести, а не по поэме). Это Ц чтобы под
черкнуть другое в другом. Хотя, в данном случае «другим» может считаться
его русская половина, поскольку Пастернак был евреем. В общем, Михаил Ива
нович, как и Спекторский Ц наблюдатель, а не действователь, хотя как и тот
(но гораздо сильнее), прельстившийся действием и практически сменивший
свой тип, за что ему пришлось заплатить, и весьма дорого.
Сейчас поздно. Совершенно необходимо полностью перестать думать о двад
цатом веке до его окончания. Он не потерпит ретроспективы Ц и в двадцать
первом о нем лучше молчать, набрав в рот воды. Как молчал Михаил Иванович о
своей России с момента ее окончания. О веке и Европе, однако, хоть редко, но
говорил. Потом, много позднее, стал опять говорить о России, но по-другому,
попозднему.
Третья и последняя фигура, появившаяся в тот ранний вечер в гостиной Мих
аила Ивановича (себя я не считаю), была, во-первых, гораздо выше ростом всех
остальных (считая и меня), а, во-вторых, не давала решительно никакого пово
да думать о ней как об «оболочке, набитой страданием». Да чего там! Все это:
сухощавость лица с монголоватыми высокими скулами, широкий рот, глубоко
посаженные темные глаза, жилистое тело с непомерно длинными, от пояса, но
гами в светло-серых брюках с божественно отглаженной складкой Ц все эт
о было одним с чувством веса, покоя и движения. Престарелый клабмен моих п
озднейших лондонских встреч, а там, в полутемной петербургской гостиной
, двадцатичетырехлетний земляк Михаила Ивановича по глуховскому казач
еству, Игорь Елбановский, описывая гигантский полукруг под потолком рюм
кой с коньяком, выходящему из ванны Михаилу Ивановичу: «Bonjour, bonjour, bonjour de nouveau, поско
льку завтра утром я тебя не увижу. Этот интеллигентный семит призывал те
бя побить камнями блудницу революцию, не ведая, что вещает одному из ее не
законных отцов. Кстати, mon cher, имя покойного старшего брата твоего Наума был
о Берл. Родные звали его Беба. Держу пари, что своего первенца Наум назовет
Бернард, вместо Берл, но родные все равно будут звать его Беба. Направлени
е семейной традиции Бреусов Ц в будущее, которого они сами еще не ведают.
Таковы литваки, светлые и рыжие. Евреи херсонские и николаевские предпоч
итают смотреть себе под ноги и не заглядывают слишком далеко в судьбы св
оих еще не рожденных отпрысков. Ну, хорошо, что же тебе сказал Наум?» Ц «Чт
о я вру, и что врать Ц нехорошо». Ц «Но ведь он не мог не знать, что ты сам эт
о прекрасно знаешь?» Ц «Он хотел Ц ответ. Его вопрос Ц как обет, и мой отв
ет Ц тоже как обет. Вся беседа была ритуальной». Ц «Ноты Ц ответил?» Ц «
Частично. Я не хотел себя связывать дополнительными обязательствами. И в
се это, знаешь, когда из каждых ста довезенных до России английских оруди
й на фронт попадает самое большее тридцать, из которых десять почему-то н
е стреляют. Пришли в негодность от долгого пути, я полагаю».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26