Золотятся порталы храмов на форуме и кажутся еще больше. Мраморная колоннада храма двенадцати богов отбрасывает огромные тени. Ростры залиты желтым светом. В этот вечерний час знаменитые актеры читают с них стихи Вергилия, Горация, Овидия, Катулла. Пространство перед рострами забито народом. Патриции прогуливаются по Священной дороге.
Кто-то поднимается на ораторскую трибуну. Актер? Нет. На мужчине отороченная пурпурными полосами туника и белая тога. Сенатор. Кто же это?
Историк Веллей Патеркулл, который недавно за заслуги перед родиной был возведен в сенаторский сан. Он пишет «Историю Рима» и сейчас будет читать свое сочинение.
Могучий голос разносится над форумом:
– Стоит ли перечислять все события последних шестнадцати лет, ведь они проходили у нас на глазах. Тиберий своего отца Августа обожествил не приказом, а своей богобоязнью: он не провозгласил его божеством, а сделал.
В общественную жизнь с властью Тиберия вернулось доверие; недовольство и честолюбие покинули заседания сената и собрания народа, навсегда покончено с разногласиями в куриях. Справедливость, равенство, порядочность и усердие возвращены римскому обществу. Учреждения вновь обрели достоинство.
Сенат – свое величие…
Белые тоги перед курией зашевелились. Бибиен непроизвольно оглянулся на Сервия Куриона, на лице которого застыло выражение отвращения и презрения.
Кто-то в толпе сенаторов зааплодировал. Это было похоже на насмешку.
– Суды вновь обрели уважение, – продолжал Патеркулл, – призваны к порядку актеры. Всем представлена возможность делать добро. Доблести уважаются, грехи наказываются. Бедняк уважает мужа власть имущего. н0 не боится его: человек, обладающий властью, управляет бедняком, но не презирает его…
Толпа под рострами разволновалась и зашумела.
Народ знает, что Патеркулл написал «Историю Рима» и передал ее Макрону.
Макрон доставил копию на Капри. Патеркулл получил сенаторское звание и виллу в подарок. Однако поговаривают, что Тиберий, читая восхваления Патеркулла, сплюнул и сказал что-то о подхалимском сброде. И приказ о звании подписал, говорят, с неудовольствием, а виллу панегиристу подарил сам Макрон.
Луций стоял, прислонившись к трибуне. Он думал о пресмыкательстве Патеркулла и гордости отца. Потом вдруг вспомнил свое выступление в сенате. Вот здесь стоят льстец Патеркулл и мой отец. Один – за. другой – против. У каждого своя точка зрения. Но на что решиться ему, Луцию, барахтающемуся где-то между ними?
Патеркулл продолжал восхвалять власть Тиберия. Толпа на глазах таяла, даже некоторые сенаторы рискнули удалиться. Луций видел, как его отец повернулся спиной к оратору.
– Да здравствует император Тиберий! – раздался чей-то возглас.
Несколько угрюмых глаз устремились на голос, несколько человек без энтузиазма вяло повторили восклицание.
В этот момент открылись ворота Мамертинской тюрьмы и палачи, спотыкаясь, вытащили железными крюками два трупа. Два римских гражданина были по доносу осуждены, задушены палачом, и теперь тюремные рабы тащили их трупы в Тибр.
Увидев это, Квирина вскочила, вскочил и Фабий. Толпа расступилась, и сквозь строй угрюмых зрителей рабы протащили тела. Патеркулл, с ростр заметив происходящее, несколько раз нервно глотнул слюну и с трудом продолжил прерванную речь. Голос его уже не был таким чистым и звучным.
– Священное спокойствие воцарилось в восточных и западных провинциях и во всех землях, лежащих к северу и к югу. Все уголки нашей империи освободились от страха перед грабителями. Ущерб, нанесенный гражданам и целым городам, возмещает щедрость императора. Города Азии снова строятся, провинции охраняются от вымогателей-прокураторов. Честные люди всегда могут восстановить справедливость, недостойных не минует возмездие, может быть и запоздалое, но заслуженное.
– Эти двое убитых действительно были плохими людьми, Фабий? Что они сделали? – шептала Квирина. Фабий пожал плечами.
Тем временем толпа под рострами поредела. Осталось десятка два трусов, которые не рисковали уйти. Они смотрели в землю, им было стыдно за Патеркулла, им было стыдно за себя. Остался и Луций.
Патеркулл хрипел, то и дело прерывая свою речь:
– Наш великий император учит нас… хорошо поступать. Когда-нибудь в мире было столько веселья, как во времена его правления? Когда-нибудь была такая низкая цена на зерно?
Толпа заволновалась. Возмущенные крики летели к трибуне:
– Негодяй!
– Льстец!
– Будьте осторожны, граждане!
– Плевал я на тебя, гадина, лжец! Долой его!
Патеркулл исчез с трибуны. Толпа пришла в движение. Фабий кивнул Квирине. Они пошли за трупами казненных к реке, Тибр вспух от грязной воды, принесенной потоками с гор.
Казненных сбросили в воду, и река не вспенилась, не застонала – она молча проглотила жертвы.
Красное небо темнело, мраморные колонны храмов светились, напоминая побелевшие, выжженные солнцем человеческие кости. С острова Эскулапа, где в подземелье доживали последние дни неизлечимо больные рабы, доносились отчаянные крики умирающих.
Квирина с глазами, расширившимися от ужаса, судорожно вцепилась в руку Фабия.

Глава 23

Тессеры на представление в театре Бальба были розданы в одну минуту; из-за них были драки. На десять тысяч мест было двести тысяч желающих. И те, что потерпели неудачу, понося эдиловых ликторов и обзывая их дармоедами и свиньями, шумно потянулись в ближайшие трактиры, чтобы утешиться хотя бы кружкой вина.
На верхние, отведенные для плебеев ряды, народ валом валил задолго до начала, чтобы захватить лучшие места. Размещенная в театре когорта преторианцев следила за порядком. Центурион презрительно наблюдал за происходящим: вон какой-то вонючий сапожник лезет через толпу и думает, что он важная особа только потому, что раздобыл тессеру. А вон там какой-то невежа с пристани, с утра мешки таскал, а теперь развалился на сиденье, арбуз жрет и семечки на нижних сплевывает. «Вам бы только поротозейничать, рвань несчастная», – резюмировал центурион, уверенный, что он тут и есть самый главный.
Будет потеха. Вот и на афише стоит:
БЕЗДОННУЮ БОЧКУ
Представлять будет труппа Фабия Скавра.
Потом труппа Элия Барба разыграет фарс
ОДУРАЧЕННАЯ МЯСНИЧИХА.
Оба представления из современной римской жизни.
ЛОПНЕШЬ СО СМЕХУ!
Будет потеха. Фабий Скавр – продувной парень. Выпивоха. Весельчак. С ним живот надорвешь. А как он умеет за нос водить императорских наушников!
Ха-ха. По этому поводу надо выпить. Интересно, что он сегодня придумает, насмешник наш? Наш насмешник – в этих словах слышалась любовь. Булькает, льется в глотку разбавленное вино. Пусть у тебя все идет как по маслу сегодня, Фабий!
За занавесом во взмокшей тунике метался Фабий, вокруг него актеры и помощники:
– Печь поставьте назад. Бочку в правый угол. Подальше. Так. Где мешалки? Четвертая где? Грязь в бочку наложили? Только не очень много, а то эдил утонет! Буханки суньте в печку…
Потом он побежал в уборную проверять костюмы актеров. Для себя у него было еще достаточно времени. Возвращаясь обратно, он встретил выходящего из женской уборной ученика пекаря. На рыжем парике сдвинутый набок белый колпак. Лицо обсыпано мукой, глаза сияют.
– Ну как я?
Он поцеловал засыпанные мукой губы.
– Ты не пекарь, а прелесть, Квирина.
Они влюбленно поглядели друг на друга.
– Фабий! – послышалось со сцены.
– Фабий, где ты?
– Иду!
Она схватила его за руку:
– Фабий, я боюсь…
– Чего, детка?
– Так. Не знаю. Вдруг испугалась… как будто что-то должно случиться… за тебя боюсь…
– Глупенькая моя. Не бойся ничего. – И уже на бегу рассмеялся:
– И пеки хорошенько!
Гладиаторские бои во времена Тиберия были преданы забвению. Старец с Капри не желал этой крови. И теперь любые представления стали редкостью.
Вот почему такая толчея. Заполнены и места сенаторов, претор уселся в ложе напротив ложи весталок Весталкам – жрицам богини Весты – в Древнем Риме всегда предоставлялись почетные моста в театрах и цирках.

. Ликтор поднял пучок прутьев и провозгласил:
«Внимание! Божественная Друзилла!» Приветствуемая рукоплесканиями, бледная, красивая девушка, сестра и любовница Калигулы, уселась между Эннией и Валерией в ложе весталок.
Претор подал знак платком. Зрители утихли. Кларнетисты, непременная принадлежность подобных представлений, затянули протяжную мелодию. Занавес раздвинулся. На сцене была ночь. Пекарня. Мерцали светильники. Пять белых фигур потянулось к середине сцены.
«Открываю заседание коллегии римских пекарей и приветствую великого пекаря и главу коллегии», – прозвучал густой голос актера Лукрина. Имена приветствуемых потонули в рукоплесканиях, но тем не менее зрители успели заметить, что имена эти что-то слишком длинны для пекарей, слишком благородны. И туники что-то длинноваты.
Нововведения Фабия на этом не кончились: он не признавал старого правила, что только кларнеты сопровождают театральное представление. Ведь есть и другие инструменты. Запищали флейты, зарокотали гитары.
Загудели голоса великих пекарей:
– Какие новости, друзья-товарищи?
– Какие ж новости? Все при старом…
Зрители разразились хохотом и аплодисментами. Римский народ был благодарен за самый пустяковый намек. Ха-ха. Все при старом Тибе – подавись! Думай там что хочешь, а глотай!
– Я строю новую пекарню. У меня будет больше сотни подмастерьев и учеников, – распинался великий пекарь Лукрин.
– Ну и ну. Это будет стоить денег…
– Ну а как доходы, друзья мои?
– Еле-еле. Худовато. Надрываешься с утра до вечера, орешь на этих бездельников-учеников. А прибыль? Дерьма кусок…
– Я строю пекарню…
– Да это уж мы слыхали. А с каких доходов? Где денег-то набрал?
Богатый пекарь понизил голос. Все головы наклонились к нему.
– Я тут кое-что придумал. Усовершенствование производства, господа.
Секрет ремесла. В тесто замешивается половина хорошей муки, а другая половина – ни то ни се…
– Черная? Прогорклая? Так это мы уж все давно делаем!
– Да нет! Ни то ни се – вовсе не мука. Молотые бобы, солома…
– Фу! – отозвался один тщедушный пекаришка. – Это не годится.
Хорошая еда – прежде всего!
Они налетели на него, как осы.
– Дурак! Себе-то ты испечешь отдельно, понял?
А тщедушный опять:
– Я за честность…
– По тебе и видно!
– А как же, когда эдил придет проверять товар?
Смышленый пекарь не смутился:
– Я ему дам… в руку кошель… а там золотые будут позвякивать…
Они остолбенели. Вытаращили глаза. Вытянули шеи.
– И ты отважишься? Взятку? Так ведь на это закон есть?
– Засудят!
– Попробую. А почему бы нет? Мы будем одни. Ночь никого не выдаст…
– Во имя пройдохи Меркурия расскажи нам потом, как все будет! Возьмет или нет?
– Расскажу, расскажу, дорогие! И дам вам рецепт этого угощения.
Занавес закрылся. Претор свесился из ложи, ища глазами эдила. Того в театре не было. Осторожный какой! Лучше от всего подальше! Он повернулся к префекту, который сидел рядом с ним.
– Эдила здесь нет.
Префект нахмурился:
– Он мне за это ответит!
И добавил:
– Не нравится мне это! Пересажать бы всю эту сволочь комедиантскую…
– Подожди, дорогой, с точки зрения римского права для этого пока нет никаких оснований…
Они тихо переговаривались во время перерыва.
Валерия посылала улыбки Луцию. Он видел это, весь сиял от счастья и не замечал никого, кроме нее… Друзилла с равнодушной улыбкой рассказывала Эннии, что брат Калигула очень мил, иногда, правда, немного крутоват, но чего не простишь брату?
Простолюдины, занимавшие верхние ряды, были в напряжении. Возьмет эдил золото? Насчет взяток есть суровый закон. Ох, боги мои, да ты простофиля, вот увидишь, что возьмет! Они бились об заклад: возьмет – не возьмет.
Ударили в медный диск. Четыре пекарских ученика большими мешалками месят тесто. Ритмично, под музыку, они ходят вокруг бочки, как лошади вокруг жернова, в такт музыке вращают мешалками и поют:

Тесто мнется, тесто льется,
На жаровнях хлеб печется,
Только весь он – так-то вот! –
Для сиятельных господ.
Им – коврижка, нам – отрыжка,
Им – богатство, нам – шиши,
Так что, братцы, надрываться
Да стараться – не спеши…

Входит Лукрин, хозяин пекарни, с кнутом в руке. При виде его ученики заработали вдвое быстрее. И запели хором:

Упорно, проворно, и ночью, и днем,
Всем людям на свете мы хлеб свой печем…
Побольше уменья, побольше терпенья,
И выйдет не хлеб у нас,
А объедение!

Лукрин расхаживает, как укротитель зверей, сыплет ругательствами, пощелкивает кнутом. Ученики уже мнут тесто в руках, на лопате сажают хлебы в печь, раз – один, раз – другой, чем дальше, тем скорее. Зрители хохочут над этой беготней. Вот маленький ученик, больше похожий на девушку, сбился с ритма. И сразу получил кнутом по спине. Хохот усилился.
Буханки мелькают в воздухе, с мальчишки льется пот, гитары играют быстрее, барабаны неистовствуют, кнут так и свищет. Буханки выстраиваются на прилавке, румяные, соблазнительные.
– Неплохо, – сдержанно улыбнулся претор. – Я еще не видал пантомимы о выпечке хлеба.
– Но что за этим кроется? – скептически заметил префект.
Вигилы, расположившиеся у ног сенаторов, ковыряли в носу. Потеха – и ничего больше. Работы не будет…
– Замесите тесто на новый хлеб!
И вот уже в бочке новое тесто.
– Сегодня расплата, ученики мои, – произносит Лукрин. – Подумайте.
Можно получить либо хлебом, либо по три сестерция, но только с вычетом двадцатипроцентного налога.
– Мы хотим денег, пусть с налогом! – прозвучали четыре голоса.
– Тупоголовые! Ведь хлеб для вас выгоднее! Подумайте еще! – сказал Лукрин и ушел.
Происходит совет учеников.
– Этот хлеб жрать нельзя!
– Но после уплаты налога нам одно дерьмо останется. Что делать?
– Что выбираем?
– Дерьмо с налогом!
– Мы хотим денег! – хором произносят они при появлении Лукрина.
– Тогда завтра, раз вы такие упрямые.
– Это не годится, господин, что же мы будем есть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87