Беседа иссякла, стали возникать тягостные паузы.
Трапеза окончена. Дряхлый Коммод откланялся и ушел. Ушла и жена Арривия.
Арривий остался наедине с гостем, неуверенный, обеспокоенный. Не желает ли Луций позвать эту четверку актеров? Они бы развлекли его. Нет, нет.
Здесь так покойно. У тебя удивительные, прекрасные статуи, Арривий. Твоя Артемида просто изумительна. А каков возница? А кто этот человек с лысым черепом?
– Мой дед, консул Гней Арривий.
– Он напоминает Катона-младшего, – задумчиво произносит Луций.
– Катон, кажется, принадлежал к твоему роду, мой Луций?
– Да. Это мой прадед. Он был сотворен из камня, а не из плоти.
Арривий вспомнил: после сражения при Тапсе, в котором Юлий Цезарь разгромил Катона и республиканцев, Катон пронзил себя мечом, чтобы не жить дольше, чем республика, которой он был предан всем своим существом.
Арривий отважился:
– Твой род, мой Луций, был гордостью республики.
О боги, какое пламя вспыхнуло в глазах молодого человека!
– Твой дед еще видел славу республики, твой отец…
– Ну, договаривай, мой дорогой хозяин, – улыбнулся Луций. – Ведь мы здесь одни.
«Ах так, вот ты и попался, – подумал дуумвир, – за отцом идешь; ты республиканец в душе, хотя и солдат императора».
Луций зорко следил за лицом Арривия. Нет, нет, это не наш человек, это преданный слуга императора.
– И я, господин мой, и я, – шептал Арривий, – я тоже держусь тех же мыслей…
«Ах, забавник, ты хочешь обмануть меня, – подумал Луций. – Но я вижу тебя насквозь и так просто не попадусь». И в Луций заговорил дипломат.
– Да почиет благословение богов на нашем императоре. Тиберий – просвещенный правитель. Он укрепил империю. Дал ей железный закон. Мир, водворенный Августом, упрочается. Лучше воевать головой, чем проливать кровь сынов Рима.
Арривий пришел в ужас. Какой поворот! Под таким напором не устоять человеку, привыкшему мыслить лишь в скромных масштабах провинции. Арривий покорился. Он шумно перевел дыхание и, хочешь не хочешь, раскрыл противнику карты:
– Воистину так, господин мой. Благодарение бессмертным богам! Любое изменение принесло бы вред…
Луций поднялся. Ему незачем терять времени с этим императорским слугой.
Искренняя благодарность за угощение, оно было великолепно, благодарность за еще более великолепное общество, но он утомлен, долгий путь, радушный хозяин поймет и простит…

Глава 2


Фарс – наша жизнь, но иногда
И ваша тоже, господа.
Пусть тот, кто жил среди обид,
Снося насилье и угрозы,
И счастлив был, смеясь сквозь слезы,
Пусть тот молчит.
А нам, чьи помыслы чисты
И души веселы, хоть животы пусты,
Нам нечего таить, и в этом наша сила:
Ведь мы живем затем, чтоб вам не тошно было.
Всех веселить, всех развлекать – без исключенья –
Таков, друзья, удел шутов, их назначенье…
А что до ворчунов, свой век влачащих тяжко,
То, коль им смех не в смех,
Пусть хватит их кондрашка! тихи автора в переводе И. Мазнина.



Голос Фабия Скавра, который на сиракузской набережной был мягок и вкрадчив, теперь на корабле показался Луцию резким, грубым, злым. Фабий в пурпурной тунике, перехваченной широким поясом, перечислял достоинства актеров своей труппы так, что все девять муз покраснели бы от зависти.
Потом представил их публике, кружком расположившейся на палубе.

Ну а теперь, без лишних слов,
Своих товарищей представить я готов.
Вот – плут Лукрин. Его цветущий вид
Вам ясно говорит, что прямо с потрохами
Он может съесть и нас, и судно вместе с нами.
А это – скряга Грав, готовый удавиться
За каждый асс… А эта молодица –
Волюмния. Хозяйка наша. Всех
Прошу похлопать ей за будущий успех:
Поскольку, вам скажу, ее подвластны воле
И роли юных дев, и старых сводниц роли…
Меня же – Фабием зовут.
Я в труппе этой – старшим.
Хоть пустомеля я и враль, я весь к услугам вашим.

Зрители расхохотались. «Пустозвон», – подумал Луций, наблюдая за Фабием. А в это время толстуха Волюмния, втиснутая в желтую тунику, жеманно раскланивалась на все стороны.

Как видите, немало нас прошло здесь перед вами.
Фарс – наша жизнь: об этом вы, надеюсь я, едва ли
Забыли, но не лишне мне все это повторить,
Чтоб после представления
Вам было легче нас благодарить…

Аплодисменты раздались тотчас же. Аплодировала команда корабля, аплодировали воины, даже Симка хлопала лапками по мачте, только Луций смотрел не шевелясь. Он внимательно разглядывал Фабия. Жалкие стишки, чушь какая-то, но как их читает этот комедиант! Будто Эсхила. А этот жест!
Просто царский. Да… этот парень умеет куда больше, чем кажется…
Выступление началось с акробатических номеров, Фабий ходил на руках, кувыркался. Толстяк Лукрин напрасно пытался ему подражать. Матросы и воины хохотали, когда он падал или когда получал за свои промахи пощечины и пинки от шепелявого старца Грава.
Фабий расставил ноги, надломился в талии, и в воздухе замелькали его ноги и руки. Подражавший ему толстяк, свалился, как куль, при первой же попытке. А Фабий был словно без костей. Сопровождаемый одобрительными криками и аплодисментами, он покинул импровизированную сцену. Волюмния и Грав жонглировали ножами, соревнуясь в ловкости. Под аплодисменты Волюмния взвалила Грава на плечи и убежала вместе с ним.
Разыгравшееся море заставило прервать выступление. Волны швыряли корабль. Приближался Мессинский пролив со своими страшными водоворотами.
Капитан дал команду всем, кроме матросов, спуститься в трюм. На носу судна, под эмблемой корабля – головой дельфина, выбитой из меди, – капитан Гарнакс для поднятия духа тянул из фляги неразбавленное вино. Этим он сегодня занимался с самого утра. А сейчас смотрел остекленевшими глазами, как корабль рассекал вздымавшиеся волны. Гарнакс пытался определить силу ветра, следя за тем, как судно приближается к середине пролива. При «закрытом» море ни один капитан не решался вести военный корабль. А этот вызвался сам, но выхода не было, и Вителлию пришлось согласиться.
Луций присматривался к Гарнаксу и ничего достойного внимания не нашел в нем. Заросший детина в индиговой тунике, красный платок узлом завязан на затылке. Пьяница и забияка. С перебитым носом, в единственном ухе торчит золотая серьга. Ему бы, мерзавцу, давно висеть на корабельной рее. Но корабль он вел мастерски, даже когда напивался. А сегодня он выпил больше обычного.
– Далеко ли до Мизена, Гарнакс? – спросил Луций.
Гарнакс повернулся к нему лицом, исполосованным шрамами, судорожно цепляясь за поручни на носу корабля, чтобы удержаться в вертикальном положении.
– Не так уж и далеко, благородный господин, – бормотал он, – не будь перед нами этих проклятых Сциллы и Харибды. У них в пасти мы можем оказаться в два счета.
Луций помрачнел.
– Постарайся, чтобы мы благополучно прошли пролив, да поменьше болтай, пьяница!
Держась за перила, Гарнакс попытался изобразить поклон и зигзагами проковылял к трюму. Оттуда вскоре послышалась громкая команда, кого-то он хвалил, кому-то угрожал.
Ветер ударил в парус, затрещала мачта. Весла отчаянно скрипели в уключинах. По обнаженным телам гребцов стекал пот. Гортатор ритмично выкрикивал команду, флейтист по ней задавал темп гребцам. Свист кнута надсмотрщика тонул в этом шуме.
Волны вздымались, и трирема танцевала на них, как ореховая скорлупа, скулила словно побитая собака.
«Римскому воину неведом страх!» – любил говорить Луций, подбадривая свой легион перед наступлением на парфян. Вспомнив эти свои слова, он криво усмехнулся. Вот Тит, первый из его центурионов, его приближенный, правая рука, человек ограниченный, тупой, солдат, усердный служака, который никогда не скучает. Единственное его желание – верно служить Луцию и добиться повышения. Этот Тит спокоен. «А-, (Я, наверно, бледен», – решил Луций и громко обратился к Титу:
– Мы сейчас всего на расстоянии полета стрелы от царства Аида, Тит. Ты не боишься?
– Нет. Все в руках Нептуна, тут ничего не поделаешь. Что будет, то будет.
Луций повысил голос:
– У тебя есть жена, отец?
Да, у него в Риме семья. Голос Тита звучит спокойно, невозмутимо.
– Ты просто герой, – иронически замечает Луций и чувствует, что слова эти обжигают ему рот.
Корабль бросает на волнах, как легкое перышко. Рулевой выравнял судно, но волна перекатилась через палубу.
– Эй ты, господин, – орал капитан сквозь икоту. – Давай-ка вместе с дружком сматывайся в трюм! Смоет вас во-волна, а меня повесят! Эй, живо вниз!
Луций не шевельнулся. Вынул из складки плаща деревянную позолоченную фигурку финикийской богини Астарты. Он бросит ее в водоворот, когда они подойдут к нему ближе. Как Нептун примет его жертву? Какой знак подаст ему?
Рев моря оглушал, наводил ужас. Под громовые раскаты разверзалась бездна. Сказочная Сцилла, чудище с шестью головами и тремя рядами зубов, притягивала корабль как магнит.
Весло ломается за веслом, волны гонят потерявший управление корабль, но тут Гарнакс с горсткой моряков повисает на руле и кричит, стараясь перекрыть рев моря: «Влево, влево, ребята! Корабль трещит по всем швам, влево, взять влево, дьяволы, трусливые душонки! Водоворот приближается, еще влево, сукины сыны, еще! Давай! Давай!» В этот момент Луций бросает фигурку богини в водоворот, от которого «Евтерпа» проскочила всего в ста футах. Позолоченная фигурка, сверкнув искрой, влетела в бурлящие волны, неведомая сила подбросила ее кверху, и только потом ее поглотило море.
«Прекрасное знамение и радостное, – подумал Луций, – больших успехов достигну, прежде чем спущусь в царство Аида, благодаря вам, боги!» Шум внезапно стих, все продолжалось каких-то десять секунд, водоворот ревет уже позади, вдали, впустую, волны опали, снова заработали весла. Ура! Мы победили! Крик радости потряс корабль. Мы живы!
Гарнакс залпом опорожнил флягу и, шатаясь, направился к Луцию.
– Что скажешь, благороднейший? Этот путь и летом пройти трудно, а сейчас, в январе, совсем рискованно. Но, даже и пьяный, Гарнакс всегда моряк что надо!
– Спасибо тебе, капитан, – спокойно сказал Тит.
– Нужно ему твое спасибо, – иронически усмехнулся Луций и бросил Гарнаксу три ауреи. Капитан поймал монеты на лету, трижды поцеловал изображение божественного Августа, как того требовал обычай, и радостно пробормотал:
– Спасибо, мой господин, золото – это живительная влага.
И запел хриплым басом:

Для моряка весь мир ни в грош.
Другое дело – кружка,
А к ней, чтоб было веселей –
Хорошая подружка.
За кружку кто-нибудь всегда
Заплатит, это – не беда.
Беда, друзья, с подружкой:
Ведь с ней легко попасть впросак,
Как в лотерее, может всяк,
Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля…

Луций отвернулся. По его приказу рабы разносили хлеб, треску и разбавленное вино. С копченой треской вино идет отлично. Доливайте, доливайте, поварята, возольем Нептуну в знак благодарности за радость, за жизнь, вырванную из когтей смерти, за этот вечер, который мы могли бы уже не увидеть!
Луций сидел возле мачты на свернутых корабельных канатах и тоже пил.
Сколько удовольствия ожидает его впереди – сладость Торкватиных губ, золотой венок сената, а возможно, и давняя мечта отца и его тоже – республика…
Соленый запах моря, свежий, как запах девичьей кожи, щекотал ноздри, на подветренной стороне солнце тонуло в море, опускалось все ниже и ниже, и вдруг исчезло совсем. И лишь по всему горизонту разлился серебристо-серый свет, будто над морем раскрыли огромную жемчужную раковину.
Все пили, вино разогрело кровь, повсюду слышались крики, песни, безумный, безудержный смех. Над головой Луция, на мачте, моряк зажег масляный фонарь, пламя в нем с наступлением темноты разгоралось все ярче и ярче, подвыпившие актеры затеяли представление. Фабий подражал голосам повара, рулевого, Гарнакса. Все смеялись до слез: ведь вот умеет же, выдумщик. Одно удовольствие. Луций улыбался. Гарнакс, сидящий рядом с ним, с вожделением таращил глаза на Волюмнию, которая танцевала под звуки гитары. Близость женщины возбуждала его. Он наклонился к Луцию.
– Ну и зад у этой, а? Как у фессальской кобылы, по такому двинешь, лапа заноет. А бедра – что те колонны в храме!
Луций брезгливо поморщился. Он привык к грубости солдат, и слова Гарнакса его не покоробили, но он не выносил запаха, который исходил от капитана.
Луций поднялся и пошел спать.

Глава 3

Гул моря, удары волн о борт корабля – музыка, к которой так охотно привыкает слух. Эта грохочущая тишина могла бы успокоить, не прерывай ее то и дело окрики гортатора и визгливый голос флейты, задающей темп гребцам. Монотонность ритма притупляет чувства. Луций спит. Но добрая сотня людей бодрствует и трудится на него; у знакомых берегов Гарнакс ведет корабль и ночью.
В трюме при неверном свете плошек поблескивают обнаженные тела гребцов.
Пот катится по напряженным спинам. Хриплое дыхание рабов, лязг цепей заглушают звуки, доносящиеся сюда с палубы, но выпадают минуты, когда отдыхает даже рабочая скотина, когда и раб радуется. И вот настала такая минута. Уснул отяжелевший от вина надсмотрщик. Гортатор и флейтист ничего не могут поделать, когда кто-нибудь нарушает ритм. Надсмотрщик спит, развалившись как свинья посреди прохода, его храп едва не заглушает визга флейты, время от времени он приходит в себя – привычно ругнется в полусне, щелкнет бичом по пустому месту и опять засыпает.
Палуба напоминает поле сражения. Центурионы и солдаты и кое-кто из команды, подкошенные изрядной порцией сицилийского вина, свалились там, где настиг их сон, – кто ничком, кто лицом к черно-синему небу. Актеры спят на свернутых парусах. Волюмнии нет. Днем она все посматривала на Гарнакса. Вовсе не ради его наружности. Боги знают, что нет! Только ради корысти. Он ей обещал золотой браслет с рубинами. Где взял? Да какая разница. И, кроме того, он капитан, и в его власти сделать приятным плаванье для гистрионов, а прежде всего для нее, ведь это он распоряжается едой и питьем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87