Улица Этрусков была забита. Три огромные повозки с белым хлебом, бочками вина и корзинами оливок стояли, окруженные людьми. Люди хватались за борта, хватались за спицы огромных колес, взбирались наверх.
Надсмотрщик их отгонял, пытался соблюсти порядок, но это было невозможно.
Лавина тел заливала этот неподвижный островок, вверх вздымались руки.
Рабы, обливаясь потом, разбрасывали буханки хлеба и оливки, которые тотчас исчезали в частоколе протянутых рук. Кто-то просверлил бочку, брызнуло вино, все начали проталкиваться к этому благодатному источнику, один подставлял шапку, другой – ладони или открытый рот.
От хранилищ подъезжали новые телеги и увязали в толчее. На них мясники разрезали жареных кабанов, телят и свиней и разбрасывали благоухающие куски жаркого. Вот сегодня-то уж мы наедимся! Да здравствует Гай! Этот умеет пустить пыль в глаза! Этот не скряга, не то что старец!
На берегу Тибра преторианцы готовили фейерверк. По реке бороздили разукрашенные лодки. Река искрилась от фонарей, укрепленных на лодках, и напоминала ленту, расшитую блестящими бусинками. Белые и красные ракеты с треском взлетали в воздух и падали в воду, на улицы, украшенные гирляндами зелени. Всюду танцы, песни, крики.
Квирина была околдована этим бешеным вихрем, каждая жилка в ней играла:
– Фабий! Вот это красота! Я готова танцевать от радости!
– А ноги у тебя не устали? – Но ему тоже не терпелось излить свою радость. – Император сегодня накормил и напоил весь Рим… Может, нам тоже стоит сделать что-нибудь? Достойное… сегодняшнего торжества?
Она вскрикнула восторженно, а он уже тащил ее за руку, расталкивая толпу, к портику Эмилия. От белых колонн отражались отсветы огня, рев голосов здесь был сильнее. Фабий вскочил на пьедестал, на котором еще вчера стояла статуя Тиберия. Он прислонился спиной к мрамору и с высоты оглядел толпу. Смеющаяся каппадокийка с удивлением подняла глаза, когда из ее поднятой руки вдруг исчез тамбурин. Над ней стоял мужчина, звенел тамбурином и громко декламировал «Агамемнона» Эсхила:

Не насытится счастьем никто из людей
И никто не поднимет пред домом своим
Заградительный перст, чтобы счастью сказать:
«Не входи, неуемное. Хватит». Перевод С. Апта (Эсхил «Трагедии», М., 1971).



– Посмотрите, Фабий! – услышал он из толпы, и седой рыбак оперся о пьедестал и прокричал ему:
– Что беснуешься. Фабий? Стишки? Кому нужен сегодня твой театр? Через пару дней начнется новый театр: гладиаторы и львы. Такой цирк стоит посмотреть! Собирай вещички и пошли с нами пить!
Мужчина в патрицианской тоге усмехнулся и сказал благородной матроне, стоящей возле него:
– И правда пришло время покончить с эллинизацией. Довольно греческих трагедий и дурацких фарсов. "Квадриги в действии – вот это настоящая красота…
У Фабия опустились руки, он медленно слез с пьедестала. Ничего не говоря, насупленный, погруженный в свои мысли, он тянул девушку за собой.
Толпа миновала их, крича и тараторя. Вокруг звучали фривольные песенки.
– Пойдем домой. Квирина. Цирк! – сказал Фабий и добавил зло и насмешливо:
– Здесь все цирк.
– Вместо того чтобы смеяться на наших фарсах, они будут смеяться над нами, зачем им теперь театр, когда у них будет более впечатляющее зрелище – с кровью…
Они лежали рядом на кровати, в темноте. Издалека до них доносился рев ликующего Рима.
– Что нам остается, моя дорогая? – продолжал Фабий. – Будем убирать мертвецов в цирке или бегать, словно клиенты, на поклон патрону и за пару сестерциев в день прислуживать ему. А можно стать бродягой и быть на содержании государства. Фу! Я побираться не стану!
Ей нравилась его гордость.
– Мы могли бы поехать в Остию, к маме. Ты бы рыбачил… – и, почувствовав, как он нервно дернулся в темноте, быстро досказала:
– На время, пока людям не надоест цирк, понимаешь?
Фабий молчал. Он смотрел вверх, в темноту. Из этой черноты на него наплывали неприятные воспоминания: слова Тиберия, когда тот его отпустил.
Сенаторы, оскорбленные его пьесой о пекарях. Угроза Луция Куриона у храма Цереры.
Он не сказал, о чем думал.
– Сейчас в Риме на прожитие мы не заработаем. В деревне бы это, пожалуй, удалось, там нет цирков и хищников. Но тащиться от деревни к деревне неудобно, Квирина.
Словно серебряные монеты, рассыпавшиеся по мрамору, зазвенел ее смех.
– Неудобно? С тобой? Ах ты глупый! – И она осыпала его лицо поцелуями.

Глава 37

Еще пылали на римских холмах огни жертвенников. Еще не умолкли голоса охрипших жрецов всех коллегий, возносящих благодарственные молитвы богам за то, что послали им такого удивительного императора. За это чудо на троне. Дым жертв и благовоний заслонял божественные лица. Целые стада скота сгоняли из сенаторских латифундий для гекатомб в Рим, арделионы бегали по форуму и у ворот императорского дворца и вопили о том, сколько животных «их» сенатор пожертвовал в честь императора. Переполненные желудки томили жрецов, мяса было много, а жира и того больше. В римских анналах говорится, что за неполных три месяца правления Гая только на италийской земле в его честь было принесено в жертву 160 тысяч животных. А жертвоприношения все продолжались…Было уже за полдень, небо затянулось тучами, накрапывал мелкий дождь.
Луций проснулся, но продолжал лежать в постели. Вчера Калигула пригласил его поужинать в обществе друзей, с которыми раньше, еще до того как стать императором, он болтался по субурским трактирам и публичным домам. Они собрались в бывшем дворце Тиберия. Дворец был неприветлив. несмотря на великолепное угощение, музыку и разноплеменных красоток, собранных сюда расторопным Муцианом, который и раньше устраивал все увеселения Калигулы, ибо Гай, даже сделавшись императором, не изменил своих привычек. Было сыро и сумрачно, казалось, что по узким сводчатым переходам все еще бродит дух старого императора. Долго новый император и его гости чувствовали себя неуютно, много потребовалось вина, возбуждающей музыки и ласк девиц, чтобы гости наконец развеселились.
– Я ненавижу этот дворец. Он больше походит на тюрьму, чем на жилище, – заявил Калигула. – Я приказал Бибиену подготовить план нового дворца…
– …достойного нашего сияющего Гелиоса, достойного Гая Цезаря! – льстиво воскликнул актер Мнестер. Все зааплодировали. Луций и вся разгульная компания Калигулы: актер Апеллес, возница Евтихий, Кассий Лонгин – первый муж сестры Калигулы Друзиллы, Эмилий Лепид, прозванный Ганимедом, – новый супруг Друзиллы, и еще волосатый гигант Дур, командир личной охраны Калигулы. Сама Друзилла тоже присутствовала. Она была старшей из трех сестер Калигулы. Ливилла – средняя и младшая – Агриппина.
С Друзиллой дело нечисто, размышлял Луций, разглядывая стену своего кубикула, на которой была изображена в помпейском стиле спящая нимфа, подстерегаемая сатиром. У этой нимфы такие же округлые формы, как у Друзиллы. И то же нежное выражение лица. С Друзиллой дело нечисто. Смотрит ребенком. Сама невинность. А вчера вечером прижималась к своему августейшему брату и любовнику, спокойно улыбалась бывшему мужу Кассию Лонгину и брезгливо отстранялась от нового мужа Лепида Ганимеда, которого ей навязал Калигула. Эта девочка повидала уже немало. Кассия Лонгина она, говорят, любила. Чтобы их разлучить, Калигула назначил его проконсулом в Вифинию, и вчерашний кутеж был, собственно, устроен по случаю его проводов. Ганимеда, этого изнеженного модника, Друзилла терпеть не может.
Это было заметно. Очевидно, Калигула и будет настоящим и постоянным ее любовником. Постоянным едва ли, плутовато улыбнулся Луций нимфе. В полночь император проводил сестру спать и приказал привести к себе медноволосую Параллиду из лупанара Памфилы Альбы. Во всем, кроме своих медных кудрей, она похожа на египтянку. а все, напоминающее Египет, чарует Калигулу.
Луций даже вздрогнул, вспомнив, как эта девка впилась в губы Калигулы. Вот это наслаждение! Но, разумеется, совсем не то, что с Валерией. Он сердито повернулся на бок. Параллида в тысячу раз лучше. Не лжет, не притворяется, она девка и не скрывает этого. Слушает, что ей говорят, и не распоряжается. Женщина должна быть женщиной, а не военачальником и лжецом.
Он упорно гнал воспоминания о Валерии, ненавидел свою тоску по ней, но отделаться от нее не мог. Гнев против нее рос, но страсть не проходила…
Калигула, говорят, питает слабость к Параллиде. Часто ее приглашает.
Вчера исчез с ней на час. Потом привел и предложил ее Ганимеду. Она раскричалась: ни за какие деньги с этой девицей Ганимедом! Калигула хохотал до слез. Потом ни с того ни с сего заявил, что на днях Макрон разведется с Эннией, и он, император, возьмет ее в жены. Это была неожиданность. Что из этого выйдет? Напились мы по этому поводу так, что голова гудела.
Апеллес меньше всего подходит к этой веселой компании. Помалкивает, пьет мало, не шутит, не смеется. Но вчера повел себя умно. До небес превозносил новые постановления Калигулы. Тот делал вид, что не слушает лестных слов, а сам навострил уши и весь сиял. Это правда, тщеславен он безмерно, и все же он благословение Рима, его слава…
За занавесом послышался вопросительный кашель Нигрина.
– Войди, Нигрин.
– Господин мой, пожаловали гости.
– Так рано?
– Уже четвертый час пополудни.
– Кто?
– Сенатор Луций Анней Сенека.
Луций вскочил с постели: Сенека!
– Он явился с соболезнованием.
– Проведи его к матери, Нигрин. Я сию минуту приду. А ко мне пришли рабов!
Он одевался быстро. Панцирь оказался на нем гораздо скорее, чем тога.
Прическа? Лишнее. Скорее, скорее, поторапливайтесь вы, ленивые кошки!
Он нашел гостя и мать в перистиле. За колоннадой виднелся сад. На листья лавров и олеандров падали мелкие капли дождя. Но было тепло, и воздух благоухал.
Философ сочувственно обнял Луция. Слова соболезнования. слова ободрения и утешения. Судьба неумолима.
– Пусть ваша печаль пройдет, прежде чем луна довершит свой путь.
Сервий был великий человек. Вся его жизнь была проникнута честностью, мудростью и благородством, а они бессмертны. Он делал то, что говорил, говорил, что думал, думал, как чувствовал. Я глубоко преклоняюсь перед памятью Сервия Куриона.
У Луция каждый раз ныли кости при малейшем упоминании о честности и благородстве отца.
Лепида исплакавшимися глазами глядела на сына. Его это раздражало. С тех пор как умер отец, в глазах ее стоял укор. Сегодня ночью она не спала, ожидая его возвращения. Он сказал ей, что был на ужине у Калигулы.
– Как хорошо, что это случилось! – произнесла она сдавленным голосом.
Он затрясся от злости, когда понял, что она хотела сказать: «Хорошо, что отец лишил себя жизни и не видит, что ты делаешь».
Лепида не отводила взгляда от сына. Жизнь отца была честной, мудрой и достойной – вот что было написано в ее застывших глазах. Она встала, извинилась, попрощалась с философом и ушла.
Луций усадил гостя, приказал принести закуски и вино. Сенека отказался.
Он попросил сушеного инжира и чашу воды. Луций подумал о вчерашнем ужине, и просьба философа прозвучала как насмешка. Однако он все исполнил.
– Император изумляет меня, – заговорил Сенека. Он улыбался. – Мне казалось, что я знаю людей. Что я хороший психолог. И что же. Луций, я вынужден признаться, что постановления молодого императора убедили меня в моей ошибке.
Наконец-то он признает мою правоту, сиял Луций, он, умнейший из римлян!
– Я видел Гая Цезаря в Мизене, в день смерти Тиберия. Я сомневался в нем. Я считал его узурпатором и боялся той минуты, когда он возьмет власть в свои руки. Как я тогда ошибался! Что же мне теперь остается? Только каяться и тебе, моему ученику и другу, поверить свои мысли…
– Я счастлив, что ты говоришь это. Именно ты, мой дорогой Анней! – горячо начал Луций. – Если бы мой отец… ах, даже поверить трудно. То, что Гай сделал для римского народа за последние три дня, не сумел сделать ни один император за целую жизнь.
Сенека кивал и следил за каплями, которые падали на листья лавра.
Листья сверкали, точно серебряные.
– Ты только вообрази, мой дорогой учитель, что он сказал вчера: «Я хочу дать Риму не только все свободы республики, но и все великолепие, довольство и блеск принципата». Поразительно, правда?
– Блеск, да, блеск, – задумчиво проговорил Сенека. – Наше время славит блеск превыше добродетели… Ах, прости мою неточность: славило!
Теперь, разумеется, все будет иначе. – Потом он вспомнил:
– Я ведь иду из сената.
– Что было в сенате?
– Мало и много. Одно неожиданное известие и одна замечательная речь.
Известие о том, что Ульпий отказался от сенаторской должности. Говорят, из-за возраста и болезней. Да, он стар, это так. Но больным он не выглядел.
– Ульпий? – изумленно повторил Луций.
– Это всех взволновало. Все почитают Ульпия. Даже его враги. Это великий римлянин. Человек безупречный, непогрешимый, цельный…
А я советовал Калигуле сделать его своим советником, думал Луций. Он, конечно, откажется. И это бросит на меня тень.
Сенека продолжал:
– Представь себе, мальчик (он называл так Луция. только когда сильно волновался), ты только представь себе: потом в сенат вошел император, и его приветствовали с неслыханным воодушевлением. Нам всем не терпелось услышать его первую речь. Изумительно, мой мальчик! Он поклонился не только богам, Августу и деду. Столь же глубоко он поклонился сенату. Я до сих пор слышу его слова: «Будучи возрастом молод и неискушен опытом, я хочу, принимая после своего деда власть над Римом и миром, от всего сердца просить вас о благосклонности, любви и поддержке. Вот я смиренно стою перед вами и, полный глубокого уважения к вам, прошу, чтобы все вы, благородные отцы, ибо отца моего, Германика, нет среди живых, видели во мне своего сына и верили в мою сыновнюю любовь к вам!»
Луций вскочил от волнения:
– Великий Гай Цезарь! – вскричал он в восхищении.
Сенека продолжал:
– Гай Цезарь к тому же и великий актер, Луций. Он сказал еще:
«Представ сегодня перед вами, отцы возлюбленной отчизны, я даю торжественную клятву в том, что всегда буду слушаться ваших добрых советов и уважать вашу мудрость, ради которой вы и были призваны сюда, чтобы делить со мною заботы о государстве…»
– О боги!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87