Обещание римского императора народу римскому? Почему, я тебя спрашиваю? Ты должен заботиться о моей казне! А до остального тебе нет дела!
При этом запавшие глаза Калигулы метали молнии.
Авиола скривил губы: как будто Калигула не совершал преступлений более тяжких. Не испугался. Однако он не мог сказать императору, что всем сенаторам,занимающимсяпроизводством товаров,земледелием, ростовщичеством и торговлей (таких сенаторов было значительное большинство, а всадники просто все), что всем им нужны для их дел свои люди в магистратурах, чтобы даже возлюбленный император и отечество не путались под ногами, чтобы повсюду были продажные, падкие на деньги души.
А выборы могли все значительно усложнить или вообще испортить. Поэтому он жонглировал перед императором словами, выставляя свой опыт, древность рода и не известно, что еще.
Калигула почуял, что он прижат к стене какой-то силой, которая ничуть не уступает его собственному могуществу, могуществу властителя мира.
Он сопротивлялся нажиму. Сын Германика чтил святость слова, данного народу. И не хотел его нарушать. Сомнения были справедливы, мысль благородна. Однако подспудно его угнетало совсем другое: он страшился потерять народную любовь. Авиола не сдавался. Он все подкапывался и подкапывался. От своего имени и от имени всех богачей отказывал императору в займах на военные расходы, ставил под угрозу цирковые игры тем, что «не мог достать» денег на покупку и доставку зверей. И император поддался.
Тяжело было Луцию, когда по приказу императора за несколько дней до Сатурналий он поднимался на ростру. Перед собравшимся народом он заявил, что долгая болезнь и медленное выздоровление помешали императору самому заняться подготовкой к выборам. Правитель желает сам участвовать в изучении положения о выборах, он желает самолично убедиться в достоинстве и честности кандидатов, он намерен позаботиться о том, чтобы выборы принесли римскому народу не только ощущение свободы, но и действительную, реальную пользу, в связи с этим император решил отложить выборы до весенних месяцев следующего года.
Прим Бибиен, Юлий Агриппа, Деций Котта, Устин, Вилан и другие приятели Луция, золотая римская молодежь, которая видела в нем образец для себя, образовали добровольную, восторженную клаку, которая после речи Луция разразилась бешеными рукоплесканиями.
Толпа слушала, ворчала, переминалась с ноги на ногу, но клака ее одолела. Отовсюду неслись слова благодарности любимцу народа.
Обещание, которое сын Германика дал римскому народу, разлетелось вдребезги…

***

Наступили Сатурналии, любимый рабами и самый неприятный для благородных праздник в Риме.
Дни отдыха, когда прекращались все работы, когда даже Авиола принужден был на неделю закрыть мастерские, в бешеном темпе изготовлявшие оружие для новой войны. На эти отвратительные дни он с дочерью и сестрой всегда уезжал на одну из своих загородных вилл. Но в этот раз остался; боялся выпустить из поля зрения Калигулу. Император слушался его советов, но слушался неохотно. И было в этих запавших глазах что-то такое, что беспокоило Авиолу.
Поэтому с тяжелыми вздохами и тихими проклятиями ему пришлось подчиниться древним обычаям Сатурналий. Он пошел в цирк на состязания и аплодировал зеленому цвету, который, как ни странно, всегда побеждал.
Пошел и в амфитеатр Тавра и смотрел на кровавую битву гладиаторов.
Но когда улицы Рима заполнили разнузданные и пляшущие толпы, Авиола заперся в своем дворце с Торкватой и Мизией, настало самое худшее: ему пришлось исполнить принятый в Риме старинный обряд. Покорившись судьбе, он надел рабскую тунику и прислуживал за столом, вокруг которого расселись его рабы в тогах и суконных шапках свободных граждан. До чего это было противно! Прислуживать собственным слугам, быть рабом своих рабов, которые только в этот единственный день, с изумлением могли почувствовать себя господами. Он роздал всем, как этого требовал обычай, по восковой фигурке какого-нибудь бога, который должен был защищать интересы одаряемого, он накупил десятки Меркуриев да еще несколько Венер, не беда, что Меркурий достался молодой рабыне, которой наплевать было на бога торговцев, а Венера – скопцу. Все едино, лишь бы исполнен был старый обычай. По примеру Августа сыграл Авиола с рабами и в кости и очень веселился оттого, что выиграл больше ста сестерциев. Не то, чтобы он радовался такой пустячной прибыли, нет, такая чепуха и плевка-то но стоит, но принцип есть принцип. Деньги делают деньги, а от них опять деньги родятся. Так и следует. Авиола был счастлив, когда праздники кончились и его мастерские снова заработали.
В Новый год Авиола отправился во главе сенатской депутации с поздравлениями к императору. За каждым сенатором шли рабы и несли императору подарки. Подарки были нешуточные. Золотые или алебастровые восточные фигурки, украшения и бриллианты, наполненные хрусталем сундуки из эбена, драгоценные материи, редкостные лакомства.
Император стоял в атрии своего дворца в пурпурной тоге с золотым венком на голове. Слева от него стоял Кассий Херея в форме префекта преторианцев, справа – Луций Курион в белоснежной тоге, отороченной двумя пурпурными полосами. Император внимательно разглядывал подарки, которые складывали к его ногам рабы, в то время как номенклатор оглашал имена дарителей. Ни один сенатор не уклонился.
Но не все подарки принял император благосклонно. Он повернулся к Луцию и тихо заговорил, не спуская глаз с новых и новых подношений, которые высились перед ним.
– Обрати внимание, Луций, Аплувий и Котта подносят мне свитки со стихами Катулла и Овидия! Ну и подарочек, а? Пф!
– Это, безусловно, редкостные свитки. И переплеты великолепные, – осмелился заметить Луций, но тут же Калигула прервал его.
– Глупости! После деда осталась библиотека, и там все стихи есть. Куда их девать? А Гатерий Агриппа? Такой богач, а всего-то расщедрился на серебряную лютню! Ты подумай только, серебряную! Странно, что она не из железа! А Лавиний посылает мне урну!
– Замечательная этрусская работа, – попытался вступиться Луций.
– Он, верно, хотел бы насыпать в нее мой пепел, негодяй, – хмуро продолжал Калигула. – А Габин мне подарил уздечку, мол, для Инцитата. Да я бы и на кобылу, которая навоз возит, не надел такую! Коммин тоже отличился: послал кинжал с золотой рукояткой. О чем он, интересно, думал, когда выбирал его для меня?
И император процедил:
– Запомни хорошенько их имена, Луций, так просто им это не обойдется.
Луций сжал зубы. Как он мелочен, как подозрителен! Но молча кивнул в знак согласия.
Подарки сложили. Это было целое состояние. Сенаторы испуганно смотрели на хмурое лицо императора, который о чем-то шептался со своим любимчиком.
Наконец лицо Гая прояснилось, он повернулся к депутатам. Кивнул в знак благодарности и стал ждать. Он уже знал, что будет дальше.
Авиола воздел толстые руки:
– Олимпийские боги послали нам правителя, под жезлом коего жить безграничное счастье. Весь Рим, вся империя любят тебя более, чем своих богов. Сенат и народ римский, желая доказать свое уважение и горячую любовь к тебе, решили величать тебя, наш возлюбленный цезарь, «Dominus»!
Луций и сенаторы не отрывали глаз от императора. Dominus! Величайшая честь, которую может оказать сенат. Это слово означает, что весь Рим, вся Римская империя находятся по отношению к нему в положении рабов. Тиберий отверг его и строго наказал льстецов, которые ему этот титул предлагали.
«Кем должен быть тот, кто заслужит название „Dominus“, то есть полновластный господин над всеми! – говаривал отец Луция. – Ни один монарх этого не достоин. Даже республиканский консул не посмел бы его принять…»
Император был недвижим. Его переполняло ощущение славной победы. Он всегда мечтал о том, чтобы войти в историю идеальным правителем.
Он смотрел на величайших сановников своей империи, которые напряженно ждали, примет он или не примет оказанную ему высокую честь.
– Титул «Dominus». мои дорогие друзья, – великое отличие. Я принимаю его и готов быть отчизне и вам добрым господином.
Император сказал еще несколько слов. Фраза нанизывалась на фразу. Он рассуждал о том, что все, что он делал и делает, делается им во имя отечества, которому он господин и слуга.
Все пришли в изумление и ужас от того, как просто принял двадцатипятилетний император то, что отвергали старцы на склоне лет.


ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава 48

«Extra Romam non est vita» Вне Рима нет жизни (лат.).

. Это касалось всех римлян, которые вынуждены были надолго оставлять Вечный город или отправляться в изгнание.
Сначала, когда актеры направились к Федру, и потом, во время скитания по деревням, они почти не вспоминали о Риме и, казалось, даже не скучали о нем. Их дом был вместе с ними.
– Ты и я, пара горшков, несколько костюмов, узелок с гримом – вот и весь наш мир, Фабий, – улыбалась Квирина, сияя. – Наш дом.
– Подожди, моя девочка, и у нас будет свой дом. Когда-нибудь мы совьем свое гнездо. И как перелетные птицы будем покидать его и снова возвращаться. Мне нравится спать на сене в обнимку с тобой в какой-нибудь деревне, но лучше будет дома, под собственной крышей, куда не попадает дождь и где не гуляет ветер…
Квирина мечтательно смотрела не берега ручьев и рек, на заросли пиний и страстно доказывала Фабию, что именно здесь, здесь, под этими пиниями, она хотела бы свить то гнездо, которое они будут называть домом.
Таких мест во время странствий она открывала довольно много. Но время шло, хлопоты, связанные с кочевым образом жизни, росли, наступила усталость, а облюбованный склон, оказалось, был далек от деревни, от людей. Среди пиний на склоне горы зимой, очевидно, воют волки, а любимый Рим издали сверкал, излучал тепло, звал к себе голосами друзей. В нем человек близок человеку, и дом среди людей – прекрасный уединенный уголок для любящих.
Много полных лун прошло, и на Квирину с Фабием тоже начало действовать таинственное очарование Рима. Они упивались новостями, полученными от путников, и все чаще вспоминали Вечный город, и однажды, когда они в сотый раз рисовали себе картину будущего дома, Квирина вздохнула:
– В Затиберьи, под Яникулом, пусть лачуга, но только там!
Он смеялся как безумный, пылко целовал ее и признался, что тоже тоскует по Риму, по городу, который их обоих притягивал как магнит.
– А что, если мы на время заглянем домой?
И ни капли их не огорчало, что их «дом» – это клетушка под крышей Бальба, что там, в городе, им не принадлежал ни один камень. Просто они были детьми Рима и любили свой город.
И вот они сидят за столом в домике Бальба.
– Вам повезло, бродяги, – говорит Бальб, пододвигая им полные миски, – вам повезло, что вы меня здесь застали. Вы знаете, что в Тибуре выпал снег по пояс?
Они не удивились снегу, но при чем тут Тибур.
– Что ты там делаешь, дядя?
– О, девочка золотая, делаю. Но не украшения для красивой шейки, вроде твоей, а рукоятки и ножны для мечей. Ну что вы таращите глаза? Да, да, ваш старый дядюшка-чеканщик опустился до вшивого ремесла и делает оружие. Но там я зарабатываю вдвое больше, и, когда вы будете для себя и для того. третьего, вить гнездышко, на фундамент вам хватит. Это мне устроил твой любимый приятель, Фабий. Который? Ха-ха! Сенатор Авиола. сегодня левая рука императора. Смотри, относись к нему с уважением!
И он рассказал, как Авиола переманил его из ювелирной мастерской в свои оружейные мастерские и как это в Тибуре выглядит.
– Представьте себе, птенчики, помещение как базилика Юлия, на столах каганцы, точила ворчат, толпа рабов подносит мне мечи, а я раздуваю огонь, нагреваю рукоять, которая похожа на огурец, а когда побелеет, беру молот, тюк, тюк, тюк, и из огурца получается рукоятка как выточенная. Потом ее отшлифую так, что просто удовольствие взять в руки. Только одно меня мучит, что таким мечом будут рубить и протыкать людей, а не диких коз и оленей. А что вы скажете насчет нашего императора? Каково тебе было, знаменитый мим, когда Калигула издал распоряжение восстановить налог с заработка?
Фабий рассмеялся, но смех его не был радостным.
– Как и всем, кто зарабатывает только на жратву.
– И налог не семь процентов, как при старом Тиберии, а двенадцать с половиной! Громы и молнии! Каждый грузчик должен отдать императору восьмую часть того, что он заработает за день. И даже проститутка с каждого посетителя должна отдать столько же. бедняжка. Люди добрые, а что делать мне, ведь не отказываться же от таких денег? Мне рассказывали солдаты, которые сторожат нашу мастерскую, что народ ревел от гнева и заткнул глотку императорскому любимчику Луцию Куриону, когда тот пришел на форум сообщить об этом, и что утром стены базилик и храмов были расписаны стишками против императора. Говорят, Калигула уперся и заявил, если народ не понимает, что налог введен лишь для того. чтобы собрать деньги на игры, то игр не будет. Свирепствовал, говорят, что та Фурия, как наш старый император. Авиола с Луцием долго его уговаривали. Прекрасно показал себя наш птенчик! Я-то это предвидел. Разве я не говорил этого? Только что теперь сделаешь?
– Не очень-то меня подкалывай, Бальб. – засмеялся Фабий. – Мои «Пекари» мне чуть было не стоили жизни. А ведь это были всего-навсего бедные пекари и несчастный эдил. Если б я тронул повыше…
– Нет! Нет! Этого ты не смеешь делать! – закричала Квирина. – Ничего ему не говори, дядя!
На дворе раздались шаги. Бальб открыл, в дверях стоял Апеллес.
– Ты был у императора? – вскочил Фабий.
– Я иду от него.
– Рассказывай скорее, что было!
Квирина усадила гостя и принялась готовить ужин.
– Не буду тебя томить, Фабий. Все получилось удачнее, чем я ожидал.
– Слава тебе, братец! – обнял его Фабий.
– Это не моя заслуга. Я, ты это сам знаешь, всегда говорю все прямо.
Когда-то, я бы сказал, Калигула меня за это уважал. Теперь такие вещи не имеют значения. Это заслуга Мнестера, а не моя. Ему удалось так здорово подлизаться и выдать пару таких комплиментов… За всю свою жизнь подобного зрелища не видывал!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87