– Он стал серьезным. – Если кто-нибудь любит свое ремесло так же, как мы, комедианты, он смирится со всем. все вынесет и выстоит!
Квирина стояла перед ним с широко раскрытыми глазами, внимательно слушала. «Да, это он, ее Фабий, ради этого человека она убежала из дому, его она так страстно ждала…»
Фабий замолчал. «Ведь надо же. на все это она не сказала ни слова. Ее это не интересует». Он вдруг словно погас. А вслух произнес то, о чем думал:
– Жаль, что ты уходишь. Правда жаль…
Они шли темной затибрской улочкой. Фабий снова внимательно посмотрел на нее.
– Я уже несколько раз подумал о том. что знаю тебя откуда-то. – Он не заметил, как она вздрогнула. – Но где я тебя видел? В Риме или еще где-нибудь? Актеры что перелетные птицы…
– Конечно, видел, – закивала она радостно. – Год назад. Ты играл хвастливого солдата…
Он вспомнил, остановился и досказал:
– В Остии!
– Да. – Она была взволнована. – В Остии. Ты разорвал плащ, и я его тебе зашила…
– Теперь знаю! Теперь знаю!
«Ах, что ты знаешь! – подумала она. – Что ты знаешь о том, что в тот раз я потеряла из-за тебя голову, убежала из дому и предложила Кару танцевать в его труппе за несколько сестерциев – и ждать тебя». Она прибавила шаг и учащенно задышала.
– Как ты попала к нам? – спросил он.
Квирина рассказала. Она дитя моря. Отец моряк, перевозит зерно на государственном корабле из Египта и редко бывает дома. Мать и четверо ее родных братьев и сестер живут дарами моря в Остии. Еще будучи маленькой, она полюбила танцы. Мать сердилась: «Знаешь, что за сброд эти актеры и танцовщицы? Сборище ветрогонов и бродяг».
Оба рассмеялись. Внезапно Квирина замолкла. У нее сжалось сердце: ведь именно о Фабий она слышала, что он человек легкомысленный и бабник, что он ведет распутный образ жизни и пьет. Она постаралась как можно скорее отогнать от себя эти мысли.
– Почему ты замолчала? – спросил Фабий. – Рассказывай.
Оставалось не так уж много досказать. Год назад, после ссоры с матерью, она сбежала в Рим к дяде. Он любил ходить в театр и хотел, чтобы и ей он приносил ту же радость. Потом Кар взял ее в труппу. Она танцует в перерывах между действиями. Танцует еще плохо. Как сегодня. А теперь вот расплачивается. Некому за нее заступиться. Только сегодня. Голос ее задрожал.
Фабию нравилась эта девушка. В ней была какая-то сила, которая его притягивала. «Нам бы она очень пригодилась, ведь нам давно нужна танцовщица». Мысли его теперь были заняты труппой. Он начал говорить, словно обращаясь к себе самому, но каждую минуту поворачивался к девушке:
– Так дальше не пойдет. Мы все время играем только «Хвастливого солдата» и «Неверную мельничиху». Ничего остроумного в этом нет. Да и жизни нет. Одно свинство да пинки, чтобы рассмешить зрителей. На Сицилии в Панорме я видел греческих актеров, исполнявших другие вещи. Это была сама жизнь. Веселая и горькая одновременно, как это действительно бывает. И зрители этим жили, аплодировали, смеялись и плакали. Я знаю, что римляне не хотят смотреть мрачные и возвышенные трагедии. Но только из-за этого мы не можем до бесконечности пережевывать надоевшие фарсы!
Она наблюдала за ним, слушала его мелодичный голос. Он поворачивал к ней лицо и улыбался. Эта улыбка делала ее счастливой.
– Есть у меня одна мысль… Одна сцена была бы танцевальной – мне хотелось бы рассчитывать на тебя. Ты не передумаешь, не останешься?
– А что танцевать? – вырвалось у нее неожиданно.
Фабий посмотрел на девушку с радостью. Его очаровывал ее энтузиазм, ее заинтересованность.
– Фортуну, как она из рога изобилия раздает людям то, о чем они мечтают. И несколько фраз сказала бы при этом. Наверное, это бы ты смогла…
– Ну, конечно! – воскликнула она, но тут же остановилась. А может быть, это западня, чтобы я тут осталась и чтобы он… Нет. Нет. Как мне это могло прийти в голову.
– Это была бы интересная работа, – продолжал он.
– Так я… я бы это попробовала… если ты думаешь… я этому научусь… я всему научусь, Фабий…
– Вот и хорошо, – засмеялся он. – Увидишь, Квирина, я для тебя придумаю такой танец и сцену, что у зрителей дух захватит…
Она улыбалась радостно. Об уходе даже и не подумала. Она останется.
Будет с ним. Они шли рядом, весь мир кружился вместе с ней, это было прекрасно, как когда-то год назад, когда она несла в Рим свои мечты.
Ветер дул с моря. Он нес с собой свежий запах соленой воды. Небо становилось черно-серебристым, как воронье крыло.
– А когда мы начнем? – поинтересовалась Квирина.
– Скоро. Сначала я должен немножко подшутить над своим другом сенатором Авиолой…
– Этот богач – твой друг? – удивленно спросила девушка.
Фабий рассмеялся:
– Из всех самый дорогой. Я ему кое-что задолжал, понимаешь? Я должен вернуть ему долг с процентами, к которым он привык. Между тем я продумаю пьесу. А потом начнем репетировать. Я сообщу тебе когда и где.
Они стояли недалеко от жилища Бальба. Глаза девушки светились.
Светилось все ее лицо. Он смотрел на нее, и ему не хотелось уходить. Да и девушка не двигалась с места. Она улыбалась, а он был серьезен. Потом сказал:
– Мы скоро увидимся, Квирина! – И добавил мягко:
– Иди, девочка.
Она еще раз посмотрела на него, повернулась и пошла. Возле дома она обернулась и увидела, что он все еще стоит и смотрит ей вслед.

Глава 13

Римский форум в течение трех последних столетий был преисполнен важности. А базилики и храмы были так тесно прижаты друг к другу, что все были на виду у всех. И казалось, что с ростр гремели политические речи, даже когда их оттуда и не произносили. Всякий сброд, лентяи и нищие, слонялся в тени базилик, протягивая руки за подаянием.
Январь стоял сырой. Между театрами Марцелла и Бальба по великолепному портику Октавии прохаживались, болтая, молодые римляне и римлянки.
После трехлетнего отсутствия Луций шел по портику, привлекая всеобщее внимание. Он приветствовал знакомых женщин, здоровался с мужчинами, но волнение и тревога мешали ему остановиться с кем бы то ни было и поговорить. За недостроенным театром Помпея тянулся старый стадион, еще времен Пунических войн. Им больше не пользовались для общественных целей, потому что деревянные его строения покосились от времени, и римская беднота растаскивала их на дрова. Однако само поле стадиона было все еще превосходно. Сотня рабов поддерживала его в хорошем состоянии, чтобы молодые патриции могли здесь упражняться. Луций назвал стражнику у ворот свое имя и вошел.
Наследник императора, Калигула, частый гость этих дружеских состязаний, сам страстный наездник и поэтому не желает, чтобы цвета четырех квадриг защищали рабы или вольноотпущенники. Он желает видеть на колесницах знатных юношей. Слава ему за это!
У старта стояли наготове четыре квадриги, рабы-конюхи держали лошадей под уздцы. Группа молодых патрициев заметила Луция, едва он вошел в ворота. Они поспешили навстречу ему с торопливостью, неприличной для патрициев, желая показать, как он им дорог.
Вслух они выражали изумление, а под улыбками прятали завистливую усмешку.
– Ты точно отлит из бронзы! Великолепно! (А кожа-то у него красная, как у мясника!) – Волосы как золото! (Ну и прическа!) – Руки как у Атласа, поддерживающего Землю! (Удивительно, что грязи нет под ногтями!) Они говорят, кричат, перебивая друг друга. Но ни слова о Сирии, об успехах Луция на Востоке, о его победах, о которых сегодня говорит весь Рим. Это-то и вызывает у них особое раздражение.
– Мы ждем тебя, Луций, – произнес молодой человек, с волосами цвета эбена, стройный, элегантный, он был центром кружка патрициев, – нам известно, что задержало тебя: женщина. Мы прощаем тебя лишь потому, что ты постился три года.
Его прервал смех.
– Луций и пост? Что это пришло тебе в голову, Прим?
Прим Бибиен поднял руку и продолжал:
– Дайте мне договорить! Я ведь не сказал, что пост его был абсолютно строг! Но римские красавицы были ему недоступны.
Кое-кто зааплодировал: наш Прим не скроет в себе поэта.
Прим Элий Бибиен был – на что указывало и его имя Primus – первый (лат.).

– первородный сын влиятельного сенатора и давний приятель Луция. Он питал уважение к семье Сервия. Там не гнались за наживой так, как делал это отец Прима, который через подставное лицо – своего вольноотпущенника – загребал миллионы на строительстве государственных дорог, домов в Затиберье, храмов и клоак. Прим был недоволен, что отец наживает и копит деньги способом, недостойным патриция, – торговлей и предпринимательством. Старая римская «virtus» Здесь – знать (лат.).

, пусть незначительная числом и уже довольно обветшавшая, незапятнанность репутации ставила превыше всего, это-то и не давало покоя Приму, порождая в его душе чувство неполноценности, зависть к Луцию. Все это он прикрывал иронией. И стихи, которые плодил Прим, были полны сарказма, правда, нацелены они были против мелочей и трусливо обходили настоящие пороки.
– Мы оседлали и запрягли для тебя лошадь, дорогой мой. Пока ты наслаждался поцелуями своей Торкваты, мы подвезли твою колесницу к самому старту, – язвительно улыбался Прим, – надеюсь, что в состязании ты выступишь сам.
– Не называй упражнения состязанием, – сказал Луций, пропустив насмешку мимо ушей. – Это все равно что игры на Марсовом поле называть сражением. Когда начнем?
– Вот только тебе принесут перевязь. Ты знаешь, счастливец, как в этом году решил жребий? Ты будешь защищать зеленый – цвет Калигулы! Мы тебе до того завидуем, что и сами позеленели.
Луций не знал, радоваться ли ему или огорчаться. Я должен биться за императорского ублюдка? Они, видно, нарочно разыграли все это? Им ведь известно, как ненавидит меня Калигула, особенно во время игр.
Но если я выиграю состязание, значит, выиграет цвет Калигулы. Возможно, это заставит его забыть старую вражду?
– Жаль, что Калигула… – со вздохом произнес Юлий, сын сенатора Гатерия Агриппы, опоясанный красной лентой.
– Что с Калигулой? – повернулись к нему все молодые люди.
– Жаль, что его нет в Риме, – ловко вывернулся Агриппа.
Луций перепоясался лентой цвета горной зелени. Цвет Калигулы. Цвет моря. Цвет глаз Валерии.
Сверху, с нижней ступени разрушенного амфитеатра, раздался звонкий голос:
– Вы, избранные судьи, не судите ныне по внешности человека. Взгляните на мозолистые руки, на покрытое угольной копотью лицо, на плебейскую шапку, под которой в беспорядке спутаны волосы. Проникните в душу его.
Пусть он раб в прошлом, а теперь вольноотпущенник и всего лишь грузчик на пристани, но он такой же человек, как и мы…
Луций удивленно посмотрел на оратора. Прим рассмеялся:
– Деций Котта пытается подражать Сенеке. Ах, Луций, ты не поверишь, до чего поднялся в цене Сенека. То, что говорит Сенека, мало-помалу становится одним из законов Двенадцати таблиц. Я не лгу, клянусь бородой Юпитера. И все наперебой пытаются подражать его красноречию. Я, впрочем, тоже, мой милый. Но он восхитителен. Недавно в базилике Юлия он защищал перед судебной комиссией одного грузчика с Эмпория. Всадник Цельс, богач с Эсквилина, – знаешь его? – обвинил грузчика в том, что тот украл у него во дворце золотой светильник. Надо было слышать Сенеку. Он так выгораживал этого грузчика, что ему чуть было не предложили квестуру. Деций во время суда записывал речь Сенеки и вот теперь упражняется. Да только куда ему, бедняжке. Я написал стихи об этой речи Сенеки:

Не только слова воедино сплетаются в речи –
Гремит и грохочет и быстро бегущий поток,
Чей шум, неразрывно с могучими водами слитый,
Способен разрушить железо и камень плотин.

– Ты делаешь успехи, Прим, – улыбнулся Луций и вступил на колесницу.
– Из тебя выйдет второй Вергилий. Начнем?
Явно преувеличенная похвала польстила Приму. Он самодовольно улыбнулся.
Потом – он был выбран арбитром сегодняшних состязаний – стал в стороне от выстроенных в линию четырех квадриг и поднял белый платок.
Прим резко опустил руку, и лошади рванулись вперед. Семь раз вокруг стадиона. Будучи еще ребенком, Луций страстно мечтал стать возницей.
Вероятно, эта детская мечта была первым проявлением того честолюбия, которое теперь заставляло его мечтать о триумфе. «Веди, но не следуй». Это был девиз рода Курионов, девиз Луция. Все, все его предки достигли вершины почестей, доступных римскому патрицию: консульства. Луций – сын своего рода. Его честолюбие не знает границ, и выразить его можно кратко: во всем, что делаю, я хочу быть первым. Во всем хочу отличиться. Сегодня – на скачках, послезавтра – в сенате, перед которым буду держать речь о своей деятельности в Сирии. Какое счастье, какое отличие для молодого человека! За это он благодарит свою счастливую звезду. И Макрона, Когда Калигула добьется, как он это постоянно обещает, того, что император разрешит цирковые игры, весь Рим увидит Луция в Большом цирке, увидит, как он одерживает победу на глазах у ста восьмидесяти тысяч зрителей, как сам Калигула венчает его оливковым венком победителя. И Валерия увидит это…
Луций – хороший возница. Он и в Сирии не пренебрегал упражнениями. Он правил колесницей в Кессарии, в Тире, Сидоне и Антиохии. Он знает нрав резвых каппадокийских лошадей, которых для скачек римляне привозят по морю и которыми он правит сегодня. Ему известен прием, при помощи которого можно заставить их нестись бешеным карьером. Слегка отпустить поводья, натянуть и, резко вновь отпустив их, пронзительно свистнуть. Четверка лошадей летит вихрем. Луций пробует свой трюк в той части стадиона, где его не может видеть небольшая группа зрителей. Он заканчивает первый круг и первым минует золоченую тумбу финиша. Легкая колесница, на которой он стоит, едва касается земли, стучат копыта жеребцов, летит во все стороны песок. Луций снова пробует свой трюк. И снова удача. Второй круг. Третий круг. Он все время впереди, все растет расстояние между ним и красным, который идет вторым.
Луций понял, что победа – вот она, стоит лишь руку протянуть! Лицо его приняло гордое выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87