Херея слушал внимательно. Надо же, Фабий, простой комедиант, а здесь за него сражается самый мудрый человек с самым могущественным. Херея временами позволял себе делать вслух замечания.
– Молодец этот наш Сенека, – сказал он.
На низком лбу императора обозначилась большая продольная морщина. Как все, он чувствовал, что перевес на стороне Сенеки. Сам выдающийся оратор, он понял, что успех Сенеки затмил его императорское красноречие. Он завидовал ему. Ревновал. Морщина на его лбу стала глубже.
Луций вкрадчиво обратился к Сенеке:
– Как может наш драгоценный Сенека сравнивать свои пьесы с «Фаларидом»
Скавра? Ведь все мы хорошо их знаем. И я спрашиваю вас, благороднейшие отцы, почему трагедии Сенеки не вызвали беспорядков и почему «Фаларид» закончился кровавыми драками? Я утверждаю, что пьесы Сенеки, хотя и посвящены тиранам, не несли в себе бунтарских умыслов. Пьеса же Скавра – наоборот!
Луций возвысил голос:
– Довольно легко приписать преступление Скавра стихийности народа.
Легко свалить вину на безымянную толпу и призывать на суд тысячеглавую римскую чернь, как предлагает защитник. Раньше он называл эту чернь народом и часто как защитник оказывался на ее стороне против аристократии, хотя сам он аристократ. Он и сегодня думает так же, но сегодня ему удобнее назвать народ чернью и обвинить его, так как он знает, что невозможно наказать толпу.
Голос Луция, всегда холодный и резкий, стал пронзительным:
– Вы, отцы Рима, вы уже забыли о миме Фабия о пекарях, в котором он нападал на сенат как на единое целое и на всех вас? Разве это тоже не было аллегорией? Очевидно, она была несколько более прозрачной, чем нападки на нашего императора в «Фалариде»?
Луций взял в руки таблички писца и, заглядывая в них, продолжал:
– Разве не сказал на допросе Фабий Скавр, что он писал свою трагедию, сознавая, что народ переживает большие страсти вместе с актером? Он сказал не правду, утверждая, что не в его власти управлять тысячеглавой толпой! К сожалению, мы убедились, что он подчинил ее себе. Я ни на пядь не отступлю в своем утверждении: каждый стих в заключительной сцене «Фаларида» был вызовом. Каждым стихом, словом и страстным тоном Скавр нападал на императора. Только глухой мог этого не слышать. Только соучастник Скавра мог не обратить на это внимания!
Луций кончил. В помещении базилики наступила тишина. теперь симпатии присяжных оказались на стороне Луция.
Сенека знал, что играет с огнем, когда взял на себя защиту Фабия, но он не боялся. Он верил в силу своих аргументов, в свое ораторское искусство, в свое вошедшее в поговорку счастье в каждом судебном процессе. Он надеялся на непоколебимое римское право. Однако он не учел, что защищает Фабия, обвиняемого не в пустяковой краже, а в государственном преступлении, он выступил не только против императора, но и против сенаторов, к которым принадлежал сам. Медленно, медленно в его мозг вкралось опасение и даже страх.
Фабий нервничал. Украдкой огляделся. Солнце проникло сюда через высокие окна, и лучи его опустили в зал сияющий занавес. Светящаяся завеса закрыла фигуры присяжных судей, размазала их лица, Фабий не мог различить их выражения, но знал об опасности. Он почувствовал себя потерянным в этом пространстве. С надеждой он искал глаза Сенеки, но Сенека прижимал к губам платок, стараясь побороть кашель. Стояла тишина, удушливая тишина, в ушах Фабия еще звучали резкие слова Луция, они гудели в зале. Снаружи доносился отдаленный шум толпы, и Фабию казалось, что он слышит крики двух сражающихся войск: против меня, против нас, вспомнил он о возбужденных зрителях, стоит не только кровожадный Калигула, но и его правая рука Курион. Здесь собрался весь могущественный Рим, чтобы уничтожить меня.
Фабий усилием воли унял дрожание рук, это был не только страх, это был бессильный гнев. Как тогда, когда он забылся и все высказал Тиберию в лицо. Он посмотрел прямо перед собой. В кресле, покрытом пурпурным покрывалом, сидел Фаларид.
Калигула следил за Сенекой с ненавистью. И этот против меня! Связался с бывшим рабом. Патриций! Колючие глаза перелетели на Фабия и встретились с его взглядом. Фабий не отвел глаз. Какая дерзость со стороны этого гистриона. Кровь бросилась в голову императора. Завертела искрящиеся круги, зашумела волнами в висках. Император видел, как Фабий в этом красном тумане меняется, вот уже там стоят два Фабия, сто Фабиев, все дерзко, бесстыдно смотрят в глаза императора.
Калигула откинулся в кресле и быстро махнул рукой, отгоняя от себя призраки.
Луций по нескольким секундам тишины понял, что победил. Он заметил жест императора. Прочитал в нем нетерпение и решил быстро закончить суд.
– Славные присяжные судьи! Суть тяжбы разъяснена, все пункты обвинения документально подтверждены.
Сенека вздрогнул, уязвленный, и быстро поднял руку.
Председатель суда не заметил ее. Он не хотел ее замечать. Луций продолжал:
– Я спрашиваю вас, уважаемые сенаторы, долго ли мы еще будем терпеть выходки неисправимого мятежника, бывшего раба Фабия Скавра? Волнения в театре Помпея и в городе стоили жизни семистам людям. Будущие мятежи могут поставить под угрозу весь Рим. Здесь речь идет о многом. Не только об императоре, но и о родине, о всей империи. Вернете ли вы Риму былой порядок или оставите без примерного наказания преступника, который уже завтра снова начнет настраивать народ против государственной власти, императора и вашей?
По базилике Юлия пронеслась буря разгоряченных голосов, из этого шума можно было понять только одно: никогда!
Консул Понтий также заметил жест императора, он но обратил внимания на руку Сенеки, который просил слова; он сформулировал вопрос, считают ли присяжные виновным Фабия Скавра в преступном подстрекательстве, угрожающем государству, и в оскорблении величества. Поднялись руки всех присяжных судей. Потом они начали тихо совещаться.
Император думал о Луции. Отличный оратор. Умеет выкручиваться, ничего не скажешь. Не боится. Даже меня, хотя он тоже считает меня Фаларидом, как и все здесь присутствующие. Я слишком его избаловал. «Луций – вот это был бы император!» – сказала Ливилла. Да. К тому все и идет. Очень скоро он меня обойдет…
Совещание было коротким. Все встали, и консул прочитал приговор:
«Именем сената и народа римского Фабий Скавр, римский гражданин, принадлежащий к актерскому сословию, за названные преступления приговаривается к смертной казни путем отсечения головы».
Мгновение царила тишина. Взоры всех были обращены на приговоренного.
Потом началось всеобщее ликование.
Фабий стоял прибитый, ничего не слыша и не понимая. Потом понял. Открыл рот и разразился смехом. Безумный, истерический смех сотрясал помещение базилики. Все вытаращили на него глаза: не сошел ли он с ума? Смех не прекращался. Фабий не шевельнулся, но всем показалось, что он приближается к императору. Калигула испуганно скорчился и начал звать стражу.
Охрана набросилась на Фабия, зажала ему рот руками, однако из-под их рук продолжал звучать судорожный смех осужденного и крик:
– Фаларид! Фаларид!
Подбежала стража, окружила Фабия, заткнули ему рот. надели наручники и обнаженными мечами начали подталкивать к выходу.
Снаружи сомкнутыми рядами стояли преторианцы, за ними – молчаливая толпа. Его протащили сквозь строй солдат. Тишину разорвал отчаянный крик Квирины:
– Фабий!
Его втолкнули в сырую камеру тюрьмы. Он упал на солому, крик любимой сломил его. Он вцепился пальцами в землю. Крик сменился горячим шепотом:
«Фабий, у нас будет прекрасный дом, вот увидишь!» Он зарылся лицом в гнилую солому и тихо застонал.

***

Калигула, съежившись, сидел в кресле. Он напоминал грифа, поджидающего, не шевельнется ли где-нибудь жертва, и машинально выдергивал золотые нити из бахромы плаща. Между тем Понтий оглашал приговоры другим: Апеллес – три года изгнания, Мнестер и остальные, кто играл в «Фалариде», – год.
Калигула не слушал, смотрел на Сенеку: а теперь я рассчитаюсь с тобой!
Заседание суда окончилось. Император поднялся, не спуская глаз с защитника. Собрание шумело, сенаторы вставали, все следили за взглядом Калигулы.
Сенека крутил свиток дрожащими руками. Наконец поднял голову. Зрачки василиска заморозили его. Взгляд императора нес смерть. Руки Сенеки судорожно сжали свиток. Он медленным шагом направился к выходу. Сенаторы расступались перед ним, словно это шел прокаженный. И они знали, что Сенека умрет раньше, чем приговоренный Фабий.
Преторианцы открыли тяжелые бронзовые двери. Сенека вышел, двери с грохотом захлопнулись за ним.
Сенаторы встали и ждали, когда уйдет Калигула.
К императору подошли Луций и Авиола. Луций спросил, доволен ли император решением суда. Калигула не ответил. Бескровные губы были сжаты.
Луций понял, что император зол на него. А все из-за Сенеки! По мнению Сенеки, большее преступление видеть в Фалариде Калигулу, чем написать и играть Фаларида! Жить рядом с тираном всегда опасно.
Авиола пригласил императора на пятницу в свой дворец к обеду. Он подобострастно уговаривал его:
– Я хочу доставить тебе удовольствие, божественный! – И продолжал, словно Калигула проявил интерес:
– о, никогда! Я не могу рассказать, это сюрприз. Позволь мне это!
Хищные глаза скользнули по Авиоле, император кивнул, думая все еще о Сенеке.
Луций старался отвлечь императора:
– После обеда, если тебе будет угодно, мы могли бы зайти на форум посмотреть на казнь бешеного пса.
Император снова молча кивнул.
Авиола, который не забыл, что подстроил ему Фабий со своими «преторианцами», рассмеялся, обращаясь императору:
– Отлично. Пошлю Луцию миллион сестерциев, что бы перед казнью он приказал разбросать их от твоего имени среди зрителей на последнем выступлении любимого актера.
Клавдий сказал племяннику, заикаясь больше обычного:
– Мне жаль это-го ко-ме-медианта. У него был такой царственный жест…
– Ты болван! – с отвращением сказал Калигул повернулся к Клавдию спиной и направился к выходу вдоль рядов восторженно приветствующих его сенаторов.

Глава 57

Лектика покачивалась. Рабы шагали размеренно, спокойно, под загоревшей кожей на ногах играли мускулы. Шаг за шагом они подвигались вперед. Сенека сидел неподвижно, закрыв глаза, лишь изредка поднимая руку. чтобы вытереть пот со лба.
Даже сквозь сомкнутые веки он видел ядовитый взгляд Калигулы и в нем – приговор и для Фабия, и для себя: смерть. Ненавистные глаза ширились, обжигали, заполняли собой все вокруг. Сенека быстро открыл глаза. Видение исчезло. Но стук в висках не прекращался. Он отдернул занавеску и выглянул из носилок. Яркий свет ослепил его, шум толпы оглушил. Люди узнали защитника Фабия и громко приветствовали его. Сенека принял прежнюю позу. устало опустил занавеску и закрыл глаза.
Лектика миновала Капенские ворота, шум стих, Рим остался позади.
И снова перед глазами всплыло жгучее пятно: глаза императора. Пятно прыгало, подчиняясь ритму движения, вниз, вверх, вниз, вверх; император мерил взглядом философа.
Мимо проехала повозка. Колеса стучали по Аппиевой дороге, и сквозь их стук был слышен женский смех, ясный, беззаботный, дразнящий.
Сенека уставился на беснующееся пятно. Да, я знаю тебя. Я знаю, чего ожидать от тебя, и не прошу милости. Я все еще хозяин своей судьбы.
Судьба. Кипящий котел. Я был на вершине, теперь паду. Кипящий омут больше не вынесет меня невредимым на поверхность. Лишь дух мой подымется ввысь, тело останется внизу.
Сенека мало заботился о своем теле. Он делал это машинально и не более, чем того требовало его положение. Но сегодня он почувствовал, как купание освежает его, восстанавливает силы. Сенека стал наблюдать за движениями раба, который разминал его плечи. Кожа покраснела, под ней кипела жизнь.
Он чувствовал, как кровь струится по жилам. Всунул ноги в сандалии. Туника облегала тело и приятно холодила. Сенека встал, пошел, теперь он отдавал себе отчет в каждом своем движении, в каждом шаге. это было прекрасно и внове ему. Изумительный инструмент – живое тело. Он ощущал его, постигал, словно человек, который после долгой болезни вновь учится ходить.
Сенека вошел в перистиль: здесь он оказался в обществе мраморных и бронзовых греческих статуй. Ему всегда было хорошо среди них. Боги, сатиры и прелестные небожительницы не нарушали его покоя. Соседствуя под коринфскими колоннами с кустами олеандров, они воплощали в себе гармонию и красоту. Ясным было лицо Деметры. Шумел фонтан, косой луч солнца золотил капли падающей воды. Звон капель напоминал ему водяные часы. Время бежит, проносится, никакая сила не может его остановить. Сколько времени осталось у меня? Час? Два? Ночь? Убийцы приходят к утру. Еще достаточно времени.
Достаточно – для чего?
Солнце заходило. Лицо Деметры покрыла серая тень, вода в фонтане засеребрилась. Нежный стук капель отмерял секунды. Но время еще есть.
Время – но для чего? Время для прощания. С рассветом настанет конец.
Сенека вздрогнул. Тело тленно, дух вечен. Да, это слова. Но где же истина? Он сжал пальцами руку мраморного фавна и ощутил холод и твердость камня. Вот она, истина, достоверная, очевидная. Я живу. Еще живу. Но что будет потом, когда взойдет солнце? Что будет с Моей душой?
«Плохо тому, кто не умеет достойно умереть. Страх смерти – это свойство человека слабого, трусливого», – слышал он свой голос, звучащий в термах Агриппы, до отказу набитых слушателями.
Сенека беспокойно двинулся куда-то, испуганно оглянулся. Страх! Да, я боюсь смерти, боюсь… Он шел по кипарисовой аллее.
Каждый день – это день жизни. И этот день – последний для меня. Я в последний раз вижу кипарисы. В последний раз вдыхаю их запах. В последний раз слышу пение цикад. В последний раз моя ладонь увлажняется каплей вечерней росы. Я воспринимал и ощущал мир, чувства рождали мысли. Как может существовать без тела дух? Где будет он черпать пищу, чем насытится, если не будет тела, способного чувствовать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87