– Это должно произойти!
Отец улыбнулся дочери ласково и восторженно.
– Я пожертвую Венере откормленную овцу. И на мою помощь ты всегда можешь рассчитывать, ты это знаешь…

***

Луций быстрым шагом шел к дому. Навстречу ему плыли огоньки факелов, они сопровождали господ из лупанара, дозоры вигилов. Он сторонился всех и всего. Когда он начал подниматься на Авентин, ноги внезапно отяжелели. Что он скажет отцу? Как тот это примет?
Вскоре показался дворец отца; он светился в ночи всеми своими огнями.
Сверху послышался шум, на него двигалась толпа рабов с факелами. И среди них Луций узнал отцовского вольноотпущенника Нигрина.
– Нигрин! – закричал он и вышел па дорогу.
Рабы застыли на месте, словно табун натренированных лошадей. Свет факелов упал на Луция.
– Мой господин! – воскликнул Нигрин. – Мы разыскиваем тебя по всему Риму. Слава богам, что ты идешь!
Луций вошел в атрий. У алтаря ларов стояли заплаканная мать и отец, бледный и мрачный, прислонившийся к колонне, оба окаменели от страха. Мать радостно вскрикнула.
Однако Луций бросился к отцу:
– У меня для тебя интересная новость, отец!
И прежде чем Сервий проронил слово, продолжал:
– Император решил, что сирийский легион не пойдет на север! Он останется в Риме! Это значит, что и я останусь в Риме!
Матрона Лепида обняла сына. Отец стоял не двигаясь, нахмуренный. Он был счастлив, что сын наконец дома, но голос его оставался холодным и строгим:
– Почему ты не пришел?
Луций с трудом выдавливал из себя слова:
– Макрон позвал меня к себе на ужин. Я трижды поднимался, но он не дал мне уйти. Разве я мог уйти? А смог бы ты, отец, уйти, если бы ты был на моем месте?
Сервий должен был согласиться. Даже он при таких обстоятельствах не смог бы удалиться. О чем же был разговор?
– Снова он обещал тебе, что будешь легатом? – спросил иронически отец.
– Он ничего мне не обещал. Ты не рад, что я остаюсь в Риме вместе со своим легионом? – И Луций добавил многозначительно:
– Это будет полезно для нашего дела.
Отец испытующе уставился на сына. Луций обратился к матери:
– Я заставил тебя беспокоиться, мама. Прости меня.
И они отправились спать.
Счастливая Лепида уснула первой. Уснул и Луций. Только сенатор не мог уснуть. Его терзали противоречивые мысли. Он встал, укутался в плащ из толстой шерсти и вернулся в атрий.
Здесь было темно, только два негасимых огонька теплились на алтаре богов. Тусклый свет озарял восковые маски предков. Трепещущее пламя превращало неподвижные восковые лица в живые, беспокойные.
Пилястры коринфских колонн таяли во мраке, и казалось, что колонны подпирают небосвод. Через открытый комплувий в атрий струились тьма и холод, поглощая теплый воздух, непрерывно поступающий из калорифера.
Сервий поклонился ларам, плотнее укутался в плащ и уселся в кресло у алтаря, чтобы видеть лица предков. От них веяло силой, которая в течение столетий питала его род и его самого. Они были источником чистоты, кладезем мудрости, они были вечным источником родовой чести.
Сенатор до мелочей знал их лица, знал каждую черту, каждую морщину вокруг невидящих глаз. Всегда, когда он был взволнован, они приносили ему успокоение. Сегодня он нуждался в нем больше, чем когда-либо. Он смотрел на восковые лица и пытался сосредоточиться.
Было тихо. Над отверстием комплувия уже погасли звезды и тьма поредела.
Из сада доносилось щебетание птиц, со двора – хриплое пение петухов.
Тишина отступала все дальше и дальше. Свирель разбудила рабов в их жилищах. Двор заполнился криками надсмотрщиков. Но дворец еще спал. По каменной мостовой двора прогромыхали повозки – направились за провизией, – слышалось ржание лошадей и жалобный рев ослов.
Сервий различал голоса. Управляющего домом, Нигрина, надсмотрщика над рабами. Потом появился скрипящий звук, вверх-вниз, вверх-вниз. Он был однообразным, не прекращался, поглощал остальные звуки, что-то визжало и скрипело, вверх-вниз. Сервий догадался: рабы таскают воду из колодца.
Почему так долго? Почему столько? Он никогда не обращал внимания на это.
Наконец понял: для дома, для кухни, для конюшни, для скота.
Все эти звуки слились в ушах Сервия: дом пробуждался. Его дом. Дом, унаследованный от предков. Дом, в котором всегда царила справедливость и честь. Этот дом перейдет после него к Луцию. Унаследует ли он и достоинства предков, станет ли сенатором, консулом будущей республики, будет ли честным, рассудительным, уважаемым, как его деды?
Будет ли он таким?
Золотой венок, награда Луция, лежал на алтаре перед домашними богами, свет плясал на лавровых листьях. Сенатор взял венок и подержал на руке: золото много весит. Император и Макрон перетягивают моего сына на свою сторону. Награждают его, обещают ему, покупают его.
Он возмущенно шевельнулся. Разве Куриона можно купить за все золото мира? Он посмотрел на лицо своего предка, на родовую славу и гордость:
Марка Порция Катона Утического, деда Сервия, который после сражения, приведшего к гибели республики, пронзил себя мечом во имя любви к свободной родине. Широкое лицо, широкие скулы, тяжелая челюсть, выпуклый лоб, жесткие губы, лицо, которое не солжет.
А Луций солжет?
В мерцающем пламени кадильниц Сервию кажется, что на лице Катона появилась усмешка. Он наклонился, приблизился к нему. Нет, он ошибся.
Катон смотрит серьезно и гордо.
Он снова уселся в кресло. Светало. Через комплувий в атрий проникла первая полоска утреннего света. Весь атрий тонул в полутьме. Только белоснежная статуя Тиберия, которую Сервий обязан был здесь лицезреть, виднелась в полутьме, гордая, властная, угрожающая. Катон и Тиберий смотрят друг на друга, не отводя взгляда. Два противника, два мира, две жизни Рима. Катон скрыт тенью. Тиберий, залитый светом, царит над атрием.
От ненависти у Сервия до боли сжалось сердце. У Рима ты отнял свободу, сенат лишил могущества и теперь хочешь украсть у меня сына?
Он с ненавистью уставился на императора. Что вы сделали с моим Луцием?
Ему казалось, что с каждым днем, с каждым часом растет пропасть между ним и сыном.
Он посмотрел на алтарь предков. С его губ не сорвались слова мольбы. Он дрожал всем телом и уговаривал себя, что это от утреннего холода.
Атрий светлел, коринфские колонны двумя рядами летели ввысь, как пламя.
Вождь заговорщиков мог быть спокоен – все шло хорошо, однако страх и неуверенность в родном сыне терзали сердце отца.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 21

Непроглядная тьма и мертвенность римских ночей были обманчивы.
Жизнь города не замирала, она напоминала море с его приливами и отливами. Аристократический Рим жил по ночам особенно интенсивной жизнью, как бы вознаграждая себя за иссушающую скуку дня.
На перекрестке улицы Куприния и главной улицы Субуры, посреди сада, стоял старинный дворец. Некогда он принадлежал сенатору Бонину. Но четыре года назад, во время финансового кризиса, Бонин лишился большей части своих заложенных имений. Август помогал обедневшим сенаторам. Тиберий же этого не сделал, и Бонину пришлось продать дворец и удалиться в деревню.
Дворец купила богатая сводня Памфила Альба и устроила в нем публичный дом под названием «Лоно Венеры». Благодаря опытности устроительницы он был вскоре замечен сливками римского общества.
Ночь едва начиналась, когда Луций с приятелями Примом Бибиеном и Юлием Агриппой вошел в ворота, возле которых, как изваяния из черного мрамора, стояли два нубийца. Маленький человечек с поклонами кинулся к гостям, он знал их, как знал любого в Риме, что и позволило ему стать управляющим и номенклатором у Памфилы. Он провел гостей внутрь дворца, забрал их тоги и отдернул перед ними тяжелый занавес, отделяющий атрий.
Луций впервые видел лупанар «Лоно Венеры». В его памяти еще свежи были воспоминания о публичных домах Востока. В основном это были темные и грязные заведения с низкими, прокопченными потолками.
Здесь все было иное. Воздух в обширном прямоугольном атрии был свеж.
Приятное тепло сочилось из прикрытых красивыми решетками отверстий в стенах. Ряды высоких беломраморных коринфских колонн были обвиты плющом.
Каждая напоминала огромный тирс Диониса. Эта прочерченная зелеными побегами белизна придавала залу вид воздушный, ясный, веселый. За апельсинно-желтыми занавесками скрывались маленькие кубикулы любви. Тут же стояла любимая Калигулой мраморная египетская Изида. Повсюду были расставлены столы и кресла. Казалось, что ты попал в великолепный триклиний, а никак не в публичный дом.
Хозяйка лупанара Памфила Альба была еще молодой женщиной. И если бы не голубые навыкате глаза и волчий оскал, ее можно было бы назвать привлекательной. На ней была длинная аметистовая палла и белое шелковое покрывало.
Поздоровавшись с гостями, Памфила предложила им яичные желтки, устрицы и экзотические плоды, которые в Риме были еще редкостью: фисташковые орехи и бананы. К еде было подано родосское и крепкое самосское вино.
Большинство столов было уже занято. Сенаторы и всадники приветствовали друг друга. Рабы разносили еду и вино. Рабыни – полоскательницы с розовой водой для омовения рук. Гости ели и разговаривали. Женщин не было и в помине.
– Наши дамы набивают себе цену, – ухмыльнулся Прим и повернулся к Памфиле:
– Когда наконец появятся твои скромницы? Ведь ночь давно.
– Ты, как всегда, груб, – заметил Юлий. – Потерпи…
Памфила улыбнулась:
– Чем жажда сильнее, тем слаще утоление ее. Ждать осталось недолго, досточтимый Бибиен.
Памфила гордилась изысканностью своего дома. По примеру эллинов она сделала своих девиц гетерами, сведущими в поэзии, пении и танцах. Она следила за их речью, их манерами. «В моем заведении собирается цвет Рима, – говаривала она. – Самый что ни на есть изысканный».
– От этой изысканности сдохнуть можно, – заметил Прим. – Надо было в Затиберье отправиться, куда моряки ходят.
Рабыни разбрызгивали по атрию духи и посыпали мраморный пол цветами шафрана.
Гетера в мужской одежде, вся в белом, декламировала любовные стихи Тибулла.
– Ты, Луций, небось пока ехал из Сирии, всю дорогу подыхал от любопытства и как ребенок мечтал, что гетера вместо объятий предложит тебе Тибулла.
– И ты называешь себя поэтом, Прим? Так унижать коллегу Тибулла!
Стыдись!
– Всему свое время, – разозлился Прим. – Вы все тут делаете вид, что заняты стихами, а на самом деле каждый думает о брюнетке или о блондинке…
Девицы принесли каждому гостю по лилии. Длинный стебель, белый цветок, душистый аромат. И поцелуй в придачу, если кто пожелает. Музыка зазвучала ближе и громче. Звуки флейт сопровождали танец трех граций, потом их сменила певица-гречанка, ясным голосом исполнившая под аккомпанемент лютни Анакреона.

Пирожком я позавтракал, отломивши кусочек.
Выпил кружку вина, – и вот за пектиду берусь я,
Чтоб нежные песни петь нежной девушке милой. Перевод В. Вересаева (Эллинские поэты. М., 1963).



– Говорил я, что подохнем мы тут от изысканности! – воскликнул Прим.
– Надо было зайти в дом чуть подальше.
Опустошалась чаша за чашей. Хмелели головы.
В то время как читались любовные стихи Сафо и нежная девушка исполняла огненный танец, произошел скандал. У одного из столов, отгороженного от остальных лавровыми деревцами, возлежал сенатор Гатерий Агриппа. Он уже порядком выпил неразбавленного вина и опьянел и впился зубами в плечо маленькой эфиопке, сидящей у него на коленях. Девушка вскрикнула и, раздвинув ветви, убежала. Гатерий выбрался из-за деревьев, немилосердно ругаясь. Все повернулись к нему. Юлий побледнел: «Отец!»
– Памфила, – орал Гатерий на хозяйку, – что это у тебя за дикие кошки вместо женщин? Прикажи отхлестать эту падаль, чтоб знала, как вести себя с почтенным гостем! Пошли ко мне какую-нибудь попокладистее!
Памфила подбежала, начала извиняться, сама повела его обратно к столу.
Лавровая завеса сомкнулась за ними. Издали доносились вопли избиваемой девушки.
Юлий Агриппа побледнел, пальцы его сжались в кулаки, он встал и, не проронив ни слова, вышел.
– Он стыдится отца, – сказал Прим. – Он, как и все мы, считает, что отец его – доносчик, и мучается страшно. Однажды чуть руки не наложил на себя из-за старика. Дома все опостылело ему, вот он и накинулся на стихи, на искусство, ищет в них утешения, понимаешь?
Памфила подвела к столу Луция двух девиц. Гречанку и сирийку. Луций поморщился, когда рядом с ним уселась сирийка. Памфила мгновенно поняла.
– Ах, до чего ж я глупа, предлагаю гостю то, чем он, верно, сыт по горло.
Она сирийку заменила римлянкой.
Музыка обрела новую окраску. Нежные, протяжные звуки кларнетов сменил ритмичный голос тимпанов и рокот тамбуринов. Наполненный благовониями воздух затрепетал в обжигающих звуках сиринкса.
Четыре кофейного цвета каппадокийки исполняли сладострастную пляску Астарты и ее жриц. Загадочная богиня, черная и прекрасная, была неподвижна. Потом медленно начала двигаться и она. Колыхнулись черно-белые одежды, затрепетали копчики пальцев, ладони вспорхнули над головой, белки глаз и зубы ослепительно сверкали на темном лице, движения становились все более вызывающими, богиня и жрицы впали в экстаз.
Евнухи зажгли в атрии новые светильники. В круг света вступила статная, элегантно одетая женщина. На белую шелковую паллу был наброшен пурпурный, расшитый золотыми виноградными листьями плащ. Кларнеты пели приглушенно и мягко. Казалось, что женщина не танцует, а просто ходит мягкой кошачьей походкой. Внезапно женщина остановилась.
В этот момент откинулся занавес у главного входа, но номенклатор не объявил имени новых гостей. В сопровождении двух волосатых мужчин вошла женщина. Она была среднего роста, сильно накрашена, с могучей грудью и широкими бедрами. На ней была белая, расшитая золотом палла и пурпурный плащ, скрепленный на плече большим топазом. Лицо у нее было прикрыто покрывалом, какие носят замужние женщины. Она остановилась посреди атрия, ее провожатые почтительно держались сзади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87