Просто дело, о котором иде
т речь, само было тайной.
Да было ли само дело-то? Ц это Ц к Игорю Елбановскому, который по своей гл
уховской манере отвечал, что, дескать, было Ц не было, не знаю, но могло слу
читься. А если случилось (это я говорю, а не Игорь), то не на одной ли из аллей
одного из Оксфордских колледжей? Если так, то это могло произойти вскоре
по окончании им курса по экономике в лейпцигском университете. Но об это
м Ц через три главы.
Поэт умер, забыв свои тайны за ненадобностью. Чем они стали в час насланно
й им на себя смерти? Три тайны Михаила Ивановича были перекрыты четверто
й, обратным образом определившей ход его памяти о прошлом и ход его жизни
в будущем.
Я шагаю по коридору забвения Ц или памяти, если вам угодно. Там нет дверей
и дверец. Если вдруг забудешься, остановившись, то в миг потеряешь направ
ление. Вся память Ц в тебе. Она заполняет пространство твоего передвиже
ния. Отсюда невозможность исследования своей памяти (исследование Ц ос
тановка). Попробуй это сделать, и ты либо забудешь, что помнишь, либо, кто по
мнит.



Глава 10
Победа никогда не была нашей

Но при всем этом, говоря о людя
х и поступках того времени, я бы хотел подчеркнуть полную невозможность
думать, что что-то могло бы или должно было бы произойти не так, как оно про
изошло. Мы были слишком одно с событиями.
Барон Нольде о событиях в Пет
рограде января Ц марта 1917г.

Сейчас, достигнув Швеции, я рвусь назад, в Лондон. Для понимания перерыва и
непрерывности в его жизни. Еще не наступило время, когда само это место Ц
Стокгольм Ц как-то соединит его время с моим. Нет, начало века еще далеко
не исчерпано, хотя времени остается в обрез.
Некролог о Михаиле Ивановиче в «Таймсе», в апреле 1956-го, вряд ли намного бы
отличался от некролога, который мог бы появиться в «Санкт-Петербургских
Ведомостях», если бы не случилось октябрьского переворота. Но между кон
цом 1917-го, когда его имя встречалось в «Таймсе» весьма часто, и этим некрол
огом почти ничего в печати. Ни слова о нем. Нигде. Ни адреса, ни телефона. С д
ругой стороны, стал бы он сам сознательно избегать таких едва ли не обяза
тельных в этой самой «приватной» стране в мире обозначений себя, как адр
ес или клуб? А не был ли его уход от публичности обусловлен только публичн
ыми обстоятельствами?
Разговаривая с Поэтом в ресторане «Прага» в Москве, в апреле 1917-го (безусло
вно Ц последний их разговор), Михаил Иванович нетерпеливо морщился. Поэ
т, видите ли, не удовлетворен февральской революцией. Он хочет, чтоб все бы
ло по его «Гуннам»: сметающее все на своем пути движение «этнической мас
сы», неотвратимо несущей свою ею самой неосознанную правду. Михаил Ивано
вич терпеть не мог «этнических гипербол» (»как в Германии, только еще про
тивней»). Оттого с 1916-го хотел свержения династии путем верхушечного воен
ного переворота (он всегда предпочитал иметь дело с как можно меньшим ко
личеством людей). Убийство Распутина было «преступным паллиативом», явн
о нарушившим заговорщические планы его друзей и только ускорившим наст
упление революции (и он и Поэт ее ждали, и обоих она застала врасплох, как, в
прочем, и всех остальных). Теперь Поэт, проходя по улицам апрельского Петр
ограда, бормочет, «мало, мало революции» (то есть пока не все идет по его «Г
уннам»). Михаил Иванович же сильно опасался, что ее уже многовато (»запах,
черт возьми!»). Поэт мучался оттого, что ему не удалось сыграть никакой рол
и при новом режиме, а он оттого, что неудачно играет не-свою роль после не-с
воей революции.
Итак, стена Ц пала. Не стена «метафизического неведения» молодого Михаи
ла Ивановича, а та, о которой совсем еще молодой Владимир Ильич якобы сказ
ал: «...ткни ее Ц и развалится». Британские наблюдатели этого падения с ле
гким недоумением отметили назначение неизвестного им молодого человек
а на пост министра финансов («...к чему он вряд ли был профессионально подг
отовлен в столь ранние годы...» Ц читаем мы в том же таймсовском некрологе
через сорок лет). Но уже через три недели Владимир Набоков (отец, а не сын) с
удивлением говорит о нем, что «...это безупречно честный и отменно деловой
и трудолюбивый человек» (и то, и другое Ц немалая редкость уже тогда!), а сэ
р Джордж Бьюкенен сообщает о нем в депеше: «...удивительно искренен и честе
н, чего, к сожалению, нельзя сказать о некоторых других членах кабинета». «
Он воплощает не Россию революционеровнигилистов и развращенных аристо
кратов, купающихся в шампанском, Ц пишет дочь Бьюкенена, Мюриэл, Ц а ту п
рекрасную, единственную Россию, с которой навсегда будет мое сердце». «Ч
естен абсолютно и бесповоротно, говорит французский посол Нуланс, Ц бо
лее того, не будучи связан ни с одной партийной кликой, он является едва ли
не единственным, кто понимает здешнюю политическую обстановку объекти
вно...» Не слишком ли много честности? Репутация становилась опасной.
Елбановский (прочтя эти страницы): Все становилось опасным. В о
собенности, когда его друзья заранее решили, что ничего не способны сдел
ать и что необходимо срочно найти кого-то способного и на него... положить
ся. Очень русское решение. Вот тут-то его честность ему не пригодилась. Ещ
е, пожалуй, дней за пять до того, как сменить финансы на иностранные дела, о
н начал лихорадочно всех уверять, что все будет... в порядке.
Я: Что он Ц испугался?
Елбановский: Кто не испугался бы на его месте? Мишель знал, что
все идет ко всем чертям, уже пошло ко всем чертям, но упорно продолжал вест
и себя так, как если бы оно все еще к этим чертям не шло. Ко времени, когда он
стал министром иностранных дел, русская армия не могла не только наступа
ть, но и держать фронт. Но он неутомимо уверял союзников, что все будет... в п
орядке.
Я: Что же это тогда Ц глупый оптимизм, самообман или попросту
вранье?
Елбановский: А не было ли у самих союзников, в их отношении к бо
еспособности русской армии, самообмана или даже обмана? Я не исключаю и т
ого, что все четверо Премьер, Мишель, Бьюкенен и Нуланс Ц поддерживали др
уг в друге иллюзию победы.
Сам я не историк и не мемуарист. Попытка понять сознание этих людей привл
екает меня гораздо больше, чем установление или, чего хуже, восстановлен
ие исторической истины (вранье Ц это тоже состояние сознания). Но невозм
ожно исключить и «масонскую гипотезу»: Премьер дал слово (поклялся масон
ской клятвой?) масонам союзных держав, что никогда не оставит их в беде, а М
ихаил Иванович дал слово (тут уж наверняка «масонское»!) никогда не остав
лять в беде его, Премьера.
Значит, Михаил Иванович врал, и русские солдаты гибли в окопах во исполне
ние двух масонских клятв? Масонство, между прочим, уже давно фигурирует в
истории как способ объяснения каких-то событий, обычно ужасных и катаст
рофических, а не само по себе. Оно «просыпается» после очередной революц
ии или войны, чтобы сыграть роль их таинственной причины, а потом «засыпа
ет» до исхода следующей революции или войны. Да, Михаил Иванович был член
ом не только, по крайней мере, двух масонских лож в Петрограде (одна из них
Ц военная), но и страннейшего учреждения, Верховного Совета народов Рос
сии, в котором, мне кажется, представители разных масонских лож обсуждал
и не-масонские вопросы политики и войны. [Этот «совет» сам не мог быть лож
ей, ибо по масонскому уставу разговоры о политике в ложе не разрешаются.] Н
о и об этом ничего точно сказать не могу. Здесь интересно другое: никто из
моих московских собеседников Ц членов «личной» ложи Михаила Иванович
а Ц обо всем этом ничего не знал. Это была, по версии Елбановского, «друга
я жизнь Мишеля». Мне же пока ничего не остается, кроме малоубедительного
предположения, что все сделанное и сказанное (включая вранье) им с феврал
я по октябрь 1917-го было для него исполнением его розенкрейцерских обетов.
Но война... Летом Дмитрий Набоков (дядя писателя) пишет из Лондона: «Премье
р и Михаил Иванович врут французам о боеспособности русской армии. На фр
онте плохо, очень плохо».
В Петрограде было еще хуже. И врать об этом было куда труднее. Петроградск
ий Совет явно становился хозяином положения в городе, а большевики (пока
неявно) Ц в Петроградском Совете. На это надо было закрывать глаза (»Вот с
табилизируем положение на фронте, и тогда...»). Михаилу Ивановичу, однако, с
тановилось все труднее закрывать глаза на то, чем был Премьер. Союзники в
оспринимали Премьера только через Михаила Ивановича, что приобрело хар
актер совершенно абсурдный: он излагал Премьеру свои мнения, тот их прил
ежно заучивал, а потом излагал их английскому и французскому послам в пе
реводе того же Михаила Ивановича, ибо языков не знал. Так Михаил Иванович
воссоздавал для союзников (а может быть и для самого себя) образ «революц
ионного Премьера», наделяя чертами отважного и мудрого государственно
го деятеля того, кто на деле был не более чем самолюбивым и капризным дема
гогом весьма умеренных умственных способностей.
И, наконец, самое страшное вранье Ц это он позвонил Бьюкенену (25-го август
а 1917-го) и сказал, что Корнилов поднял военный мятеж и идет походом на Петро
град. Верил ли он сам в эту легенду или опять врал, чтобы спасти лицо Премь
ера и дать тому козырь в его борьбе с Петросоветом? Когда его друг, генерал
Крымов, после отвратительной сцены, устроенной ему Премьером (тот прямо
обвинил его в государственной измене) застрелился (Михаил Иванович поло
жил ему в гроб перчатку), надежды больше не оставалось.
27-го августа, «в самый последний момент», Премьер вернул его с дороги в Мог
илев, в ставку Корнилова. Теперь Михаил Иванович точно знал, что Премьер н
е хочет знать правды о положении в армии и готов принести в жертву Корнил
ова, Крымова, кого угодно, только чтобы еще раз выпутаться. Ну что ж, значит
ему больше нечего делать с этими людьми. Ни с кем из них. Но это не привело к
решению. Сейчас он был необходим Премьеру более, чем когда-либо здесь, в П
етрограде, как залог его, Премьера, правоты и чести. Что поделать, Михаил И
ванович был одержим идеей своей почти божественной всепроникаемости: «
Ноги мои еще меня до вас не донесли. А как донесут Ц войду, как нож в масло!
Как входил в любую семью, страну, клуб, круг, общество, революцию, наконец. В
ойду и Ц все будет в порядке». Так ведь врал же! Теперь вокруг Ц хари, рожи
злобные, пасти орут свирепо. Миф его друзей-символистов, но как-то очень у
ж похабно осуществленный. Но все-таки, если «я Ц здесь, то ведь сделаю хот
ь что-то со всем этим, не так ли?» С этой «подвешенной» масонско-розенкрей
церской иллюзией надо было прожить еще месяца полтора-два. Наступила пр
екрасная ранняя осень.

Глава 11
Интерлюдия с наумом (урок мовизма)

В двадцатом веке, чтобы тема п
ревратилась в сюжет, необходим Ц еврей.
А. П.

1990 г. Август. Снова, как и год назад, Ц июль безвыходно-жаркий. Волшебная фа
була романа стонет во сне, не принося ни надежды, ни облегчения. Пытаясь ра
зорвать прежние ассоциации, запутываюсь в паутине будущих, давным-давно
сплетенных древней паучихой (из еще не виденных снов), висящей в правом уг
лу под потолком. Иван (Иван Михайлович) Ц еще живой, в Каннах, где та же прок
лятая жара. Здесь, в Блумсбери, я остаюсь для повторения урока прошлого ло
ндонского лета, ислингтонского лета, хэмстедского лета, хэмпширского ле
та... Прочь! Шаг вниз, и вижу Ц лифт, который еще работает. Почему? Последний?
Отчего, выдумывая прошлое, я вижу его подо мной, а не там позади? Не желая по
вторять истории того безумного набоковского музея в провинциальном фр
анцузском городке Ц оттуда перемещение в Россию проходило по горизонт
али Ц только один шаг вниз, в прохладный ранне-осенний Петроград 1917-го. На
в последний раз работающем лифте подняться на второй этаж, в квартиру с в
ысокими петербургскими потолками, его квартиру.
Что он тут делает, младший современник вечно стареющего прустовского мс
ье Свана? Как и тот, изящный в одежде и движениях. Как и тот, любим друзьями,
лелеем женщинами, удачник, счастливец. Я вижу их сейчас: две безупречно од
етые, великолепно обутые (well shod Ц and well gloved too) оболочки, набитые (well stuffed, о bathos!) чистым ст
раданием. У обоих на всей земле никого, кому можно было бы рассказать Ц да
что там, просто сказать об этом. О нем нельзя ни забыть, ни даже надеяться н
а его облегчение. Оно Ц неустранимая материя твоего бытия. Твоего Ц ибо,
если даже устранены причины его породившие, само оно остается в тебе тяж
елой разбухшей массой...
Но есть выход. Трудный, но есть. О нем Ц немного после. А сейчас Ц вниз, вве
рх, к нему.
Но... еще одно маленькое, последнее отступление, пока вы оглядываетесь, при
выкая к полутьме огромной гостиной.
Страдание Ц это тема, а не сюжет. И, заметьте, если перейти от страдания во
обще к его, так сказать, каузальным частностям, то в начале двадцатого век
а, все они Ц вранье: и «предательство» дяди Вади, и «последний истинный ар
тист» Поэта, и «вся правда» Бурцева, все это Ц вранье, рассыпанное по не с
тавшим сюжетами под-темам того поколения. Чтобы тема превратилась в сюж
ет, необходим... еврей. Во всяком случае именно так дело обстояло с историе
й Свана, полуеврея, так же, как и с историей России начала столетья. Еврей в
носит в тему (страдания, лжи, предательства) некоторую двусмысленность, к
оторая может дать начало сюжету. Даже если тема Ц антисемитизм. Что, каза
лось бы, менее двусмысленно, но и здесь, чтобы из антисемитизма получился
сюжет, будет обязательно нужен ну какой-то «добавочный» еврей, что ли. Евр
ей Ц не совсем еврей (или даже вовсе не еврей, но выполняющий эту «еврейск
ую работу»), как, скажем, Леопольд Блум из «Улисса» Джойса, или тот же Сван. Е
врей со стороны, так сказать, приходящий, чтобы напомнить, что без дополни
тельной точки зрения Ивана Карамазова весь роман остался бы бессюжетны
м, да и вообще никакого романа бы не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26